— А я в мае купался в море вовсю.
— То ж юг. А мы так и будем доживать и помирать в холодной Сибири. Не вернешься?
Еще рано было садиться на одно место. Он шел от дяди и высчитывал, какого, числа выедет из Кривощекова. И думал еще о Лиле. Шел по мосткам, под которыми не было воды, и писал ей письмо. Глядя на звезды, густо забившие небо в стороне над Дюкановом, он через тысячи верст, заблуждаясь и не принимая трудностей, которые его ждут, сообщал ей все, что с ним будет в ближайшие недели: как поедет вслед за Егором в Изборск, потом на юге позвонит ей, и начнется (так ему казалось) у них блаженная жизнь возле холма, где стоит Болина хатка. С влечением к ней, с желанием мгновенно перенести ее сюда, на Западную улицу, крепилась уверенность, что он ее любит, как никого не любил. Ее хотелось пожалеть поскорее.
Поздний час затих над родной областью, над всеми ее водами, лесами, крышами. Во дворе у освещенного окна сидели Анастасия Степановна и Бабинька. И песнь Бабиньки была все та же. Дмитрий только подбрасывал в ее речь угольков.
— По-вашему, Бабинька, все равно не будет. Чего вы от них хотите?
— Конечно, Дима: ето мною столько не забыто. Я сама на себе пережила. Вот, поверишь, болит сердце, плачу по погибших; хоть свои, хоть чужие — мне все равно. «У вас непонятно написано, безо всяких знаков». А кого я знаю, какие знаки? Я знаю, добрые люди, што и сейчас не могу без слез рассказывать. Кто бы видел меня тогда, какая я была, стою в кругу этих колчаковцев, а они скалились и задевали руками мою детскую грудь и косы: «Тебе уже не тринадцать, а, может, восемнадцать?» Зашли в горницу, подушек, говорили, много, собирается замуж за красного? Я пригнала коров и пошла по подойничек, отворяю ворота тесовые, гляжу: ето што такое — полна ограда их в шапках железных! Все цветы мои потоптали. Я забежала и кричу: «Не видали вас тут! Чо вы набрались полну ограду? Господа какие! Наехали, не спросили! У нас ведь нету мужиков, мы с бабушкой двое, и то я ненадолго, я живу в Шаргине, у купцов. Идите отсель, мне надо коров доить». И плачу. «Видите, я воду таскаю поливать, плечи надавила, а вы потоптали цветки». А бабушка все бросила и сидит в суседях. «Что ты, девка, не спряталась, не успела? Своих партизан и комиссаров прятала? Сама не успела? Откидай избу нам». — «Ключ не знаю где, — говорю. — Бабушка с пасеки не пришла, мы в пасеке были». Они уж в окошко увидели, што мед стоит в ведрах. Нашла им на дверях ключ, откинула. А у меня стояла на столе Никиткина гармошка (сиротка, нас обещали повенчать, плачу по нему до се), один колчак говорит: «Чья? Говоришь, мужиков нет, а гармонь». — «Дедушко умер, мне купили гармонь, штобы я училась». — «А не врешь? — колчак сказал. — Гармонь большая, не детская. А хоть умеешь играть-то?» — «Только на одной стороне, — говорю, — саратовскую, я ешо первую зиму училась, и то вечерами, мне некогда». — «Не ври! А то из твоих кос петлю совьем». Я заплакала: «Я ешо маленькая, мне тринадцать лет». А другой за грудь трогает и говорит: «Маленькая, а грудь хороша». А третий за косы: «И косы у тебя красивые и большие». А один был белой на лицо, синеглазой, он сказал: «Не троньте девочку». — «Подушек чо у тебя много?» И стали считать. «Скажи, какой у тебя жених, красный? красивый? У тебя ишь грудь красива и косы». Опять смеются, я опять заревела. Добрые мои люди! В деревне только собаки лаяли да я разъедина, теперь самой диво. И подали гармонь мне, один колчак говорит: «Если твоя, то играй, чо умеешь». Я взяла на колено на одно и стала играть саратовскую: «Саратов город славной — посередке лавочка…» Все хохотали; один колчак сказал: «Молодчина!» — и потрепал по спине, и взял мои косы в руку, как будто вешал, сколько они потянут, а тот, што белой на лицо, так и стоял хмуро и жалел меня. Добрые люди, кому теперь меня жалко?! Главный колчак приказал всем: «Выйдите в ту комнату». Они вышли, один остался, раздевается, бросает меня на кровать и ложится ко мне, смеется: «Вот, скажет, кто у ней жених». Ето прямо ужас! На закате солнце светило в наше окно, и тогда наш дом блестит от озера как серебряный. У заплота мой лен синеется еще пуще, чем днем. И тут тревога, и убежали все! Я оделась, пошла ишо коров подоила, молоко процедила и давай бабушку искать. Но я ешо чо хочу сказать: того солдатика синеглазого, который молчал и не смеялся со всеми, я встретила через тридцать лет, и не я его, а он меня узнал: видно, не все боженька отобрал у меня, я была еще на лицо моложава, косы до пояса, тонка, бледненька, глаза как звезды ясные, а что дальше — пускай Егор не поленится, зайдете с ним, дак скажу…
Но Егор торопился в Изборск.
Глава седьмаяНА ЖАБЬИХ ЛАВИЦАХ
Есть великая прелесть открытия новых мест, особенно в молодую пору, когда весь мир еще лежит далеко. Изборск очаровал Егора. Как и вся Псковщина, впрочем. Так это было прекрасно! — всему удивляться, притаенно созерцать на зорьке красоту простеньких скорбных церквушек, благодарить жизнь за разнообразие, которое она вдруг дарит нам ни за что ни про что. Ночевали в псковской гостинице, вставали по-крестьянски, в пятом часу, и ехали с песнями к Жеравьей горе, на которой ждала их пустая каменная крепость. Внизу, под ее стенами, волоском блестела речка Бдеха; через лощину, на высоте, поближе к горизонту, слабо белела часовня Ильи Мокрого. Пока устанавливали аппаратуру и наряжали в одежды кривичей массовку, Егор проминал белого княжеского жеребца по дорожке к Труворову городищу и дальше, почти до погоста Малы. Что ни холм, ни церковь, ни обетный каменный крест, то память и тайна. И так тихо кругом! Только молиться или мечтать.
«Вот где жить-то! — пожелал себе Егор, как это часто с ним бывало в минуты восхищения. — И Димке написать, чтоб скорей приезжал. Вырывайся, Димок! — звал он уже его. — Все для восторга твоей души. Так нужно, чтобы побыл тут человек твоего склада. Я ж о тебе везде думаю, ты все время со мной. И вообще, мне кажется сегодня, надо сюда ездить всегда: летом, осенью, зимой. Это наше. Может, мы созданы для такой тихой жизни в таком тихом углу? И не так даже я, как ты. Приезжай сюда. Излазать все горушки, валы, поглядеть на домишки, на улочки, на каменные дуги, на баньки у воды… Порисовать бы, мне вдруг пожалелось, что я не художник. А цокающая речь! Вместе бы. Да исполниться радости! Одному не вместить. Делиться надо. Понял? Торопись, приезжай! Это ж на всю жизнь останется. Какая разница, отчего бывает счастливым человек? Мы — от этого. Не было тебя вчера в звоннице! В Свербееве найдешь себе друга, богатый мужик! А Устье на реке Великой! А Мирожский монастырь, где «Слово о полку» хранилось! И девчонки псковские ничуть не хуже твоих казачек, простодушнее… Ну!»
Послал он письмо и Наташе.
По сценарию владимирский князь (Егор) и княгиня (Лиза), отстояв службу, выходили из церкви. На съемки этого эпизода и прибыла Лиза во Псков.
Егор не видел ее целых три года. Сразу же вспомнилась ему зима! Лиза заканчивала четвертый курс, когда нагрянул вдруг в студию этот занятный парень, убегавший куда-то в казахские степи. Был конец января. Уйти было просто, но как попасть снова? Товарищи, с которыми три года назад он начинал на равных, готовили дипломный спектакль, обвыкли, чуток важничали. Там, на стройке мостопоезда, наворочавшись за день с кувалдой, частенько сиживал он в тесном холодном помещении перед экраном, и порою мелькали в кадре знакомые лица. Егор аж вскрикивал про себя: «С нашего курса!» Такое волнение его пронимало! Назад! В Москву! Он знал, что вернется. Однажды что-то надломилось в нем, он мигом рассчитался и прилетел. Еще не московский, накануне тайком протащивший чемодан в общежитие к Никите, как он был тронут возгласами товарищей, его, полоумного, оказывается, не забывших! И как хотелось зацепиться в Москве, постигать ремесло, а после видно будет. Лиза повисла на нем, закричала, покрутила туда-сюда, оглядывая, какой он стал здоровяк. «Нет, вы подумайте! — говорила она и себе, и Егору, и сокурсникам. — Нашелся! Народ, передовые рубежи, и — к нам. Ты навсегда к нам? Нет, вы подумайте: я с этим мальчиком поступала, он забыл меня, негодяй, забыл, да? — и явился как красное солнышко. Не холодей, не холодей».
Вечером он шел с ней по Москве.
— Ты помнишь мой телефон?
— Два восемьдесят семь… — сощурил он глаза. — Тридцать семь…
— Две семерки. Верь в цифру семь, она приносит счастье.
«Кто целовал ее в эти годы? — подумал Егор. — О, разве обошлось без пирушек, без внезапных симпатий за рюмкой, под музыку, без…? Кто в такие годы не спешит? Лишь тот, кто никому не нужен». Казалось и Егору в степях, что сердце его без стыда вместит всех, кто ему мил. В другую жизнь окунулся он там, наслушался других слов и песен. И вот Лиза заново посвящала его в москвичи, вела по улицам. Она не спрашивала его о желаниях, выбирала дорогу сама и свободно завладела его временем. Она завела его в ресторан «Пекин», на первый этаж, сняла пальто и сказала: «Я хочу поесть. Мы посидим, да? Здесь очень уютно и никого нет». Она же заказывала блюда. «Я буду водку, а ты?» Егор все еще не умел пить, хмелел после двух рюмок, выбалтывал про себя «всякую чушь». Лиза доставала из сумочки зеркальце и подводила карандашом губы. Егор в эти мгновения отводил глаза, чтобы не выдавать своих растревоженных чувств, «Не волнуй меня…» — говорила она несколько раз, словно бы предугадывая его намерения, которых вовсе и не было. Егор думал: «Как был я щенком, так и остался. Там мне не надо было выламываться, чтобы не отстать от какого-то тайного опыта в нашем возрасте. Тут с первых часов я уже подумываю: то не так сказал, то не так сделал, недостаточно остроумен, вообще дурак. Там я был сам собой, и нормально. В Москве без этого (без чего «этого»? — он еще не мог назвать точным словом) ты вроде отстаешь в чем-то. Без конца надо выдирать из себя шарм, «что-то значить», выделяться не тем, так этим». Еще в поезде и в общежитии у Никиты он был лихим парнем, пел частушки и вызывал восторг у старых товарищей. Лиза подминала его. Когда они расплатились и вышли, она подхватила его под