Егору стало жалко ее, но теперь он не мог украсть у жизни нескольких минут, приносивших ему когда-то с Лизой несказанное счастье…
Часть третьяЖИЗНЕННАЯ ЛАМПАДА
. . . . . . . . . мы ли
Переменили жизнь свою,
Иль годы нас переменили?
Глава перваяБЛАГОРОДНЫЙ НАПИТОК
Егор увидел ее во сне, счастье было долгим, мучительным, и, когда открыл в темноте глаза, горько удивился, что нет ни снега, ни сибирских домишек, ни ее, — он снова один на своей кушетке. Счастье перешло в страдание, и он не представлял, как ему жить дальше. Еще не пробило на старинных тестевых часах и четырех. Он зажег лампу и сел к столу писать ей письмо. Он начал с тех непридуманных слов, которые глухим криком вырвались из него, едва он проснулся: «Как же я теперь буду жить без тебя?!»
И как же это странно! — ее не было, не было с ним раньше. Можно было бы состариться, умереть, да так никогда и не узнать, что жила на свете такая волшебная женщина. Даже в кино ее не придумаешь. Еще в марте он укладывался в дорогу, жалел Наташу, потом на юге снимался, вечерами играл в преферанс, и ничто не предсказывало перемен в его жизни.
И вдруг: «Я к тебе долго шла и пришла…»
Съемки в Херсоне заканчивались в самом начале мая, потом перевезли бы их в Керчь, потом он бы спокойно улетел в Москву, и сезон этот мелькнул бы в его судьбе подобно многим другим. Из Керчи намечал он еще заскочить в гости к Дмитрию.
Со съемок их привозили к вечеру, Егор поднимался в ресторан гостиницы, ужинал и запирался у себя в номере. Кому писать на листочках с силуэтом римского отеля? о чем? Все, кажется, уже написал. Нечего больше. Сидел в кресле у стола до самого поздна и перебирал свои прошлые дни. Тикал будильник, который Егор возил с собой. Целый день крутились у камеры, спорили, говорили о том, о сем, а едва закроешься один — душа вспомнит все свое. Или в час, когда не боязно нарушить тишину соседнего номера, брал он свою спутницу-гитару и тихо пел один романс за другим и не мог уже остановиться; тогда казалось, сколько чувства еще в нем — кому передать? кого растрогать или успокоить? Или пел песенку про гримерную, которую сочинили актрисы:
В этой комнате десять столиков,
Десять талий, толстых и тоненьких.
В этой комнате шум не кончается,
В этой комнате что не случается.
Иногда перед сном он гулял по Херсону с Владиславом.
— Так хорошо мы здесь с тобой живем, — говорил тот. — Даже в Москве я не бываю так празднично счастлив, как здесь. Одиночество иногда очень полезно. Зачем люди так долго живут вместе? Не лучше ли, думаю порой, жить одному?
Перед гостиницей они еще раз любовались замирающим городом.
— Запоминайте, господа, этот вечер, — прощался Владислав. — Жизни у нас так мало… Вот, видите, мама ведет девочку. Ей лет десять. Она еще будет жить в этом мире, на звезды поглядывать, а нас уже может не быть. Я всегда об этом думаю. Время! Запоминайте вечер.
«Пропадаю… Заснул с этим чувством, проснулся с ним; днем это же чувство… И так уже много-много недель… Остановился. В тридцать-то лет! Только бы в гору, в гору, брать перевал за перевалом… А неохота, не манит вершина, главное — не ма-анит, мне скучно, и я ничего не могу. Перестал удивляться. А я и жил-то, трепыхался и летел оттого, благодаря тому, потому и т. д., что без конца чему-то удивлялся, обманывался, придумывал себе забаву. Это несло меня. Мне хочется жить, когда на сердце есть что-то волшебное. Я любил похныкать (в письмах к друзьям), посамоуничижаться, но сейчас мне в самом деле горько, нехорошо… Пропадаю, пропадаю… И никому не пишу. Про что писать? как мне плохо? Раньше, если писал об этом, то в связи с чем-то, в связи с желаниями, которым что-то мешает. А сейчас ничего, ну ничего ровным счетом! — никаких желаний. Болото. Тихое горе. Разочарование собой. Сколько раз было! Но я знал, за что себя ненавижу. Нынче ничего не знаю. Та-ак… Просто пропадаю. В старое время дневнику своему жаловался. Лень, неохота. Да и где он? — в чемодане где-то в Москве. Эх, Егор! — достукался, додрыгался… Пуст, выхолощен. Уже тихо, без восклицательных знаков, но очень сильно хочется, как-то меланхолично, что ли, навестить Димку, пожить с ним рядом. Все вроде бы нормально: и Херсон, и степи, и на съемочной площадке меня ценят-любят, и женские взгляды, и детки у меня растут, а мысли чик-чик-чик: пропадаю, пропадаю, пропадаю…»
Так думал Егор у окошка в автобусе накануне того воскресного дня, когда его разбудили стуком в дверь. Был полдень.
Утром позвонил ему Владислав:
— Давай-ка мы немножко прогуляемся. Мне не хочется одному. Надо купить вина, какой-нибудь закуски.
Медленно они шли по городу.
— Как хорошо никуда не спешить.
— Поглядеть на тебя со стороны, — сказал Егор, — ты похож на хорошего хозяина. Сумка, кормилец семьи.
— А на самом деле я хочу побеситься с девицей. Бобыль, что делать… Знаешь, я бы с удовольствием сыграл в кино человека (но кто такого напишет?), который думал, что у него с женщиной ничего не может быть общего. И потому она от него ушла. Когда мы начинали жить с Лилей, я…
Это была его вечная тема: он, бывшая жена, молодость. С чего бы ни начал, к ней возвращался. Егор ему сочувствовал; в предыдущей киноэкспедиции они так же ходили в магазин, и на ночь, перед расставанием, Владислав шутя-серьезно просил: «Напомни мне завтра, что я должен жениться».
По воскресеньям после обеда они спали.
Кто же мог стучать?
Как она рассказывала после, ей пришлось долго искать Егора. И почему-то решила она, что застанет в его номере женщину.
Ему потом часто хотелось, чтобы появление ее свершилось еще раз, совсем иначе, пусть бы они стали вновь незнакомы и еще раз впустил бы он ее к себе, но вел себя по-другому. Она ему сразу понравилась: высокая, с глубокими глазницами, несмелая. Она села в кресло и вздрогнула плечами, попросила сигаретку. Замерзла?
Но Егор ошибся: она нервничала.
Серьезность, задумчивость, солидность (таким она его загадала) — ничего подобного не нашла она в нем. Он был так молод! И такой простяк в общении. Рыжеватые волосы чуть-чуть поблескивали на висках сединой, взгляд был легкий, добрый. Что будет? На столе лежали карты, она собрала их, вытянула одну, другую, они сворожили ей неудачу, но первые минуты с мужчиной уже не сулили ей плохого.
Егор же ни на что не рассчитывал. Прозрение тогда отказало ему. Он не задумался над тем, кто приехал к нему. К нему! Издалека. На поклон. Редкость это, что ли, в профессии киноартиста. Женщина и женщина, одинокая — ну и что ж? Ему и в голову не влетело, что она ради него провела две бессонные ночи, что она, может, страдала, не так это все просто — пуститься на встречу с артистом, не интервью же она брать налетела? Сиди, спрашивай, выкручивайся, раз нашла. Между тем он, как всякий мужик, искал в ней красоту, обаяние, косился на ее ножки, так, вроде бы впустую, но оценивал ее прелести.
— Вы получили мое письмо? — спросила К.
— Какое письмо?
— Я просила разрешения приехать.
— Нет.
Она резко выдохнула дым и округлила зеленоватые глаза.
— Я вас обеспокоила?
— Да бросьте. Хорошо то, что неожиданно. Надолго?
Егор встал.
«Кто их знает, этих женщин».
— А вы еще сколько пробудете?
— Через четыре дня нас перевозят в Керчь, — сказал Егор. — Съемки на рыбзаводе. А что?
— Ничего.
— Я вас сразу узнал.
— Как?!
— А так. Понял, что это вы, и никто больше. Вы писали, что хотите посмотреть, как ведутся съемки? Почему вы так громко стучали?
— Разве? Наверное, от торопливости; мне казалось, я не успею. Я очень долго ждала встречи с вами, — сказала она тише, серьезней.
«Н-да-а? — подумал Егор. — Еще и ночевать останешься? Вообще-то на тебя не похоже».
— Вы устали?
— Я замерзла. — Она двинула плечом. Егор снял с вешалки свой летний пиджак и подал ей.
— Как раз? — Маленькая услуга интимно сближала их. — Грейтесь, а я пойду. Поесть-то надо. Вы с поезда? Ну вот. Шампанское! — поднял он руку вверх и чуть вскрикнул: — Раз так, отметим историческое событие. Хорошо?
К. быстро, покорно кивнула: да, да.
— И сигарет.
— Как не нравится мне, когда женщина курит. Это же же-ен-щина, зачем ей сия гадость?
— Я курю одну-две в день.
— Очень жаль. Сидите. Если я не вернусь, сообщите в газету. Я теперь должен подумать о славе, а как ее добудешь иначе? — Он ерничал, чтобы раскрепостить К. — Вы же не полюбите простого смертного?
«Полюблю, уже люблю вас», — сказали ее улыбающиеся нежные глаза.
— Любой женщине хватит вашей известности, но ею сыт не будешь.
— Даже так?
— Интересно то, что никому не известно.
— Тогда я куплю много-много бутылок шампанского.
— Согреет и одна, — сказала К.
«Кого согреет-то? Ну, ну…» — стал оживать Егор.
О чем она думала без него, пока он толкался у прилавка, звонил Владиславу, Егор никогда не спрашивал. Он ходил больше часа. Ему бы спешить, волноваться, а он ничего. На город спускался вечер; завершалась суета дня, солнце бледнело, и что-то просящее, вместе с сумерками, подступало к душе. Из ресторана, напоминавшего о праздности, временной свободе, разносилась музыка, но не всем там место. За годы киношных скитаний рестораны осточертели Егору, они, если заглянуть на минутку, отпугивали его всегда обособленным богемным душком, там того, кажется, и считают человеком, кто побогаче заказывает и наглее сидит. В южных, курортных и полукурортных местечках, подмечал он, робеет твое чистое чувство, теснится в груди; ему больно. Упаси бог появиться в них в свои несчастливые дни — как сражен будешь этой ярмаркой здоровья и цепких знакомств! Зачем всякие истины, грезы любви, когда все просто, скоро и весело? В Херсоне еще не так, но все же юг, нега. Он был не гостем, а работником, и, когда перепадало, как сейчас, беззаботно проветриться по улицам, мечта разгуляться искушала и его. К морю возил он и семью. У моря в