прочь, долго будет казаться при воспоминаниях, что любовь еще не прошла. Сейчас я тебя опять люблю. А ты спишь. Какой час? Встану, захрустят косточки, разбужу. Тогда спать!»
Он лег на диван.
— Что же ты не будишь меня? — плаксиво сказала вдруг К. и подлезла к нему, растянулась. Егор удивился: разве он заснул? — Я во сне опять в твоем доме была.
Сколько там на часах? не пора ли? Они торопливо обнялись. Ласки их были горькой данью разлуки. Резко зазвонил будильник и смутил их и без того вялые чувства. Они неприятно разнялись, помолчали с терпением и соскочили одеваться.
— Умывайся, — сказал Егор, — я тебе согрею чай.
Еще пятнадцать минут они выкроили на чаепитие.
— Прости меня… — пожалел ее Егор. — Я ночью…
— Что? Что ночью?
— Прости меня…
Скука была в ее глазах. Или это она не выспалась?
— Я опять попала в твой дом, — сказала К. — Нехороший сон. Я так торопилась, боялась, чтобы не застала твоя Наташа. Она не может сюда приехать?
— А детей на кого?
Время не считалось с ними. Но они о нем помнили; помнили и то, которое настанет, и то, которое прошло и торопит, — его и жалко. Оно было легким, неуловимым, когда съезжались; оно было тягучим, занудным в ожидании. Были часы, дни их встреч и писем, и вот они сложились в вечность и настал черед другим часам и дням, — каким? О сроках теперь — ни слова.
Все равно — в разлуке было что-то нелепое, и, когда они шли по улице к станции, Егора снова потянуло поклясться, что-то пообещать и тем исторгнуть у К. порыв умиления и благодарности.
«Ладно, — сдержал он себя. — Может, так лучше».
— Ты изменился, — сказала ему К. — Что тебя мучает? Ты устал от меня?
— Неопределенность во всем. В Москве жить не хочу. Как вспомню, что мои дети здесь вырастут и сам состарюсь, — тошно. Благополучие умерщвляет мою жизнь. Звезд я не нахватал, я работник, за то и ценят. «Хорошее начало не хуже победы», — да не про меня это. Сколько их, хороших-то начал, у меня было. Вдобавок и с тобой. И никакого конца никогда, не то что еще хорошего бы. Потому что с самого начала не мог выбрать не только хорошего, но и определенного. Для хорошего конца сил и сноровки не хватало, для плохого — еще совесть есть. Ты права, наверно: «Нельзя людям говорить правды. Они обижаются и не прощают». Ах, забыл, это Владислава слова. Мы с Антошкой потому и разошлись, что не смогли друг другу солгать. Прости, что я и тебе не смог лгать. Что испытывал к тебе, то и в глазах было. Во мудрость-то. А на что она?
— Но если ты меня разлюбишь, — уговаривала его К., — ты, пожалуйста, подольше не говори мне правды.
— Ты сама все увидишь.
— Я мнительная.
— И высокая ростом, — улыбнулся Егор.
— Тем и интересна. Когда же я тебя увижу?
— Я уеду в Кривощеково.
— Твое место займут другие.
— Они и при мне займут. Меня это ползанье по ступенькам меньше всего волнует. Появится один большой, настоящий художник, и все «великие» сядут на задние лапки. А когда никого нет, каждая чушка гениальна. Я трудолюбивая пчела, не больше.
— Но как он появится, большой-то?
— Мы хнычем и выпрашиваем себе право на снисхождение и халтуру. Настоящий большой художник как йог: босыми ногами идет по раскаленным камням. Какими мы прибыли в Москву когда-то?! Молились на всех. Уеду.
— Я тебя люблю… — притронулась К. рукой к его воротнику. — Я тебя люблю, Телепнев. Даже сильнее, чем раньше. Я тебя всю жизнь буду любить.
— Ты мне нужна.
— И ты мне… Ты уже чужой? Ты живешь вспышками, раз — и прошло. А я разгораюсь медленно, наступило время моей нежности, а ты меня разлюбил. Я такая дура, что после тебя и завести себе никого не смогу. Мне уж никого не полюбить…
— Ты пробудила меня. Не горюй.
— И ты не горюй.
— Ничего, ничего. Уеду в Кривощеково. «Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам…» Чьи стихи?
— Не вспомню. — Она глядела на него, ее ничто, кроме своего чувства, отвлечь не могло.
— Любимый поэт моего друга Димки. Боратынский. Он утверждает, что «Бо», а я — что «Ба…» А ты?
— А я тебя люблю, Телепнев…
С этого свидания К. перестала писать. В начале февраля Егор получил от нее телеграмму — «прости если можешь настроение плохое один свет в окошке наша встреча где-нибудь когда-нибудь» — и сразу позабыл свою досаду, обрадовался, что снова не может жить без нее. За что сердиться? Он жалел и любил ее, взялся прикидывать, когда освободится и позовет ее в какое-нибудь тихое место. Он медленно шел по Москве; спереди, сбоку, сзади кучились люди; сама жизнь, казалось, куда-то спешила, какая-то чудовищная нелепая нужда вертела всеми людскими помыслами, отводила своей властной рукой в сторону — на какой-то неопределенный сказочный срок — их хрупкие мечты и желания. Сердцу не было простора. Ордами, армейской вереницей спускались по эскалатору москвичи; Егор в такой же орде, лицом в спины, ехал на встречной лестнице вверх, потом совался плечом в троллейбус, и в сердитой давке сиротливо было думать о нежной любви своей, об интимных страданиях вообще. Когда его вытолкнули наружу, он пошел по тихому переулку, достал из кармана телеграмму и перечитал ее. И в тишине тотчас откликнулась другая скрытая жизнь.
На третий день появилось и письмо. В нем он не обнаружил той тоски и любви, что в телеграмме. Отписка! Что-то подневольное, расчетливое, больше старания, чем нетерпения поговорить. «Я тебя люблю сейчас особенно сильно. Все время что-то рассказываю тебе, думаю о тебе. Все ты и ты». И потом всякие новости, то, се. Ни одному слову ее он не поверил. Главное — тон! Всегда в тоне заключена вся правда. И ложь тоже.
«Конец! К черту! — ругался Егор. — Никаких!»
Ему вдруг подумалось, что его всю жизнь люди обманывали. Эта проклятая доверчивость, до могилы он будет таким. Его любили, он замечал, но обманывали, запутывали и использовали еще чаще.
Плохие мысли, проклятия несутся в иные мгновения и к людям, которых мы любим. Егор зло, жестоко отчитывал ее. В переулке совсем потемнело.
«Ты с самого начала посылала мне торопливые, хлопотные письма. Первая записка была такой же продуманной, и только. Не верю тебе. Быстро все кончилось, подруга! И раньше я не верил тебе. Мне казалось (прости, но это так), мне казалось порою, твои слова — «не уходи сразу, побудешь еще со мной?» — всего лишь предлог, чтобы уйти потом самой, но так, будто я тебя бросил… Тебе не надо сочинять разрыв-письмо, ты уже создала его, я могу сложить его из разных строчек, намеков и того, что осталось без ответа. Что-то зловещее в наших отношениях есть. Какой-то обман — то прекрасный, то жуткий! Вместе с тем при встречах в тебе было столько простодушия и правды, что я, сердясь иногда и подозревая тебя в чисто женской хитрости, запутывался, когда пытался отгадать, кто ты такая…»
Он знал, что такого письма не пошлет К., но шел и наговаривал его без всякого раздумья.
«Все! — рубил Егор. — Кончено. Ты не вынесла самого лучшего времени, как же ты стремишься к счастью? С другими у тебя будет то же. Вот так, милая волшебница! Вот так, дорогая! Прощай! (К черту, к черту! — убеждал себя. — Никаких! Жалеть этих баб?! Да провались! Хитрее бабы нет никого.) Все, все! «А как ты догадался, что я готовила разрыв-письмо?» И она думала об этом, когда я слал бесконечные конверты! Ах вы зануды, хищницы. Шла, видишь ли, долго и пришла. Не нужна, не нужна, не нужна-а! Довольно, довольно. Да что она мне — жена, что ли? Нечего о них думать…»
И вспомнился Егору один случай.
Два года назад, на съемках в Смоленске, пришел как-то Егор в номер к Владиславу.
— Спал плохо, — пожаловался тот. — Встал, какое-то опустошение после вчерашнего.
— Но ты же человек опытный, должен был предвидеть. Она уже убирала у меня. Так бодро поздоровалась! Как-то даже нестерпимо бессовестно!
Владислав усмехнулся и протянул Егору клочок бумаги, на котором не по-женски плохим почерком было написано:
«Я вышла замуж рано, не по любви, потом разошлась, а что было дальше — расскажу, если спросишь… Я тебя люблю, Владик…»
— Вла-адик… — посмеялся Егор. — Это она написала?
— Она. Задумчиво так выводила.
— И уже любит? Ну-у…
— Ужасное опустошение, мой милый.
— Ничем не могу помочь.
— Я увел ее от тебя, извини.
— Ради бога! — брезгливо отступил назад Егор. — На кой хрен она мне нужна? Я просто дурак, увидел, думаю: какое бедное чистое существо.
А было так. У него в номере она меняла постельное белье. Егор еще не сказал ей ни слова, как вломился Владислав, взглянул, закружил возле нее, оценивая ее, и бодро вступил в разговор.
— Что же вас отец отпустил на такую работу? — хитро спросил он. — Или муж?
— С мужем развелась.
— Надо бы посидеть как-то.
Она так промолчала, что это было лучше всякого согласия.
На другое утро она снова постучала, поставила ведро и щетку у стены, села и на вежливые вопросы Егора отозвалась простодушным рассказом о своей жизни. После вчерашнего убирать ей в номере было нечего. Чего ж она зашла? У Егора стояла бутылка вина. Он налил ей с рюмочку, но было мало, по глазам видно, что она выпьет сейчас целый стакан. «Я приду завтра», — сказала она, и Егор кивнул: ну что ж, приходите. Но утром он косо поздоровался с ней и прошел мимо походкой большого начальника, а еще через день улетел в Москву по вызову киностудии. Возвратился и позвонил Владиславу. «А я не один, — сказал он, — зайди, стаканчик крепкого выпьешь». Она в белом передничке резала на круглом столике огурцы для салата. Владислав подморгнул ему. Она принарядилась к событию, цель которого уже не скрывалась. Поговорили о Москве; Егор тщился не смотреть на нее, словно оберегал ее женское достоинство, и без сожаления благословлял Владислава на приключение. Все было ясно, и, чтобы уйти, не стоило выдумывать причину.
Часа через два, когда Владислав попросил по телефону спичек, Егор нашел в комнате все то же, но в большем беспорядке, чем раньше. Удивительно! Теперь это были другие люди! Плотская тайна сблизила их, но следом же вырыла пропасть. Она вольно сидела на белой постели и ничуть не беспокоилась, какое впечатление произвело на Егора ее поведение. «Вот она простая арифметика любви, — подумал Егор. — И с чего я решил, что она чистое существо? Я бы и коснуться ее не посмел, А она меня только что назвала «Жориком». Меня! Я ей кто — сват?» Он еще давно думал, глядя на чей-нибудь клейкий семейный союз: а на месте того-то и того мог бы спокойненько быть и я, и все было бы так же или почти так же. Эта непрочность вялых и страстных союзов, эта временная благодарность женщины тому, кто ее поскорее захватит или счастливо обманет, обременили его выводы тогда особенно. Ничему не хотелось верить, и, когда человек полюбит тебя как единственного, тоже будешь сомневаться.