— Подумай о возрасте своем, — сказал Егор. — Охота тебе просыпаться и видеть чужие потолки?
— Но разве твои пробуждения под собственным потолком приятнее? Извини, я, конечно, не прав. Дело не в том, Егор, чтобы покрыть себя женским панцирем. Я должен любить ее. Лилю или другую. У меня свой идеал красоты. И если я ищу, то ищу похожую на нее. Будешь? — тронул он бутылку.
— Ну, давай, что ли, — сказал Егор и вспомнил о гостье.
— Возьму и женюсь! Я сегодня, как всегда, спал с седуксеном. Не помогало, я встал и написал невесте. Ты ее видел у меня в Москве?
— Хороша. Меня для нее не существовало. Как уставилась в телевизор, так и не повернула головы.
— Девятнадцать лет. Ах, на ней бы я женился. Она мною крутит, как хочет, но я поддаюсь, мне интересно с нею. Она тащит из меня деньги, обманывает, конечно.
— Не женись. Рогов наставит.
— Мне уже будет все равно, — слабо качнул он головой. В согнутой руке он держал рюмку, смотрел в окно на крыши домов вниз. Глаза его не цеплялись там ни за что, они прокалывали пространство и где-то далеко, в общей картине прошлого, отыскивали памятные зарубки. В глазах сверкало несчастье, к которому Владислав привык и относился как к чужому. Его манера говорить о себе тоном постороннего, то резко, то с улыбкой, отстраняла; утешать его жалостливым словом — нанести ему досаду.
— Я человек декоративный. Люблю внешнее.
— Подумай, подумай. Ей девятнадцать лет!
— А мне тридцать три. Нас увидел однажды вместе ее одногодок, отозвал и сказал: «Зачем тебе этот старик?» — «Мне с таким стариком веселее, чем с вами, сопливыми». Я ее обнимаю, а она звонит своему жениху — мальчишке с машиной — и отчитывает его: «Ты почему так ведешь себя? Я тебя ждала, я сегодня болею, учти — это последний раз!» Поворачивается ко мне и шепчет: «Знал бы он!»
— Чехарда.
Владислав раскинул руки:
— Мой милый. Не осуждай! Не смотри на меня так.
— Жалею тебя. Пропадешь.
— Ну что же. Знать, судьба. Приходи, прогуляемся по городу. После девяти я свою тетку отправлю. Не осуждай.
— Не пей много. Ты уже хорош.
— И ты тоже.
Егора потянуло к гостье. Надолго он бросил ее одну. Теперь наговорится с ней, что-то пришла такая охота, Но он дал себе слово, что будет вести себя без притязаний, зачем ему эти глупости с всегда одним и тем же концом?
К. сидела в кресле, спиной к двери, и не оглянулась, когда он вошел. «Знаю, знаю, что это вы», — могла бы сказать она ему. Егор поставил шампанское, прикоснулся рукой к ее плечу и, улыбкой признаваясь в хмельном грешке, заглянул ей в глаза. Она слабо, неуверенно улыбнулась ему в ответ. Она еще была ему незнакома, чужая, с тайной.
— Простите… — сказал он и принялся долго смотреть на нее.
Она закрыла ему глаза ладонью.
— Я стесняюсь…
— Меня? Я плохо себя веду? Вы знали, какой я?
— Я приехала к вам, — значит, я верю, что вы порядочный человек.
— Вы ко мне прямо из дому?
— Не совсем. Я отдыхала в Евпатории.
— Вы голодны, хотите сыру? Шампанского?
Она, как тогда, быстро кивнула: да, да.
— Шампанского! — крикнул Егор и вскинул в руке толстую бутылку. Открутил проволочку, налил. — Прошу! Плохой актер сегодня гуляет! Простите меня… Я пропадаю, пропадаю… Можно, я присяду поближе? Пейте, это благородный напиток. А порядочный я или нет — увидите сами… Можете ложиться и спать, а я уйду к товарищу.
— Нет, не уходите!..
— Тогда выпейте… Для смелости.
— ??
Глава втораяГОЛОВОКРУЖЕНИЕ
Невероятно! — неужели это случилось с ним? Егору было так хорошо, что ничему не верилось. Действительно, все на душе было как в первый раз, как когда-то давно. И, как когда-то, казалось, что все это будет вечно, до смерти, свежо и ново. При Наташе чувства его обленились, улеглись, точно ненужные больше, и на их место выставились нервные волнения, раз за разом губившие что-то в душе. Неужели он еще так молод? Он и не считал себя постаревшим — тридцать лет, подумаешь! — но окрылился теперь словно юноша, и мысли были одни, о К.
Егор ехал к другу из Керчи, в которую перебралась киногруппа. Выпадало на его долю четыре свободных дня. Надо было очнуться. На высоком пароме, под музыку из рубки, он почувствовал, что счастлив. Отчего же? Ведь ничего между ними не было. Да, счастлив — тихо, спокойно, неожиданно. И синяя вода с дельфинами, и чайки, и солнце, и белые зернышки хаток в голубом отдалении, где жил когда-то на высоком берегу его друг, и мысли о ней, утрешней, с чистым зоревым румянцем — все соединялось в одно слово: счастье. Оглянувшись на керченские серые холмы, он даже подумал: не затлелось ли в Херсоне, в последние минуты у поезда, нечто такое, что займет целиком его будущую жизнь — по крайней мере, этот год?
— Неужели это случилось с ним?
В книжке среди писем друзей и родных затаилась и ее записка, красивая открытка с птицами и прощальными словами — на развороте. К. подсунула ее под дверь его номера на следующий день, когда ждала и не дождалась его в холле, — Егор пришел к себе во втором часу ночи.
Егор перечитывал ее и на пароме.
«Я ждала вас долго. Не могу больше, мне тут страшно. Я ведь хотела только взглянуть на вас и уйти. Я не боюсь, что не понравилась вам, но меня пугает, что вы меня можете не так понять. От утрат и горечи душа моя стала маленькой и старой. Но в ней есть еще место для добра и радости, и это место принадлежит вам. Мне стало хуже. Знали бы вы, кто вы для меня! Изредка вспоминайте. Прощайте, долгие проводы — лишние слезы. Я буду тосковать без вас. К.»
В три часа дня Егор ступил на берег порта «Кавказ».
К другу, к другу! скорей!
Автобус на Краснодар только что ушел. И Егор тут же переменился, настроился на другое. Ушел — ну и что? Счастье с ним, и можно оттянуть прощание с украинским берегом, со степью. Друг почти рядом, четыре-пять часов потрястись — и у него дома, теперь уж они встретятся точно. И не гадал, что так будет. Сколько раз подводил его, обещал, обещал и что-нибудь ломалось в его киношном расписании.
Через час он прикатил на такси в Темрюк. Но и тут автобуса в краевой центр больше не предвиделось.
А городок на холме стихал, лезли с воем в гору последние машины.
Егор вдруг вспомнил Павла Алексеевича, клубного режиссера, этого заводного бодрого неудачника, славного в чем-то и болтливого. У него тут связи, и, может, он рискнет подбросить артиста к другу на легковой машине на ночь глядя? А что! Шоферу Егор заплатит.
Егор выпил возле базара два стакана виноградного соку и пошел искать клуб. На месте ли только очкастый Павел Алексеевич? Когда кто-то нужен позарез, вынь да положь, роднее его никого нет. А за услугу чего бы только не отдал! Пусть приезжает в Москву, Егор поведет его на заграничные фильмы — лишь бы довез к другу!
Ну конечно! В темном гулком зале сидело не больше пяти человек; еще несколько смотрели со сцены на режиссера и слушали, как он их отчитывает.
— Она же не истукан, не кукла-манекен, не телеграфный столб! Она женщина в соку, вы желайте, желайте ее, черт возьми, как троглодит! Обнимите же ее дерзко, страстно, нагло, кушайте ее, — вы что, первый раз трогаете женщину? Не буду же я вам и это показывать?! Эля, не верти головой, ухом работай! Шире текст! Василий, говори нахально, но точ-чно!
Это кричал Павел Алексеевич. Егор улыбнулся. Годы проходят, а человек все тот же. Возможно, и он, Егор, всего только воображает, будто народилось в нем что-то другое, а Павлу Алексеевичу, другу Дмитрию покажется он прежним, каким был. Люди, видимо, не меняются; характер несет их по жизни до самого конца.
— Я вам даю в форме вальса, — делал замечание режиссер музыканту, — а вы мне — «Господи, помилуй».
В минуту своих гениальных указаний Павел Алексеевич всегда смахивал на кого-то: и поза, и жесты, и взрыв темперамента вызывали в памяти больших известных мастеров, в компанию к которым по какой-то несправедливости не попал Павел Алексеевич. Чего стоила эта откинутая на кресло рука: сидел бог, метр, светило европейского масштаба, «он все видел, все знает, все понял». Он все делал как кто-то, сам себе он не был нужен, таким его знали жена, дети или товарищи. В этом, как ни странно, была его особенность, иногда даже смешная прелесть, которая манила к нему неискушенных и добрых. Его кумиры лежали в могилах, но зато он их видел воочию в юности, в дорогом ему Ленинграде, и согласился бы (может, и в этом возрасте) молиться на них за кулисами, где-нибудь рядышком, за их спинами, в жалкой роли статиста, один раз за весь вечер произнося какие-нибудь дурацкие слова: «Никто не проходит — тишина-а-а!» За четыре года Павел Алексеевич еще более полысел, отпустил гриву, да и отъелся наконец. Но с первого же взгляда Егор заключил, что он еще не утомился создавать себя на людях таким, каким быть не мог. В смутные дни свои Егор не раз уступал в мыслях свое место любому, так оно ему опротивело и столько порою угрызений испытывал он, и вот Павел Алексеевич — случись такое! — это бы место выкупил себе не моргнув. Суровая жизнь, ее повсечастная правда, навевали Егору, слава богу, спасительные верные советы: чего уж! не боги горшки обжигают! не отвергай и дорожи тем, что послано свыше судьбой, чего она не отняла у тебя с младых ногтей и не дала многим. Трудись, хлопочи, гордись.
Павел Алексеевич несказанно обрадовался Егору. Во-первых, любил его все-таки издалека как киноактера, а в дни встреч у Дмитрия в станице — за простоту и откровенность. И кроме того: ему было приятно позадаваться перед участниками драматического кружка знакомством с «большим человеком», что он и выпалил первым делом; и раз обнимал его — значит, в какой-то мере был ему свой.
— Я знаю! я все знаю! — предупредил он жестами. — Ты из Херсона? Роль главная? Жду с нетерпением.
— Плохой фильм будет, — кисло сказал Егор. — Дерьмо собачье. Тысячи вогнали, а тако-ое… ни в какие ворота не лезет. Говорю: тыщи на ветер летят!