сколько писем отослал он К.! Никогда, никогда он не писал так много женщине. Такое было лето. Счастье иногда переходило в страдание, и казалось, что он такой же пропащий, как Владислав, что над его судьбой кружит какой-то демон и что с тех пор, как он поступил в студию, его не оставляет крик перелетной птицы, и что с ним будет? — один бог знает.
Владислав приоткрыл дверь, впустил Егора и побежал в ванную.
— Послушай музыку, мой милый!
Французская мелодия разбивалась о стены маленькой комнаты, усилитель только добавлял нестерпимую пронзительность знаменитой песне, и в этой холостой квартире слова о чьей-то любви возбуждали к чему-то несбывшемуся в твоей жизни. Несколько минут назад шумом и пестротой забивала личное Москва; казалось, жить надо этим, внешним, посторонним, и вдруг нотные чудеса напоминают, что есть другое, вечное, всем близкое и столь прекрасное. В те дни, часы, минуты, когда люди сокровенно грустят, обижаются, мечтают о мерцающем счастье, надо на них смотреть, — слова, которыми они потом о себе расскажут, ничего не выразят. Егор как будто застыл и слушал, думал о К., о том, что эта песня про них и в ней страдание и счастье их летней любви. Жалко было, что песня коротка, приходилось часто переставлять головку, чтобы послушать еще раз.
За стеклом в секретере улыбался на снимке Роберт Кеннеди.
— Ах, хорошо, что ты пришел! — появился в халате Владислав с бутылкой минеральной воды. — Я ждал! ждал тебя, мой милый. Знаешь, я заметил, последние съемки нас сблизили.
— Чем?
— Всем, что не случилось в нашей судьбе. Мне возле тебя хорошо, я даже заснул бы, уверяю, а я не могу спать в чужом обществе. Опять ночь промучился. Разругался со своей малолеткой, — вздохнул он, — напился в ресторации. Много сил, здоровья отнимает. Требовательна и жестока, а моих интересов не хочет понимать никаких.
— А я что говорил!
— Она живет моментом: сейчас ей кажется то-то, а завтра то-то. В зависимости от того, кто рядом. Надоели девицы, а большего нету. На каждом шагу ранит меня бессмысленной жестокостью, детской глупостью.
— Пороть тебя надо.
— Как в анекдоте? «Порет хорошо, не знаю, как шить будет». Утром позвонила мне Лиза: «Ты что там вчера говорил?» Я не помню. «Нес такое, удивляюсь, что ты еще дома. Кричал на весь ресторан, о ужас, ты сумасшедший». Не помню, — изумился Владислав перед Егором. — Я только помню, как совал ключ в дверь, вынул вот этот портрет Кеннеди, почему-то поцеловал его: «Бедный старичок, как мы с тобой одиноки» — и заплакал как крокодил.
Застольными речами, братанием и ссорами с кем попало отличался Владислав и в херсонских застольях: на днях рождения, по случаю чьего-нибудь отъезда. Он говорил, говорил, говорил и ничего наутро не помнил. Егору всегда признавался в любви, в нем поднималось со дна столько доброты, ласки, внимания к человеку, сам он становился прозрачным, уязвимым, что желалось, чтобы он завтра и вечно был тоже таким, но он просыпался жестким, готовым обидеть любого.
— Поставь еще раз, — сказал Егор.
— Лиза подарила. Привезла из Канн, с фестиваля.
— Она уже в Канны ездит?
— Конечно. Она дама в соку. Позвоним ей? Она живет рядом, придет.
Владислав коснулся трубки, нашел в блокноте номер, в эту минуту раздался звонок.
— Возьми, пожалуйста, — попросил он Егора. — Если женщина, спроси кто и скажи — меня нет. Если мужчина, передашь мне.
— Алло! — закричал Егор в трубку, как он кричал дома. — Кого-о? А кто это? А мы таких в гробу видали! А ничего. А я на фестивалях разных научился. Ну. В Каннах, ага, в Каннах. А я думал, ты в Америке. Ну как же: там сейчас любят снимать на русскую тему, кому ж боярина играть? Тебе. Тебя давно шубой накрыли? У Владислава я.
По грубо-насмешливому тону Егора Владислав понял, кто этот тип, с которым он с первых слов препирался. И слышно было, Владислав, морщась, отпихивал невидимого Мисаила руками, умолял не связывать его с этим чертом.
— Я вас жажду! — кричал Мисаил. — У меня на животе ремень от злости лопнул, вы меня забыли! Я тебя, Егор, не видел лет двести, с той бесславной поры, когда ты таскал кожух русского князя, а я летал в Изборске на воздушном шаре и высматривал, в каком магазинчике по окрестности есть селедка.
— Нанять бы кого-нибудь, чтобы его там ударили в будке кирпичом, — сказал Владислав. — Ну такая скотина.
— Я скоро буду путать тебя с Юрием Долгоруким, что стоит у «Арагви». Слава богу, кино мешает. В кино ты все же похож на племенного бычка. Вы не поверите, друзья, до чего я изменился; хочу почитать вам свои мемуары, они драгоценны, как черная магия, за них дают ящик жвачки и магнитофон «Грундик». Ты меня забыл совсем, морда? Я икаю каждое утро — это ж ты меня зовешь?
— Однажды мы тебя с Димкой искали. Мы же люди: вспомнили — был такой великий артист, он нас ночью на Трифоновке развлекал. Где он? Пришли, соседи говорят: нету! И так разводят руками, будто тебя посадили. Ну, мы решили, что долго тебя правда искала и нашла.
— Зато я ее не найду. Я вертухаюсь от счастья, что слышу твой голливудский голос, ты каким вазелином его мажешь? Дай мне этого барбоса, он прячется, но не тут-то было!
— Мисаил… Прошло двенадцать лет.
— И ничего не изменилось. Как показывал Кузьма Минин рукой на тебя, что ты дурак, так и продолжает. Есть, Егор, люди, в которых живут только глисты, ты в их числе, поздравляю! Из любви к тебе бросил в щелку две копейки. Дай его!
— Ну зачем он мне? — тихо сказал Владислав и подошел. — Мисаил, голубчик! Мы по тебе соскучились. Ты бы приезжал, а? Это знаешь как? До метро «Октябрьская», там троллейбусом до Первой, кажется, градской больницы. В переулочек. Войдешь в ворота Донского монастыря, иди пря-ямо к стене, там есть свежая ниша, залазь туда и жди, пока не услышишь первые слова: «Он был величайшим му…!»
— Зараза!
— Мой милый. Мы тебя по-прежнему любим, боготворим и рады бы снова вернуться на Трифоновку студентами, но как?
— Меньше пейте и верьте во все на свете, как вы верили.
— Невозможно. Двенадцать лет прошло.
— Я звоню тебе по поводу невесты. Хочешь? Шестьдесят лет, образование верхнее, родилась на острове Лесбос. Изумительный знаток декадентской поэзии. Хочешь, я тебе достану на сегодня девочку? Скажи какую, сколько лет? Я пришлю ее.
— Но ты же не в Америке?
— Подросла интересная молодежь, надо воспитывать. Хиппи — очень красивый народ, еще не знавший цивилизации.
— Клади трубку. Мы с женщинами. О-о… — свалился Владислав в кресло и растянул ноги. — Нас тянет груз прошлого. Я уже забыл его, клоуна, а он меня помнит и считает, что мне интересен и я должен слушать его трепню. Тебе не звонит? А я один, меня донимают, я пря-ячусь! Поставь еще раз, лень вставать.
Егор перенес головку проигрывателя на отзвучавшую дорожку.
— Скажи мне нежно о любви, — повел Владислав рукой, — ах, как хорошо, что ты пришел! Сейчас Лизу позовем. Маленький бомонд. Надо ценить простенькие удовольствия. Я приготовлю картошку с бараниной.
Егор, как пойманный, соглашался на все. Его сводили с ума и мелодия, и мысли о К., и забубенность, которая после короткой грусти невесть откуда взыгрывала в душе Владислава и влекла за собой других.
Лиза пришла и была недолго. С нею пожаловал и Кирилл Борисович Свербеев; похлопал хозяина по спине и тут же попросил воды — запить таблетку.
— Чудесный у вас бардачок.
— Хо, хо! — вскинул руки Владислав. — Люблю! Дитя чертово. Ну как не любить его? Наш! Милый, прекрасный. — Он подошел и поцеловал Свербеева в щеку. — Боярин наш, хо-хо, хо! Ах, господи, легче жить с вами, черти вы этакие. Через минуту волоку баранину!
Но веселья не получилось. Лиза куда-то спешила, Свербеев хватался за сердце. Егор без конца переставлял головку на ту же мелодию.
— Как, как! — повторяла Лиза вопрос Егора. — Муж у меня военный. Я живу хорошо, Егорка, если не считать некоторых нюансов.
— Ее жизнь в нюансах, — хмыкнул с сочувствием Владислав. — Моя тоже…
— Мой бедный, — погладила она его плечо. — Давайте, мужчины, выпьем за нашего горемыку. Его нельзя не любить.
— Тебя тоже. Мы все тебя любили и любим. Ах, все в прошлом.
Это правда: в разные годы они по очереди ослеплялись ею.
— За тебя, Владик, — поднесла она фужер с рислингом, — за то, чтобы в Москве ты обрел домашнего друга. Они понимают меня.
— Да, с удовольствием, — торжественно встал Владислав. — Вы не представляете, как это для меня, важно. И необязательно москвичка. Необязательно умная, образованная. Кой черт! Лучше бы сиротку. Родственники мешают. Лишь бы письма писать умела.
— Сколько раз уж пили за это, эх, — надсадно поднялся Егор. — Ведь бесполезно. Очень уж привередлив.
— Мне нужна женщина, к которой бы тянулись тысячи рук.
— И я тебя хорошо понимаю в этом, — сказала Лиза. — Помнишь наши беседы, Егор? Нужна любовь. Надо на кого-то молиться. Хотя бы один миг.
— Поставим, пластинку? — Егор вскочил и включил проигрыватель. — Я бы никогда не привык к холостой жизни. Послушаем.
Свербеев, растирая пальцами усы, изучающе поглядывал на всех. Владислав стоял посреди комнаты с фужером в руке, всею душой отдаваясь власти звуков. И сказал:
— Вот ведь, друзья мои, как… Мы сидели сейчас, и то, что под эту музыку происходило в нашей душе, гораздо важнее и интереснее всяких мировых событий.
— Зачем же так? — сказал Свербеев. — Несерьезно. Всему свое место.
— Я отношусь серьезно ко всему, кроме искусства.
— Я давно ничего не читаю из беллетристики, — поддержала его Лиза. — Мемуары разве.
— Выдумывать чужую жизнь безнравственно! — Владислав загорался, хотел говорить. — Чего ее выдумывать? В жизни тургеневский «муму» любил свою барыню, до гроба верно служил ей, а за собачкой поплакал и забыл. Тургенев все подмял под идею. Мы что делаем на съемках? «А может, она не к Ивану уйдет, а к Петру? Это будет острее, как раз вода на нашу мельницу». Что это такое? как это назвать?