«Хорошо, — шептал Димка, зажигаясь чужим успехом, — сейчас я…»
Но минуты эти были последними счастливыми минутами Димки в Москве.
На басне, с которой он начал, никто не смеялся. Улыбался лишь Владька, старательно и нарочно, а Панин, красивый и холодный, хмуро дожидался конца.
— Достаточно, — сказал он. — Прозу.
— Сейчас прочту, — поторопился Димка. Он кашлянул. Он ничего не чувствовал, слова вылетали пустыми. Он старался изо всех сил, брал не свои интонации. Хотелось понравиться, и больше ничего. Димка понимал, что погибает, прощается с этим царством в самом начале, едва ступив на порог.
— Вы свободны, — сказал Панин.
Владька вышел за Димкой:
— Чего ж ты? Куда ты поскакал? Все слова проглотил. И зачем ты выбрал этот отрывок, он совсем не в твоем плане? Себя надо знать, чадо. Лучше, чем есть, не будешь. Они соображают.
— Разве он плохо читал? — спросила жалостно Лиза.
— Видно, что в нем что-то есть, — сказал Владька. — Но надо же выдать. Я, может, Шаляпин, Москвин, да кто об этом знает? Не лезь из кожи, актером становятся после, сейчас в тебе человек важен, натура, сырье, четыре года из тебя лепить будут актера. Ты меня убил, мальчик, я надеялся на тебя. У тебя все хорошо, — подмигнул он Егорке, — будешь поить все общежитие.
— А я? — Лиза посмотрела на Владьку умоляюще, как будто он решал все.
— Милое чадо, я рыдал, когда вы читали. Если вы не пройдете, а меня выгонят с последнего курса, мы поедем в какую-нибудь Чухлому.
— Зачем же в Чухлому? Я москвичка.
— Ча-адо.
Дверь закрылась. Егорка сочувственно обнял Димку.
— Что они хоть тебе говорили?
— Ничего.
— И Теркина не читал?
— Не дали.
— Ну-у… Что ж они! Что ж они!
И Егорка и Лиза пустились искать виноватых. Поддаваясь, Димка радовался их защите, не верил комиссии, она была неправа, невнимательна, он даже стал злиться, подозрительно думать о детях знаменитостей, которым уж дадут прочитать все от начала и до конца.
— Что ж это такое? — обижался Егорка на всех. Они отошли к окну. — Ты, да что там, я же тебя знаю, ты талантливее нас всех, они просто ни черта не увидели своими мудрыми очами. Но ничего, Димок. Раскроешься, ей-богу, раскроешься.
— Я попью, — сказал Димка и от стыда удалился.
— Ему в кино надо, — посоветовала Лиза. — У него очень живые глаза.
— Что глаза… У него другое есть. Он зажался, все спрятал, а я же его знаю, знаю, как он может. Ах, черт, кто бы подумал! Димок, — обратился он к другу, когда тот вернулся, — а ты попробуй прочесть кому-нибудь наедине. Вот скоро кончат, лови кого-нибудь из комиссии. Пусть Владька устроит. С тем же Паниным.
До семи часов они ждали результатов. Егорку приметила дама с «Мосфильма», записала его, сказав: «Вы нам, думаю, понадобитесь».
Наконец вышел с листами Владька. Димка в списках не значился.
Из-за Димки Лиза и Егорка не знали даже, как им радоваться, не обидеть бы.
Димка стоял бледный. Нет таланта. Кажется, стал ты убогим, никчемным. Идти никуда не хотелось. Да и куда? Он еще не верил, сопротивлялся всем существом, но маленький гномик внутри уже шептал ему: все правильно. И было, однако, обидно. Его здесь не будет, не ему радоваться. Куда делась веселая дорога через всю страну?
Все-таки хотелось испытать себя перед Паниным еще раз.
В семь часов прощались и благодарили друг друга члены комиссии. «Актеры, — глядел на них с завистью Димка. — Они дома. Завтра придет, и он на месте, он талант, нужен».
Высокий, уже седоватый Панин открыл свой кабинет.
Через несколько минут Димка стоял перед ним. Тонкой рукой Панин снял со стола стакан с чаем, помешал и отпил глоток.
— Слушаю.
Он наперед знал, что скажет юноша. Димка посмотрел на него и путано объяснил.
— Что ж, прочтите другое. — Панин откинулся, задерживая тонкую руку на краешке стола.
Перед Димкой сидел счастливый человек. Но Панин не был счастливым. Сам он считал, что живет посредственно. Он был добр, умен, его любили, но высшего наслаждения в своей среде он не испытал. Постепенно порывы сменились обыкновенной службой, в которой тоже надо было стараться, иначе на твое место сядут другие. Долг педагога и администратора заставлял его возиться с молодежью, и работа у него ладилась.
— Пожалуйста, — повторил холодный Панин.
Не было сил читать смешное. Димка выжимал из себя каждое слово, и одна мысль сжигала его: понравиться, понравиться! Панин то опускал глаза, то поворачивался к окну, и Димка опять чувствовал, как погибает.
— У меня еще есть стихи.
— Нет, достаточно, — прервал Панин. — Благодарю вас.
Молчание обвиняло Димку в бездарности. Он был жалок и, странно, выпрашивал жалость к себе.
Панин встал, прошелся к окну, долго-долго смотрел вниз на людей, точно забыл о Димке, и сказал наконец, повернувшись:
— Вы видите то, что читаете? Садитесь.
— Вижу, — солгал Димка. Он видел портрет великого артиста на стене, длинные пальцы Панина, его чужой неинтересный взгляд, лимон в стакане, ощущал боязнь, тупое рвение. Он видел одно, а читал про другое, и выходила неправда, потому что ту жизнь, о которой он читал, он не мог почувствовать из-за желания угодить. Он и сейчас солгал, ложь была зацепкой, он еще надеялся, что его полюбят, и лгать почему-то было не стыдно, он просил помощи якобы ради святого дела, которому не терпелось служить.
Панин нехорошо помолчал, потом спросил о семье. Какая-то ниточка спасения протянулась к Димке, он рад был ухватиться за нее и снова готов был солгать. Все равно никто не узнает, и он даже Егорке не скажет, и Лизе тоже, и когда он вспомнил их, ему подумалось, что они бы не укорили его.
Но Панин все видел.
— Таких, как вы, много, — сказал он. — Комиссия не ошиблась. — Он сел, потрогал стакан с остывшим чаем. — Мы вас не возьмем.
У Димки стыдливо блестели глаза. Его не признавали твердо. Ужасно, когда в тебе не находят искры божьей. Он тонул совсем.
— Мне без института не жить… — сказал Димка, дрожа губами.
— Зачем вы так… — мягко успокоил его Панин и сразу подобрел глазами. — Вы еще совсем молоды. Никакой трагедии не случится, если вы займетесь другим.
— Не представляю, что теперь делать…
— Поймите, при такой же затрате сил вы в другой области, там, где вы будете самим собой, добьетесь блестящих результатов, тогда как у нас вы испортите себе жизнь. Я уже не говорю о том, что на своем месте вы будете гораздо полезнее. Ведь вы живете в обществе.
— Другого не хочу.
— Вас очень много приходит сюда, — сказал Панин сурово. — Нам потом досадно, мы принимаем, а из этого ничего настоящего не выходит.
Димка молчал. Нотации ничего приятного ему не сулили. Чем поучительнее были речи Панина, тем тошнее становилось у Димки на душе. Уж лучше бы Панин солгал насегодня, правда отталкивала Димку, и он злился на Панина.
— Важно, чтобы вы поняли, — совсем не то, чего хотелось бы Димке, твердил Панин, — что, не обладая высокими данными, вы, однажды устроившись так-сяк, невольно будете обманывать людей. Сначала невольно, а после… Кто его знает. «Ужом проползти» — так говорят.
«Я бы голодал, жертвовал, не изменил», — упорствовал Димка.
— Я не виноват, что тянет…
— Никто не виноват, если нет таланта, — сказал Панин. — Вы другой. Поищите. Виноваты же те, кто не имеет мужества признаться в своей слабости и лезет на место, ему не предназначенное. Ни-че-го, кроме позы, не останется. И потребности хитрить, лгать. Все время одна, одна и та же мысль: как выкрутиться, пролезть, доиграть ту роль, с которой по глупости начал свою жизнь. Это неизбежно.
Димка задумался. Умные темные глаза Панина говорили, что просить о снисхождении бесполезно, и вот странно: сердце не сдавалось.
— Не расстраивайтесь, — улыбнулся Панин и встал. — Коне-еч-но, если уж вас так тянет, попытайтесь еще, вам не запрещено. Но зачем? Всякий есть то, что он есть. Сами себя не обманывайте.
— Да я не обманываю, — сказал Димка. — Но я не знаю, куда деться.
— Найдете. Будете нужны.
Он распрямился и светло, ободряюще улыбнулся, показывая ровные белые зубы.
— Было бы только что за душой. Не падайте духом, до свидания, подумайте хорошенько. Избави вас бог обвинять в своей неудаче весь мир! До свидания, подумайте.
— Спасибо, я подумаю, — сказал Димка и вышел.
Они пришли в общежитие, там сидел Владька.
— И вы еще ходите трезвые? — сказал он. — Смочить бы удачу, а? Егорка? Головка-то болит, головку смочить бы надо. Дима, ты мне дорог, чадо. Не хнычь, поедем со мной в Чухлому. Какие там женщины! М-м, прелесть. Я еле тур высидел, шутишь, такую толпу пропустили, и все таланты из народа, валенки. Поедем, Димок, в Чухлому. На характерные роли!
— Тебе же еще год, — сказал Егорка.
— Мой друг, талантливому актеру учиться не надо. Сапожному делу учатся, а мы от природы. Что с горы не дано, в аптеке не купишь.
Димка молчал. В минуты переживаний ему стало заметней, что Владьке никто не нужен, лишь бы провести время да еще и выпить на чужие денежки. Он теперь после провала ни во что не ставил Димку, и тот это почувствовал. Как будто уже во всем, во всем был Димка отныне ничтожен и пуст. Зато Владька без конца заигрывал с Егоркой.
Егорка был расстроен пуще друга.
— Что будем делать? — спросил он.
— Полежим, — ответил Димка. — Куда идти-то?
— Куда-нибудь в парк, к черту на кулички.
«Эх, — хотелось ему вздохнуть, — как подвел ты меня. Как бы мы жили вместе! Одному в Москве мне плохо будет. Ну, Никита, так он в университете…»
— Мальчики, — напомнил Владька, — магазин рядом. Я могу сбегать. О-о!
Сзади стоял Мисаил. Пиджак свисал с его плеч.
— Морды! — закричал он и воздел руки. — Я чувствую, у нас опять складывается прекрасный вечер воспоминаний. У меня стало хорошо на душе, вы слышите, у меня стало хорошо на душе, как только я увидел вас. Меня с утра тошнило, я кончался, жизнь не мила, я хотел звать попа; потом сообразил, что это я триста грамм сметаны хватил, и пошел в парную. Меня развезло. Я снова жизни полн, таков мой организм! Как будто с меня сияли гробовую крышку и сказали: «Вставай, ты еще нужен миру д