Она жила в центре и приехала на вокзал тут же. Дмитрий заволновался, купил ей цветочки. Неужели он ее полюбил? или это тоска, одиночество, мечты о далекой родной душе приучают его уступать раз за разом все более? Впервые оторвал он ее мысленно от мужа третьего января, когда пришло в станицу поздравление. Писалось вроде бы от двоих, но ее рукой, и открытка выбрана не новогодняя («Амур» Кановы), с каким-то намеком, это, мол, тебе от меня, Лили.
Потом он приехал, зашел, и встретила она его словами: «А мы тебя вспоминали!», но «мы» было сказано лишь потому, что за столом сидел ее муж, давний знакомец Дмитрия по Москве, по тому печальному лету. В их жизни он особого разлада не наблюдал; если Лиля кое-когда помалкивала или обрывала речистого мужа, Дмитрий не придавал этому значения — верна все-таки русская поговорка: муж и жена одна сатана. Муж не провожал Дмитрия до угла, прощался в коридоре и как бы вручал его Лиле. Она брала деньги, сумку, чтобы потом зайти в магазин. «Ты приезжай, — говорил он как-то Дмитрию, — останавливайся, ночуй, что в гостинице? Ничего, что меня дома не будет, ложись и спи». Дмитрий улыбнулся и ничего не сказал. Теперь он припоминал, что часто, когда они переступали с Лилей порог и Дмитрий напоследок еще раз поднимал руку, муж как-то ехидно благословлял их и закрывал дверь с таким видом, будто Лиля не обязана возвращаться. В феврале Дмитрий ночевал у них; днем гулял с Ваней, выпил и шел поздним часом дотолковать о Ямщикове и Панине. Лиля открыла. И вот тогда, кажется, началось между ними молчаливое объяснение с первых минут и возникла неловкость оттого, что они были одни. Пили чай; Дмитрий пьяненько шутил, но Лиля не смеялась и смотрела на него с укоризной: «Я хочу тебе что-то сказать, а ты не чувствуешь». Надо было или уходить, или перестать прятаться. Если суждено чему-то случиться, как они потом будут жалеть, что теряли в стыдливости драгоценные часы! Сколько дней она прождала его звонка, и вот на автостанции ей отпущено всего двадцать минут. На кухне тогда уютно горела лампа, Лиля в цветном халатике, в тапочках с пушистыми оборками приманивала к себе, хотелось сразу, без раздумий и боязни обжечься, прижать ее, раствориться в счастье. Но всегда надеются на какое-то звездное время.
— Что же его нет? — спросил Дмитрий в полночь, после гимна.
— Это не первый раз, — сказала Лиля. — Он по-прежнему в ладу со своей московской привычкой. Ты помнишь, каким он был?
— Но то давно. Мы все в этом возрасте были… того.
— Дима, я сначала думала, вы друзья. Если бы вы были близкими друзьями, как с Егоркой, я бы тебе и сейчас ничего не сказала. Разве ты не замечал, как мы живем?
— Нет.
— Не жди. Он сегодня не придет. Я знаю.
— А где он?
— Меня это не интересует. Здесь ли, там — мы все равно не вместе. У женщины, конечно. Он до того распустился, что ему не страшно, если я… если мы…
«Да что он, с ума сошел? — подумал Дмитрий о муже. — Бросаться такой женщиной».
Она была тоненькой, удивительно опрятной, носила скромные юбки и кофточки, но так шила, что выглядела лучше модниц. Ничего лишнего не лепилось и в квартире: чисто, просторно. Дмитрий в шутку называл ее барышней прошлого века, и в самом деле: натурой она отставала от вертких современных женщин.
— Я тебе расскажу все, — сказала она. — Только не сейчас, Дим, ладно? Тихо как. Ты не хочешь спать? Посидим. Я второй год не сплю до трех, четырех. Вот видишь, каких женщин рисуют, — подала она через стол журнал. — Волева-ая, Как редко ты приезжаешь! Я просыпаюсь и говорю тебе: «Здравствуй!» А ты не в городе. Я знаю, где ты всегда берешь сигареты, так и хочется спросить продавщицу: «Не было его?» А подружиться не могу. Давай поговорим. Я устала молчать… «Грустный вальс» Сибелиуса, слышишь?
С этой станции она уже не раз провожала Дмитрия. Боялась знакомых ужасно. Оглядывалась и раз, и два звонила домой — не пришел ли? «Я замужем. Я не могу, — говорила. — Я воспитана по-другому». В иные дни она приходила из дому счастливой женой и тогда, как ни странно, была ласковей, еще благодушней, слишком желающей скоротать минуту для души, и только. «Я привыкну к тебе, не надо». Именно она, «барышня», затемнила представления Дмитрия о женщинах. Кто их поймет!
Нынче она появилась в строгом длинном платье и уже издалека показалась ему жалобной.
— Как мне не везет… Здравствуй. Когда я свободна, тебя нет. Мне выходить, и он пришел.
— И что ты сказала?
— «Пошла в магазин». Сумка, видишь.
— Не понимаю. Что же ты, на привязи должна сидеть?
— Он меня никуда не пускает.
— Он гуляет, а ты на подозрении.
— Да если бы на подозрении…
— Уходи, и все. Он ведь тебя не спрашивает.
— Будут скандалы. Я сама виновата, ты не сердись.
— Я не сержусь.
— Не могу я иначе, понимаешь. Я ему сказала: «Можешь быть свободным». Не уходит. «Я без тебя не смогу».
— А ты?
— Куда же я пойду?
— Слабенькая ты, как мой дружок Ваня.
— Не сердись. Куда я пойду?
— К матери. На квартиру.
— Мама будет переживать, учить: «Книжки все читаешь. Ни девка, ни баба». Там сестра с мужем, зачем мешать им? Хочу проснуться с тобой…
Дмитрий промолчал, и чем дольше была пауза, тем требовательнее Лиля на него глядела.
— Приезжай ко мне в гости.
— Я же говорю, я к тебе привыкну, и что я тогда буду делать? Захочу не уезжать. Захочу много-много раз смотреть на Большую Медведицу, — плаксивым девичьим голоском растягивала она слова. — И еще…
«Говорила же она и е м у так когда-то? — подумал Дмитрий. — Конечно, коне-ечно же».
— Такая пустота… Как у тебя?
— На одной точке.
— Я видела Ваню, он сказал, что они там… — взмахнула она рукой…
— Ваня мальчик, своего мнения не имеет.
— Но он хорошо к тебе относится.
— Ко мне многие хорошо относятся. И что?
— Не злись, — погладила она ладонью его плечо. — Ваня хороший, глазки у него лермонтовские, он мальчик, ты прав… но какой ты стал суро-о-овый, ничего тебе не скажи.
— Он пить начал.
— Старается вытянуться на носках. Ему хочется казаться взрослее.
— Ну да: казаться, а не быть. Казаться — значит преуспевать, а быть самим собой — терпеть поражение.
— Вот я сама собой, и мне плохо, — развела она руки с улыбкой.
— Ты же барышня у нас, — улыбнулся и Дмитрий. — Тебе бы на диванчике книжки читать, слушать, не звякнул ли вдали колокольчик, обдувать лицо веером на симфонических концертах… Ага? А ты днями охраняешь квартиру и пугаешься своего актера.
— Актер… Вот именно, актер. Какие они актеры, господи… Хотя он-то как раз может. Ему бы жениться на официантке.
— Не всякая, видно, официантка согласится кормить актера.
— Не волнуйся: подкармливают. На определенных условиях. О, я не могу сидеть в ресторанах, мне неприятно брать из их рук пищу, вино. Туда, по-моему, поступают люди, для которых все на свете продается.
— В других местах продаются еще охотней, все зависит от человека.
— Ему везде хорошо. Лишь бы шляться. Тараторить. Если бы ты знал, какое это чудовище! Я его ненавижу, мне противны его руки, мне все в нем противно…
Дмитрий как-то смущался, когда женщина поносила того, с кем она еще делила жизнь. Он всякий раз думал: «Ты же была довольна когда-то? Ты ему шептала слова, отдалась непринужденно, шла по улице и ни на кого не смотрела только потому, что он твой, а ты принадлежала ему». Непринужденно? Теперь-то он знал всю историю. Но все равно, все равно что-то заедало его. Он еще не трогал ее, целых полгода выслушивал, целовал-то, как бы утешая, жалея. А дома, в одиночестве, ему все-таки казалось, что он ее полюбил, и упрекал себя за чрезмерную разборчивость. Обо всем он писал Егору, и тот, по обыкновению, растекался монологами о любви, о женщине, приплетая свои школьные страдания из-за Вали Суриковой, потом из-за Лизы, Наташи и бог знает каких еще московских девочек. «Мы же идиоты, — добавлял он, — мы дурачки, все чистые глаза ищем, а они косят на других; грянет час — эти же девочки-женщины готовы локти кусать, да мы уже не те».
— Вот так, Лилечка, — сказал Дмитрий.
— Что?
— Да так… Все на бегу наши встречи.
— В июне я буду одна. Театр уедет на гастроли. Ты где летом?
— Если эта заварушка не помешает, поедем с Егором в Кривощеково.
— Бросал бы ты…
— Надо же довести до конца. Столько грязи, ходить тяжело. Понимаешь? — заглянул он ей в глаза. — Тяжело ходить по грязи. У тебя под окном растет ива. Красавица! И к середине лета вся в коричневых наростах. Это ведьмины метлы. Паразиты. Так и в жизни.
Лиля приставила свою руку к груди Дмитрия.
— Ну ты… ты поосторожней. Я буду за тебя молиться. («Молиться» — значит сочувствовать, уточнила она улыбкой.) А ты… ты вспоминай меня, когда не спишь. В двенадцать часов возьми и подумай. Договорились? Не унывай.
В одну минуту они поменялись ролями. Дмитрию отвела она уголок, где ему было плохо. Мужчины вечно ловятся на эту раннюю великодушную опеку.
— Приезжай ко мне в гости, — сказал Дмитрий. — Поночуешь у Боли за стенкой. — Приезжай!
— Но ка-ак? И я стесняюсь.
— Мне пора…
Она прикосновением поцеловала его возле губ. Он тоже поцеловал ее, но крепче.
— Не киснуть! — поднял руку Дмитрий. — Я напишу.
— На почту, ладно? — беспокойно предупредила Лиля. — Возьми журнал, почитаешь в дороге.
— Ничего не хочу. Побежал.
Она повеселела, и обоим стало на прощание хорошо, захотелось увидеться вновь. Лиля догнала его в дверях, сжала его руку («я с тобой!»).
Дмитрий уселся, оглядел затемненное занавесками нутро автобуса, знакомых попутчиков не отыскал. Длинный автобус выбрался из ворот, на секунду придержался и зажужжал по улице Мира. Лиля шла по тротуару — с правой стороны, обернулась к окнам, но помахать побоялась. «А-а! — тяжко вздохнул Дмитрий. — Что делать?!»
За станицей Елизаветинской Дмитрия опять совратили речи. «Обвиняют меня: я критикую и только критикую. Не только! Я критикую первый раз… потому что люблю и восторгаюсь жизнью, а вы эту жизнь оскверняете… Да, да! — закричал он про себя. — Ведьмины метлы…»