— Правильно, Бабинька, — сказал Егор. — Так их. Распустились.
— А нет?
— Вон мордень какая, — ткнул в себя Митюха, — а чо делать?
— И не смейся.
— Вы не обижайтесь на него, — заступился Антошка, — он под клоуна работает. А ты не мешай, парень.
— Сейчас слышу по радио: тот сделал то, другой то, а я охаю: чо я могу сделать? Никакого подвига на моем веку, сиротка была, только и знала работать день и ночь. Я и подумала: не могу ли я подарок какой к празднику сделать, от всей чистой души рассказать про жизнь? На моих же глазах колчаки сожгли дяденьку. Чем, думаю, рассказывать, взять да написать. А оно никому не нужно.
— Нужно, нужно, — успокаивал Дмитрий.
— Время потратила, э-эа, — сказал Митюха, — лучше б мне платочек вышила. Бабинька, Бабинька. Я б сразу девушку нашел.
— Вышью я тебе, ладно уж, но ты ж напьешься и потеряешь.
— Смотря какие слова будут.
— «День и ноченьку страдаю по тебе, мой дорогой, горьки слезы проливаю, што в разлуке я с тобой».
— Законно. А еще?
— «Подарю тебе платочек, на платочке сини коймы: возьмешь в руки — меня вспомнишь.».
— Да как же я буду сморкаться? Это надо запасной носить.
— Научи дурака богу молиться, он и лоб разобьет, — сказал Дмитрий. — Так и ты.
— Я в детстве молился. Истинный крест!
— Озорной, озорной сосед. Ни в кого не верит, а крестом святым клянется. Я маленькая тоже озоровала: «Пошли к чертям с попами вашими!» И молитву за царя не пела, а молитва такая: «Спаси, господи, люди твоя, …победы благоверному государю Николаю Александровичу…» Но я забыла ее уже сейчас. Я не буду, сказала, молиться за царя, ни за попов, а буду молиться только за себя, штоб бог дал мне здоровья и счастья и скорее вырасти без мамоньки. Так мне было-то двенадцать годочков. А ты, Митя, выдул с водонапорную башню и шутишь с этим.
— Я понарошке.
— Что друзья твои скажут. Или вы тоже не крещены?
Никита молчал, Антошка тоже. Дмитрий и Егор потихоньку переговаривались в сторонке. Никита утомился «квасной стариной», как он выражался. Ушло это, и — забыть, жизнь продолжается. А кому надо, пусть плачет.
Бабинька почувствовала, что ее речи наскучили, пошла без всякой обиды в горницу к Анастасии Степановне.
В двенадцатом часу ночи Егор и Никита поблагодарили Анастасию Степановну и пошли домой. До трамвайной остановки провожал их Дмитрий. Антошка смылся раньше.
Никто и не заметил, когда он исчез. Никто и не заметил за весь вечер, что Антошка и Никита ни разу не чокнулись и даже не смотрели друг на друга, а когда стояли во дворе и слушали Бабиньку, Никита помалкивал.
— Мам, а куда Антошка делся?
— Да ну вас, — сердито сказала Анастасия Степановна. — Чего вы сцепились? Я вынесла ведра на крыльцо, смотрю, а он и Никита возятся за воротами. Еле разняла. Чего не помирили?
Никита молчал.
Егор и Дмитрий пытались допросить его на улице, у остановки; повели его через площадь, через сквер возле кинотеатра «Металлист» и все задавали один и тот же вопрос: что у вас случилось?
— Потом, потом… — уклонялся Никита.
— Когда потом? Мы же договаривались послезавтра в Кудряши плыть! Мы ради вас приехали. Пошли, помиритесь.
— Никогда!
— Ну а в чем дело? Ну, Никит, ну ты меня знаешь… я спать не буду, — приставал Егор. — Я не уеду, пока не скажешь. Вы мне оба дороги.
Егор не спускал руку с плеча Никиты и у его дома.
— Э-эх… — тянул он. — Начинается. И у нас начинается. Еще бы: разве мы можем без тяжбы? Тысячу лет брат на брата, друг на друга. Скажи, что?
— То, что держалось на твоей фантазии, кончилось.
Не сказал ничего на другой день и Антошка. Ясно было одно: поссорились они не по-пустячному; вольный безалаберный характер Антошки наткнулся в Никите на то самое, что он называл «заурядным карьеризмом».
— Мам, — спросил Дмитрий, вернувшись, — ты не слыхала, в чем они упрекали друг друга?
— Я до того еще, как они схватились, слышала — Антошка заставлял его взять Бабинькины тетрадки. Никита ему: «Некогда мне!» — «А-а, — на него, — тебе ничего не нужно, стряпней занимаешься, тебе в карман жалобы суют по деревням, а ты хоть кого защищал?» Вот такое.
— Горячий Антошка. Откуда ему известно? Никита как вол трудится…
— Я разозлилась и давай гнать Антошку: «Иди, и чтоб больше тебя не было! За палку взялся!» Пускай обижается. Никогда у нас во дворе драки не заводилось. А это что!
Через день самолюбивый Никита уехал в командировку в Северный район, а Егор и Дмитрий поплыли на катере в Кудряшевский бор. Что делать в первое время друзьям? На чью стать сторону? Все Кривощеково завидовало дружбе четверки. И на тебе. Раскол. Не случайно на юге Антошка упоминал Никиту неохотно.
А был теплый-теплый день, Обь широко раздавалась за городом, и плыли они к тому пионерскому лагерю, который их сдружил когда-то за один сезон.
— Ничего нет вечного, — говорил Дмитрий. — Между Никитой и Антоном с самого начала была маленькая фальшь, но были моложе и старались верить в тот фетиш, который сами создали. Мне неудобно говорить, но все держалось тобой, прав Никита: твоей фантазией, верой. Ты зажигал нас…
— Господи, кто бы меня зажег!
— Можешь самоуничижаться, это тебе даже идет, но так.
— Этак мы и с тобой разойдемся? Для меня это будет конец всему, — сказал Егор. — Моя дурная башка воображала иногда, как кто-то из вас умрет. Ну, бывает такое: влезет в голову, не отцепишься. Спать надо, не могу. Вылетаю на юг, в Кривощеково, через все препятствия пробиваюсь к почившему другу, уже все там стоят, и меня только нет. Подхожу, рыдаю, и черт-те что еще делаю, и клятвы себе даю, но такого, чтобы мы разошлись, бросили друг друга, требовали вернуть письма (Антошка уже послал записку Никите, знаешь?), — нет! извини, на это моего воображения не хватало! Я убит сейчас. Я чую, что это серьезно. Лопнуло!
— А чем мы связаны?
— А чем? Фронтом? Не воевали. Чем? Я говорю: Москва, искусство, таланты, женщины — какого же черта мне интересней, дороже всего было получать письма от вас? Я тихонько гордился, что вы у меня есть. И вот…
— Все наладится.
— Попробуем. Цицерон сказал, кажется: дружба возможна лишь между честными людьми.
В пионерском лагере они ночевали. Матушка Никиты, чтобы поднять второго сына, подрабатывала в летний отпуск в лагере на должности директора. Она ждала приезда четверых, но в кабинет ее, где она составляла с поваром меню, вошли двое. Сына не было, и она испугалась. И что сказать ей? Они солгали: срочно послали в командировку. Прибежала плоскогрудая экзальтированная библиотекарша Алиса Евгеньевна, как всегда, прижимала их к себе, оглядывала, стрекотала как пулемет. И тут же выдумала мероприятие к вечеру.
— У нас давно все готовы, и не хватало звезды.
— Да какая же я звезда? — пожимал плечами Егор. — Меня никто не знает.
— Умоляю! Егорушка, ты ж наш воспитанник! Ласточка, умоляю! Нужен экспромт! сюрприз! черт знает что такое, короче: я прошу.
— Ну если черт знает что, то это я и есть. Что же я скажу? У меня ни в одном глазу, я за грибами приехал. И на вожатых посмотреть.
— Очень хорошо. Ты влюбишься. Мы устроим после отбоя пикник в лесу. Какую мы тебе книгу подписываем!
— Уже! Ну, Алиса Евгеньевна! Ну работнички. Вот так всегда. Меня берут как слабую женщину. Сразу.
Выступал Егор целый час с той непосредственностью, которая вредит педагогике, но привлекает симпатии публики. Как-то кособоко, без важности он вышел на помост, чихнул, сам себе пожелал здоровья, отчего дети засмеялись и захлопали: какой-то клоун, наверно! «Ну чего? — развел Егор руки. — Вы думаете, я артист? Вас обманули! Никакой я не артист, я еще самой поганой роли не сыграл, если драмкружка не считать. Да в выпускном спектакле играл милиционера, все в восторге, советовали идти в милицию. Я лучше про путешествия свои расскажу, ладно? Ей-богу, я про артистов ничегошеньки не знаю, да про них скучно рассказывать, они непутевые, а вот как мы в Москву поехали поступать в театральный — хотите? Как родителей своих обманули? Как везли в старом чемодане пироги с капустой?»
— И понес наш Егор, и понес, — передавал Дмитрий потом выступление Егора всему Кривощекову. — Любите, говорит, книжки, они вам помогут, я их, правда, сам в ту пору мало читал. Замеча-ательный пропагандист!
И был потом обещанный пикник в лесу, костер, вожатые; и до утра гулял Егор с одной из них меж высоких сосен, говорил про Москву, а она попалась такая упрямая, спесивая и немножко глупая, что Егор не стал и задираться. Впрочем, рассуждал он на берегу Оби в одиночестве, женщины всегда наказывали его за мягкость и слишком хорошее расположение к ним в первые же часы.
И снилось ему в то солнечное утро: его полюбила молодая прекрасная особа. Она его искала, ради него бросила кого-то, она принесла его душе столько счастья, что Егор, проснувшись, полчаса, наверное, лежал в задумчивости, желая удержать в памяти зыбкие черты ее лица и храня расслабляющее чувство любви к незнакомке. «А ведь это была, видимо, Наташа… — подумал он. — Написать ей!» Он повинился перед ней, и тут же огорчила его мысль о разрыве Никиты и Антошки.
Побыть в Кривощекове и не проведать родню — значит поставить в нелепое положение и мать и отца: загордился, дескать, ваш сын, уж никто ему и не нужен. Не дожидаясь, когда прибудет ташкентская бригада, с которой отец все грозился расстаться и выйти на пенсию, Дмитрий сходил к дяде. Добрых три часа пробовал он домашние настойки у него на коротенькой улице Демьяновской, притыкавшейся крайними домами к засыхающему болоту. Обратно шел грустный. И Дмитрий и Егор всякое лето поясняли своим международные события и в свою очередь удостаивались информации насчет перемен и перспектив в Кривощекове. Дмитрию нечем было похвастаться: не женат, перебивается в селе, зарплата маленькая. Он, столь всегда небрежный к благополучию, перед дядей стыдился своей бедности и скромного движения по службе. Правда-правда, нечем блеснуть. Встречают по одежке, провожают по уму, — красиво, конечно, сказано, но не на всякий случай эта пословица годится. Тогда Дмитрий брал тоном выше, разглагольствовал перед дядей и двоюродными братьями о книгах, о тайнах цивилизации, о знаменитых артистах, но больше всего налегал на то, какие у него друзья. Сам растекался историями, сам и задавался собой на часок. Все звали его в Сибирь, спрашивали: когда же? Показывали на огороде поздние всходы, еще жалкие в июле огурчики, помидоры, сетовали на майские заморозки.