— Зачем ты им? Их надо развлекать день и ночь. Живи как я. Встал, закурил, чайник на плитку. Есть одеяло — ладно, нету, и так засну. Девочка моя не пришла, смотрю — другая стучится. С этой мне тоже хорошо. Но я никого не обижаю, Дима. Им легко со мной.
— Да, ты легкий, Антошка. Главное, чтобы кому-то было с тобой хорошо. Все правильно.
С пристани проглядывались всего несколько прибрежных хат: высокие кручи скрывали станицу. В проливе изредка стрелял в темноту и пружинил по воде луч прожектора. У Лысой горы одиноко мерцала звездочка.
В три часа ночи они возвратились в хату. Дмитрий разорвал конверт, развернул шесть листочков, прилег читать. Антон заваривал чай.
— Эх, — сказал Дмитрий, — кто вот из вас так напишет мне, как Егор: «Мой драгоценный друг! Димок! А не то ли я говорил всегда: уж коли мы начали жить так, как мы жили, от этого нельзя отказываться — будем тащить свое, ни под кого никогда не подделываться и дорожить нашей нефронтовой дружбой. Где ты? как ты?.. почему молчишь?! Вот и опять не приехал я к тебе. Надо нам как-то соединиться всем. Это не хахоньки, не «полбутылочки» — столько накопилось, столько мы бумаги за семь лет извели друг на друга, как Христова воскресения жду свидания с тобой, с Никитой, с Антошкой. Очередная любовь моя чистая прахом прошла. А горестей у меня так много. Страшно горюю, почему не привязался я к дедовой профессии? Оказывается, жизнь-то меня баловала не только до десятого класса, а и до окончания вуза. Когда же мы встретимся? Бери бумагу и говори со мной. Друзья, друзья! Где вы? Единственные, старые, верные, школьные… почему мы до сих пор не вместе?.. Боюсь вас потерять…» И так далее, сам прочитаешь…
— А ты пей чай, — сказал Антошка.
Заснули они в половине пятого утра.
Отчего так быстро изнашивается жизнь двоих?!
Они часто ссорились; дни, недели проходили в злобном молчании. Каждый раз повторялось одно и то же: стоило зацепиться, и будто рады были ущемить друг друга, изгнать из своего сердца, вывернуть наизнанку. В эти же дни они улыбались на улице чужим людям, расспрашивали, шутили, но, переступив порог дома, мгновенно менялись, насупленно ходили мимо, спали в разных комнатах. Все разом кончалось; судьба с угрюмым садизмом приносила наказание за слепоту юности. Где-то у кого-то было иначе, а у них… Лиля уступала первой; заманивала к себе разными женскими заботами: то купит и положит ему рубашку, то нарядная появится в ложе на премьере. Было невмоготу больше молчать и копить зло; в какую-то минуту она, еще обиженная и гордая, чувствовала, как слабеет в ней заведенная нервами пружина и ей хочется прикоснуться к Владиславу рукой, пожалеть (хотя виноват он), вырвать из себя нежное слово (кому еще оно назначено?), или сказать попросту: «ну, хватит, что ли, сколько можно?», или заплакать при нем тихими беспомощными слезами. Чаще же примиряли их гости; тут она берегла честь семьи, старалась, чтобы ничего не заметили. Когда же он не приходил ночевать или открывал дверь подобревшим, она не только не могла собрать вещи и закрыть за собой дверь навсегда, но сломленно понимала, что она в безвыходном положении, что у всех одно и то же и только начало жизни вдвоем бывает без гнета, и кого ей искать, где? Надо уж было рвать с Владиславом сразу, в первый год. Куда же деться теперь? Да она и представить не могла, как это после брака, после самого первого в ее доле мужчины, которого она постепенно переставала стыдиться, как это заводить тайну с кем-то и убеждать себя, будто он самый дорогой и единственный? Мирились они молча, с укоризной, с тоской по близости, и все равно в те часы висела еще над ними неловкость, и когда ласкались, то обоим думалось, что их прощение — всего-навсего сомлевшая жажда греха: в нежности крылась какая-то уступка природе. Но становилось легче. На третий день раздирало удивление: зачем мучить друг друга, когда так хорошо вместе? И нету, нету никого вокруг, и никого не может быть. Жаль испорченных дней.
А потом все повторялось.
Ночью пролил дождь. Лиля готовила кофе на кухне и поглядывала в окно. Владислав поднялся позже, шаркал по квартире в тапочках и насвистывал. Когда он заходил на кухню, Лиля чуть отворачивалась, чтобы он не видел ее утреннего лица. Так было всегда. Если они просыпались бок о бок, она застенчиво соскакивала, ополаскивалась под душем и через полчаса была уже причесана, одета, шла в магазин за молоком и хлебом.
Целую неделю они молчали, но куда бы Лиля ни пошла, разговаривала с мужем в воображении, упрекала, слышала его грубые ответы. В дождливые дни, когда мир темнел от воды, мысли ее влекли в прошлое, до ее встречи с Владиславом. Теперь она думала, что есть человек, с которым — перевернись судьба! — можно бы обрести счастье.
Она наливала кофе и следила за мужем. Сто раз повторила она фразу про себя, которая нанесла бы ему удар либо заставила поговорить тихо и умно о том, что им делать дальше. Она села напротив. Муж не смотрел на нее. В любви она называла его ласковой кличкой, на людях просто «ты», в ссоре — никак. Имя у него какое-то неудобное.
— Я больше так не могу, — сказала Лиля и поднесла чашку к губам.
— Не живи, — мигом ответил муж. Надежда на разумное объяснение исчезла. Снова начиналась борьба, поскорее надо было найти что-то в пику. Но она сдержалась.
— Можем мы наконец поговорить спокойно?
— Тебе никто не мешает.
— Я больше так жить не могу. Я устала.
— Отдохни. Я тебе сказал: не живи!
— А когда я ухожу, ты держишь, — все еще робко и тихо сказала Лиля.
— Когда же это я тебя держал? Ворота открыты! — иди хоть сейчас.
Он лгал. Лиля же на сей раз спасалась мыслями о Дмитрии; муж был рядом, а она думала о нем.
— Ты даже на улицу мне выйти одной не разрешал.
— Иди. Можешь не ночевать.
— Это ты можешь не ночевать, а я нет.
— Грешный человек, люблю чужие перины.
Лиля бросила ложечку в чашку, встала и вышла в комнату. Но что толку молчать! Разве он пожалеет? И вернулась на одну минуту.
— Надо было жить одному, раз ты такой. Ничего не ценишь. — Это она уже говорила много-много раз. — Все люди делом заняты, один ты бездельник. Годы уходят, а ты ничего не добился. Разнес свой талант по постелям.
По улице центральной не прекращали идти люди. Вон кто-то смеется, вон двое несут ребенка. А у нее одни неприятности. Из месяца в месяц, из месяца в месяц. Она стояла и самыми последними словами доказывала, какой он плохой. Наедине столько неотразимых слов выручало ее! Она убивала его логикой и правдой. Сейчас он стукнет дверью, опять пустота, тоска, пропасть. Нет, она ему выскажет. Он ее обманул — за что так? Почему ее? Бегал за ней по пятам, читал ей стихи, носил подарки. Бывало, маленького опоздания хватало, чтобы он мучился и искал ее повсюду, звонил подругам, ревновал. Когда же она летала в Москву на экзамены, он слал ей телеграммы и вдруг вызывал ее вниз в общежитие. Теперь он болтал друзьям: «Жена не шанежка — один не съешь».
— Ты испортил мне жизнь, — встретила она его у двери, он шел с кухни и вытирал губы.
— Сама ты себе испортила.
— Ка-ак это?
— А так.
— Нет, ты объясни мне! — схватила она его за руку. — Скажи, чем я испортила? — выкрикнула она и заплакала.
— Если бы тебе было стыдно, ты б не простила мне, — сказал муж зло и спокойно.
— Какой же ты негодяй… — отступила Лиля. — Как ты можешь? Что я тебе плохого сделала? за что ты издеваешься надо мной? У тебя есть хоть капля совести, чести, ну, ну не знаю чего? А-а… — простонала она и скосила голову.
«Садист… — думалось ей. — Ему легче, когда я плачу».
— Ты подумал хоть, прежде чем сказать такое?
— И думать нечего, — Владислав избегал ее, Лиля ходила за ним по квартире. — Ты знала, на что шла.
— На что?
— На то.
— На что-о? — крикнула она. Теперь она уже добивала себя сама и словно летела в пламя, чтобы сгореть. Она понимала, что муж, как и прежде, ничего ей хорошего не скажет, но и прекратить на этом не могла.
— Потише, — сказал он. — Что ты за мной ходишь? Мне пора одеваться на репетицию.
— На что я шла?
— Отстань.
— Скажи, скажи, скажи-и!
— Знаешь.
— Ну скажи, — уже сдавалась она, уже смирялась, только бы сказал ей, может, она забыла, может, тут-то и будет конец всему. Она стремилась к концу. И боялась. — Скажи, скажи!
Он притянул ее рукой к себе, она вырвалась. Глаза его влажно блестели, но ласки в них не было.
— Скажешь?
— Иди-ка поближе.
Лиля растерялась. Отказаться подойти — значит потерять последнюю надежду на разговор, который она затеяла, последний разговор, как она решила после встречи с Дмитрием на автостанции. Сдаться? Но сколько можно? Уже было, было похожее.
— Иди?
— Скажи!
— Да хватит тебе, заладила. Я ляпнул, а ты… — Ради минуты удовольствия он лгал ей.
— Я же тебе не нужна. Ты же любишь чужие перины. Зачем же лезешь ко мне?
— Ты лучше.
— Тебе бы не такую женщину надо. Москвичку бы тебе. Муж диссертацию пишет, ребенка в сад везет, из сада, стирает, варит, а она к часу ночи со свидания возвращается. Тогда бы ты ценил что-нибудь.
— Что ты там можешь знать о москвичках. Кроме ГУМа ничего не видела там.
— В ГУМ-то я и не хожу.
— Москвички, москвички. Молчала бы.
— Я всегда у тебя молчу.
— Вот и помолчи еще, я тебя не слушаю.
— Слушай других.
— Других с удовольствием.
— Официанток, продавщиц! — Лиля стояла напротив большого зеркала, лицо ее горело, она была сейчас так красива, что ее пожелал бы самый лучший. И было обидно, что красота ее унижена. — Хоть бы одна порядочная, хоть бы одна!
— Одна — это ты…
Она смолкла, слова пропали.
— Как ты опустился… На кого ты похож?
— Я всегда таким был. Я был еще хуже.
— Неправда.
— Кончим, кончим. Знала! Знала, голубушка, на что шла! С кем легла, с тем и проснулась. Чего ты пристаешь ко мне? Я же сказал: ты знала, на что шла.