его Наташе пробуждалась неведомая дотоле учащавшаяся страсть. Нынче Егор был третий месяц один. Он скучал по дому, звонил, посылал деньги. «Они там, — мелькало теперь, — а я в Херсоне. Вечер, иду за шампанским, а в номере у меня женщина. Ждет, и что-то будет сегодня. И если — да, греха на душе нет. Какой грех? Это, конечно, грех, но никто еще не каялся в нем. Я такой же, как все. Все про-осто. Сидит, ждет меня. Приехала. За-ачем? О! Я обещал позвонить Владиславу. Но ему пока — ни-ни. Явится, застыдит женщину до смерти. Она, может, порядочная. Да наверняка порядочная… Ничо. Посидим, поговорим…»
— Ты у себя? — спросил он по телефону Владислава.
— Мой милый! — ласковее, чем с глазу на глаз, сорвался на крик Владислав. — Где ты? Я тоскую! К восьми жду тетку, а пока мы с тобой послушаем музыку. Заходи, мой милый, жду. Я пасьянс разложил. Конечно! На тетку, именно. — И он захохотал, ободряя свои слова.
— Сейчас и я разложу, — сказал Егор.
— И чудесно. Теток на свете много.
Владислав, смахивающий в зеленом арабском халате на барина, полулежал на диване и дергал карты из колоды. Его узкие татарские глаза не взглянули на Егора, когда он вошел и стал напротив.
— Сошлось хоть?
— Из шести — один раз, а надо три. Думать постоянно о ней — и сойдется. «Много хороших, — сегодня вычитал, — да мало любовных».
— Что за пасьянс, научил бы.
— «Мария Стюарт», есть и другие, а я люблю этот. Проще. Ко всем чертям! — смешал он карты и спустил ноги к полу. — И так придет. Придет, милая, потешит старичка. — Он встал, похлопал Егора по плечам сбоку. — Жду ее, и не хочется. Та-ак. Не нравится. И не молодая. Двадцать четыре года.
«А К. двадцать пять, — подумал Егор. — Нормально».
— Разбаловали тебя.
— От молоденьких я и сам молодею. Взгляни: разве мне дашь тридцать три года? Мальчик! Возраст Иисуса Христа.
— А грехами похож… на кого?
— На себя, конечно.
Он и правда выглядел моложе, ни одной морщинки на тугих, с редкими волосками щеках. Разве что живот да прямая тяжелая спина намекали на солидность. Егор был статью, костью куда крупнее, породистей, но выправка была дурная.
— А ты-ы? — строго сказал Владислав. — Что это, что это! Раскисать. Суворова на тебя нет. С такой внешностью — и запустить себя. Ты запустил себя, прости, мой милый, давно хотел подсказать. Почему ты не оденешься, почему носишь эти лыжные ботинки зимой, а летом кеды? Джинсы на тебе какие-то из забытого сарая. Окстись! В Москве живешь, все есть. О каком тебе свидании мечтать? Ты и не мечтаешь, я знаю. А жаль, мой милый. Нужны нам, беднягам, встречи, так сказать, на выс-шем уровне!
Егор виновато слушал.
— Водочки выпьешь? «Старокиевская»!
— А давай! Отглотну. — После маленького замечания Владислава цепочкой развернулись в нем грустные мысли. Во всем другом, более насущном в его жизни, он опустился еще ниже. Захотелось прогнать огорчение. Подумалось еще: там его ждут, а как это не нужно сейчас — привечать, болтать о всяком.
— Не сердись, — сказал Владислав. — Рано пропадать.
— А вот пропадаю…
Владислав наклонил к рюмке бутылку, наполнил ее до краев, в другую, себе, выливал остатки, терпеливо держал, дожидаясь, когда упадет последняя капля.
— Ах! Живем еще, живем! Не рок головы ищет, а сама голова на рок идет. Купил у букинистов пословицы восемнадцатого века. Читаю как роман. Вот за что выпьем. Мой милый. Как мы живем? Надо падать, разбиваться, неделями валяться в постели и думать, что все кончено. Но однажды — встать! собраться! и устроить себе внутренний террор и снова взлететь! Так вот за это, Егор. Ну что это, ну что это? Раскисать. Что это?
Владислав поднес ему рюмку.
«Сказать ему, что ли, о К.?» — подумал Егор и не решился. Его пугал цинизм Владислава. Если бы это был Дмитрий или Никита, он бы тут же растрепался им, с великим бы удовольствием пригласил их посидеть всем вместе, а потом уж выкроилось бы время и для скрытных объяснений с К. Владислав, думалось, все подвергнет насмешке. Дружбы между ними большой не было, они при встречах развлекались зубоскальством, серьезное, доверчивое отлетало в сторону, но иногда, в усталый час, нисходила на них задушевность, и даже пожелания «спокойной ночи» звучали как-то родственно, тепло. Все же свои истории Егор рассказывал только Никите и Дмитрию, да и то давно это было. Приедет друг, и начинаются бесконечные беседы. Где-нибудь в электричке, на улице, на высокой круче у моря или у себя на кухне выносил он на дружеское внимание то, что когда-то было секретом двоих — ведь двое, если им хорошо в любви, ничего не скрывают и верят в молчание друг друга.
— Ты куда-нибудь спешишь?
— Нет, — солгал Егор. — Куда нас повезут завтра?
— В степь. Вставать в четыре утра. Разбуди меня.
— Если проснусь.
— Что-то таишь?
— Таю…
— А я не таю! — сказал Владислав. — Хочу тетку!
— Глади, наградят они тебя.
— Что ж, за грехи. Весь в грехах. С малышками мне не скучно. Я замечаю, что у меня к ним какое-то отцовское чувство.
Егор нехорошо засмеялся.
— Правда. Мне хочется ее накормить, обогреть, устроить. Но когда я ее жду — не сейчас! — когда она звонит, я волнуюсь как мальчик.
— Интересно с историей, — сказал Егор. — А так что?
— Всякая встреча — история. Я ей расскажу все-все про себя, и она.
— Да какая это история? Побыла — и отправил. Не всегда и…
— Ужасно хочется жениться, мой милый. Но на ком? В Москве жениться не могу. Найди мне. Не старше двадцати пяти! Ну, в крайнем случае, двадцать семь. А лучше восемнадцать!
— Такая не полюбит. Обчистит и уйдет.
— Мне надо, чтобы я ее любил, а она меня — не важно.
— Я бы нашел, но тебе с неиспорченной скучно. Ты вспомни, как женились в старину. До тридцати двух, тридцати пяти они гуляли, а потом выбирали девушку для жизни, для дома, важно, чтобы у нее характер был хороший, душа честная, теплая. А тебе подавай блестящую куртизанку.
— Посиди, Владимирович, посиди, прошу тебя. — Владислав не принял его исторических примеров. — Всякое бывало. Я такой человек. Что делать, что делать.
— Сколько было бы сейчас твоей дочери или сыну?
— Если бы не ушла от меня Лиля?..
Он вздохнул. Вздох был как заблудшее издалека эхо переживаний, которых лучше не трогать. Такого беспомощного, огорченного, слабого Владислава Егор любил и жалел.
— Посиди! — поднес Владислав синее кресло. — У меня есть к свиданию «Кокур». Тетке, так и быть, оставлю шампанское.
Он вытянул из тумбочки бутылку.
— Я не хочу, — отперся Егор. «Целый вечер надо будет пить… — подумал. — Гостья, наверное, лакает вовсю».
— Посиди.
— Письма скопились.
— А ты не отвечай. Очень просто: я писем не читаю. Я их выбрасываю. Я знаю, пишут бабы — что они мне могут сказать? «Мне очень понравилась ваша роль». А смысл такой: скажите, когда и где, я ваша. Нет поклонниц в чистом виде. Всякой что-нибудь нужно. Вот уж тут мы с тобой никак не сходимся.
— За каждым письмом человек.
Владислав изумленно и жестко взглянул на Егора. И вдруг подошел, обнял и тихо сказал:
— Мой милый. За это тебя и любят. И я тоже. Ты такой же святой, как и тогда на Трифоновке. Чадо! Сибирский наш валенок. Помнишь?
Они выпили и не спешили нарушить молчание. Даже не смотрели друг на друга. Владислав подлил себе еще, глоточками отпивал из рюмочки, смаковал. Странно подействовал его комплимент на Егора. Как будто старец похвалил мальчишку. С тех ребячьих времен на Трифоновке вроде бы ничего не изменилось: Владислав по-прежнему обгонял Егора в знании трезвой, порой низменной жизни, которой, выходит, полезно коснуться. А зачем? Чтобы никогда не быть обманутым? Чтобы тащить ее в искусство, опрокидывать зрителя правдой, которая уничтожит его веру в доброту и святость? «Нельзя все тащить в искусство», — говорил и Владислав. Но еще страшнее падать на дно жизни, путаться среди тех, кто уже пропал. Должна вовремя дернуть за руку здоровая брезгливость к трухлятине. В иную минуту печальная мудрость Владислава как бы наказывала Егора за непрестанный сон о благости, о том, что жизнь все равно беспорочна. Но только когда они были наедине. Без Владислава ущемленности не возникало.
— Я вспомнил, — отогнал свою задумчивость Владислав и повернулся к Егору, — вспомнил, что, когда Ваня в Краснодаре сказал мне, будто Лиля мне изменяет, я чуть не потерял сознание. Я опустился на пол. Значит, я был не такой уж… — Он спросил взглядом, понимает ли Егор, какой он был. — Значит, я любил ее. Она была равнодушна ко мне. Как к мужчине. В этом, к сожалению, все. Без этого нет ни любви, ни семьи. К сожалению. Нет, к счастью. Иначе зачем жить вместе? Если нет страсти.
Егор присел на диван, потрогал карты, отсчитал тринадцать штук в стопку, четыре положил рядом, рубашками вверх.
— Налью? «Кокур» ничего. Посиди-и! Да, если бы Лиля захотела вернуться в прошлом году, я бы ее взял. Время затянуло болящие раны, — говоря высоким слогом. Но если бы… Ты веришь в судьбу? Я верю! — не дождался он ответа. — И в черную магию, в камни, заговоры, во влияние созвездий. Да что толку. Когда Лиля ушла от меня, возвращалась и снова уходила (о, как я страдал, если б кто знал!), друзья говорили: «Она не может жить без тебя, она не хочет жить с тобой». Как это верно! Я иногда так напивался, шел домой (свет не гасил, хотелось создать иллюзию, что дома у меня кто-то живет), прислонялся к стене и стоял добрый час, думал, что лягу и сердце замрет. Пишем, снимаем, а все не про то. Нет личного счастья, и никакое общественное благо не радует. Когда Лиля меня бросила, все упало: мне ничего не нужно! Все опостылело. Меня обкрадывали, разоряли мои карманы — не жалко. Вещи потеряли свою ценность. Потому что я потерял главное, я потерял человека, дороже которого, как оказалось, у меня не было. Я оглох и ослеп. Это я-то? На всех углах я кричал, что семья — последнее дело. Оказывается, я не могу жить один. Лиля мне говорила: «Как ты не поймешь: все в этом мире зависит от одного человека. И хотел бы по-другому, а он с тобой везде, и ты без него никуда». Я улыбался. Оказалось, я не могу жить один. Живу, живу, мой милый, но как? что это за жизнь?