а него, не разрешала пить и отчаиваться — все ради него, его личности, которую она почувствовала за короткие месяцы с ним, потому что в любви распались все секреты.
«Я вас жалела всегда, — написала она ему на «вы» в предпоследнем злом письме, — в самом чистом и высоком смысле относилась к вам всегда, как ангел, ей-богу! Разве нет? Я не колдунья, и мои крики, заклинания, конечно же, впрямую помочь не могли, — вы такая флейта тонкая, что играть на вас очень трудно. Моя откровенность вовсе ничем не обставлена. Благодарю вас, сударь! Вы были добры ко мне, но редко, и я теперь ясно почувствовала, что вы мне приносите мучение, одну беду и муку. Сама виновата. Вокруг так трудно и тоскливо, что описать нельзя. Стихи вашего друга Свербеева вспоминаются: «Беседка муз. На круглой крыше лира. Она уж покосилась, и давно разбито разноцветное окно. Внутри темно, не прибрано и сыро». Не про Державина, а про меня. Вспомните обо мне, когда будет 27, помогите перешагнуть цифру 7, я верю в нее. Всегда во всем должно быть число 7».
— Запомни, — сказала она Егору, — то будущее, которое не может произойти иначе, чем оно произойдет. Нальешь ты мне наконец чаю?
За чаем как о давно прошедшем вспоминал Егор о той первой осени в Москве, когда был влюблен в Лизу. Он заметил по ее лицу, что при желании мог бы с нею обращаться как ему вздумается. Но зачем? Уже ничего не хотелось. Зачем связь время от времени, когда на душе все давно выгорело? Скучно это. Но что же было два часа назад, после звонницы? Остатки чего-то старого? Неуловимы мерцания человеческих желаний. Вот теперь ему ничего не нужно. Сидел, болтал и пил чай.
— У меня в этом году, — сказала Лиза, — такое состояние в душе: я докапываюсь до чего-то, до сути, что ли, пытаюсь восстановить себя, силы свои. Душонку свою пытаюсь назад возродить в высокую такую, хорошую (когда девочкой была), сильную душу. Ты сейчас стоял в стороне, а мне хотелось спросить: как ты там? Будто ты далеко. Глаза твои блестят. Спустись, спустись на землю.
— Я выше потолка не поднимаюсь.
— Перестань же прикидываться. Это тебя портит. И в дневнике у тебя много этого. Тогда ты появился из казахских степей и — помнишь? — ушел на целый день, а портфельчик оставил. Я прочла твой большой блокнот, хоть стреляй меня. Как мне понра-авилось! Бесконечно богат был этот мальчик! Что я вынесла? Что я совсем тебя не знала, дурища я, дура. Словно читала я огромное, огромное письмо. Но что делать, нам так лучше, правда?
— Так лучше, — сказал Егор.
— Ямщиков пожалеет. Творцу нужна женщина. Нужна женщина, ради которой он бы, ослепленный ее чарами, пускай обманом, захотел бы расколоться на тысячи звезд и просиять. Великие чувства нужны художнику, страдание, а так что? — скука. Меня это устраивало — быть в стороне. Он испугался меня.
— Трудно в его возрасте переменить жизнь.
— В любом возрасте трудно. Но когда тебя полюбят, все бросай! Хватай за руку и держи. Не оглядывайся, не взвешивай. Она тебя тащит ночью в море, падай с ней в волны. Ведет в лес — иди. Просится к тебе на шею — не говори, что у тебя завтра съемка, ты устал и что вообще какая-то идея тебе в голову пришла, о ней надо подумать. Пожалеешь. Отчего все погибает? От этой ужасной пошлости людской, от пошлых представлений о счастье. Люби всех. И меня немножко. Не холодей. Поедем в Малы?
— Вот приедет Димка — тогда.
Она провожала его до двери и так нежно подталкивала его в спину рукой, что, если бы не длинный их разговор, Егор бы повернулся и обнял Лизу. Но он вытерпел жгучую минуту, а потом, на улице, ему стало легко и хорошо.
Дмитрий ехал в Изборск к Егору четыре дня. В Москве у него не было ни одной знакомой души, и ночевал он на Казанском вокзале на скамейке длинного зала в третьем подъезде, под тяжелой люстрой. Днем от нечего делать потоптал дорожки в Донском монастыре. На Изборск у него было три дня, и он спешил, спешил туда. В монастыре, в троллейбусах и в метро, у кассы, изнывая от ожидания своей очереди, Дмитрий все думал о себе, как бы со стороны оценивал свое положение в жизни, через семь лет после первой встречи с Москвой. «Куда я еду? Зачем?» Где-то далеко его комната, берег, клуб, незавершенная борьба. Вырвался в отпуск на волю, успокоился на родной улице, убаюкался вниманием матери, кривощековскими светлыми вечерами и взаправду, на какое-то мгновение, поверил в свою судьбу, в везение, в непоследнее свое место среди людей, и вот все стушевалось: в поезде еще пел песенки, храбрился, а в Москве сразу же устал, растерялся и загоревал. Что ему отираться-то на съемках? Кто-то занят любимым делом, а ты будешь наблюдать? Несчастливым стоял он всю ночь в тамбуре, до самого Пскова. Но вынырнул из толпы на перроне Егор, и сделалось легче. Как это важно, чтобы кто-то опекал тебя, был охраной твоих дрожащих чувств, — пусть он и ровесник твой. «Ты должен, ты сможешь, ты еще…» — дудел всегда Егор. Кто бы спасал его словом еще? В группе уже все знали, кого на заре встречает Егор. Был пасмурный день. В Изборске, недалеко от Труворова городища, над речкой Бдехой под кручей, снимали «полет первого русского Икара». Надутый дымом кожаный лохматый шар вздрагивал на ветру; веревки, привязанные у земли за крюки автобуса, не пускали его вверх; и под ним, тоже привязанный, телепался мужик с бородой, в котором Дмитрий без труда угадал Мисаила. На эту эпизодическую роль взял его Ямщиков по совету Егора. Репетировали и караулили, когда блеснет солнце. Мисаил продрог, матерился, вознаграждая себя за муки, и еще в перерывах рассказывал анекдоты.
— Мне кажется, я уже пролетаю над Сухаревкой, у кого там есть родственники — скажите, не надо ли чего передать? Пустые бутылки не принимаю.
В Изборске Дмитрий был до того тих, мягок и добродушен, что если бы его увидели те, на кого он кричал на юге, они бы выпучили глаза и сказали бы, что он притворяется. Но он был таким от рождения. В Изборске он всех любил, слушал, набирался ума-разума. Дома не будет рядом ни Егора, ни Ямщикова, ни милейшего реставратора Свербеева. Все еще хотелось в кого-то вцепиться, безоглядно довериться, на мгновение хотя бы сотворить себе кумира.
— Силища мужик! — нахваливал Свербеева Егор. — Душа нараспашку. Прозевали мы с тобой любятовский день! народный праздник, село такое, Любятово, под Псковом, ноги моют, чтобы исцелиться. Иван Грозный ночевал там. Но ничего, Свербеев в Печоры свозит.
Они путешествовали целый день. И в путешествии, слушая Свербеева у крепостных Порховских стен, в аллее толстых дубов у села Дорогини, на опушке усадьбы графа Строганова (везде среди мизерных остатков великолепия и благодати, среди уже векового смирения, запущенности и «божьих слез»), Дмитрий то загорался мечтою покинуть юг и выбрать себе здесь какую-нибудь деревеньку или пристроиться в помощники к Свербееву, то ничтожно зачислял себя в пропащие. Не богата земля плодами, да зато проще, добрее, откровеннее люди. И сколько следов немилостивой истории! В Печорах сидели на закате у монастырской стены и говорили о России. Так хорошо, с душою, и будто невзначай касались всего благочестивого, что поглотилось тьмою забвения и что взяло да и вспомнилось. Большое красное колесо опускалось за лесом. И Дмитрий глядел вокруг и думал, что это тоже счастье — от всего вдруг отвлечься и тесным кружком поговорить о России так, как умели когда-то…
В Архиве Кирилла Борисовича Свербеева хранились бумаги, о которых он забывал. До какой-то поры едва ли смотрели ветхие листки и дети Кирилла Борисовича. Архив накапливался понемножку: частично открылся в портфеле отца, кое-что передавали многочисленные родственники, иное реставратор выписал крупным ветвистым своим почерком в государственных хранилищах. Последние бумаги, «рулоны», которые приметил на шкафу Дмитрий, вручил ему как-то престарелый дядюшка — кому же еще? То были жалованные грамоты, подписанные и скрепленные сургучными печатями государей. Там значились имена предков Кирилла Борисовича.
Странно увидеть свою фамилию, выпирающую прописными буквами из старомодного державного текста! Что должно копошиться при этом в душе, кому и как рассказать о связи с темным XV веком, с Дмитрием Донским, Куликовской битвой через какого-то Акинфа, посеявшего их всех в века? В княжение славного Дмитрия Донского он числился кем-то у духовных князя («вернейший паче всех») и сидел при его кончине. Два брата Акинфа пали воеводами на Куликовом поле. «Тем воеводам при животе честь, а по смерти память». Мелькают имена: в летописях, разрядных книгах, родословцах, мемуарах. Воеводы, ловчие, кравчие, схимники, послы, опальные, вотчинники, опричники, пленники, смутьяны, ученые, геодезисты, инженеры, художники и т. п.
«Пишу завещание детям моим Алексею, Василию, Сергею в первых дабы почитаема была Мать бояться и трепетать как пред Богом. Аще кто чтит отца и матерь долгоденствует. Такъже прошу, дабы меж вами была любовь неполитичная но суще братняя и о сем письме воспомянул для того вставляю дабы меж вами не было по мне вражды…» «…да и во всех наших деяних более надеждою и терпением занимаемся, а очень редко временем пользоваться можем, а большею частию все на словах оканчивается…» (XVIII век)
«…полицыйместера капитана Петра Свербеева от правления в городе Пскове полицымейстерской должности отрешить, на его место назначить отставного подполковника Ананья Васильева Пушкина… 20 янв. 1760 г.».
«…однако же видно, что в вас ни страху Божеского нет, ни жалости об нас, то уже на нас не пеняй. Мы уже совсем от вас отречемся. И розсуди, чего от Бога ждать, кто ты так презираешь родительский приказ. Но верь, сын, что Бог тому не попрочит, хто презирает волю родительскую. Самая моя несносная горесть принудила так писать, и вижу неутешно-горькую нашу старость. И больше уже не жди от меня. Мать ваша г. М. С.» — 1747 г.
Приписка:
«…и я вам, батюшка братец, и вам, матушка невестушка, приношу мой поклон и любезных детей цалую и у батюшки руку. Впротчем, прося о продолжении любви вашея, остаюсь вам, матушка, верная услужница. Е. С.»