В послевоенные годы царило повсеместное слияние компаний, и торговля не была исключением. Макси хотел превратить «Дженеско» в одного из основных игроков на рынке, и скупал обувные фирмы десятками. Его бизнес сделался настолько крупным, что Министерство юстиции сочло компанию монополией, подрывающей конкуренцию в отрасли. Это вынудило Макси изменить стратегию, и он принялся инвестировать в универмаги. К 1957 году активы «Дженеско» оценивались в 230 млн долларов (2,4 млрд в сегодняшних ценах), включая участие в целом ряде компаний – от «Бонвит Теллер» до «Тиффани». В число приобретений Макси за тот год вошел и проблемный старомодный универмаг «Генри Бендель».
«Генри Бендель» некогда считался одним из самых фешенебельных нью-йоркских магазинов – изысканное пространство, где кинозвезды присматривали себе платья перед премьерами, а молоденькие аристократки с фамилиями Уитни или Вандербильт подбирали наряды для предстоящего первого бала. Основатель – собственно Генри Бендель – родился во франкофонной части Луизианы, примерно в 150 милях от Нового Орлеана, где у его отца был галантерейный магазин. Окончив иезуитский колледж в расположенном неподалеку приходе Сен-Ландри, Бендель отправился в Нью-Йорк. На рубеже веков, когда город преображался в важную метрополию, он поселился там и в 1897 году открыл небольшую лавку на Восточной 9-й улице, где продавал импортные или сделанные на заказ элегантные дамские шляпки. Постепенно он расширил бизнес, включив в ассортимент вечерние платья и прочие элитные наряды. Он часто ездил в Париж для закупок и, благодаря легкому французскому акценту и безупречному вкусу, сумел обзавестись преданными поклонницами из числа самых разборчивых светских дам Нью-Йорка.
«Для меня на свете нет ничего слишком дорогого, слишком редкого, ничего, что было бы невозможно достать, если это нужно привезти в Нью-Йорк, дабы украсить фигуру американки», – сказал Бендель в 1914 году, давая интервью для «Вименз Уэр»[264]. Темные, расчесанные на пробор волосы, черные выразительные глаза – Бендель был умным и проницательным экспертом по части женской фигуры. Его перу принадлежали колонки в журнале «Харперс Базар» на разнообразные темы – от непрактичности юбок с фижмами до советов дамам в годах – как оценить особенности своего телосложения, прежде чем надеть модную новинку. Еще он писал для разных газет о самых ходовых в текущем сезоне мехах или о том, какая шляпа лучше для езды в экипаже.
Многочисленные публикации создали ему общенациональную репутацию арбитра моды. К 1907 году его фирма «выросла» из магазинчика в первом этаже дома по Восточной 9-й и переместилась на фешенебельную Пятую авеню, а потом, в 1912-м – на этот раз уже окончательно – в дом 10 на Западной 57-й. Генри Бендель стал одним из первопроходцев, рискнувших переехать так далеко от центра. В то время это был район жилой застройки с домами богатейших людей Нью-Йорка, известный также отелем «Плаза». Число коммерсантов, разглядевших в тех местах огромный потенциал, было поначалу невелико, но в течение следующих нескольких лет их примеру последовали и другие. В итоге на 57-й улице между Пятой и Шестой авеню пооткрывалось столько магазинов, что квартал стали называть нью-йоркской Рю-де-ла-Пэ – в честь известной торговой улицы Парижа. «Генри Бендель», тем временем, стал известен как самый крупный и эксклюзивный магазин платьев и шляп в Нью-Йорке: в его штате насчитывалось 1100 работников и работниц, и он, по данным «Вименз Уэр», «держал счета некоторых богатейших модниц города»[265].
Магазин Бенделя кроме всего прочего считался чудом технологии. Освещение в его рабочих помещениях было спроектировано так, чтобы давать яркий свет, не отбрасывая тени, а в подвалах, где хранились меха, по всем четырем стенам шли охладительные трубы, поддерживающие идеальную для хранения мехов температуру 18 °С. «Генри Бендель» предлагал исключительно роскошные, дорогостоящие вещи, и даже ценники были выполнены в изысканном стиле. Благодаря высоким ценам универмаг мог позволить себе раз в полгода проводить распродажи остатков, которые приобрели огромную популярность. На массовые распродажи Бенделя стекались толпы покупателей, которым не терпелось порыться на стеллажах с образцами высокой моды по доступным ценам с огромной скидкой (подобный ажиотаж творился на известных складских распродажах универмага «Барниз», но только десятилетиями позднее). Возле магазина царила такая суматоха, что все автомобильное движение на 57-й улице полностью замирало, и Бенделю приходилось в эти дни ради удовлетворения спроса открывать магазин в семь утра.
Бендель был известен своим обыкновением проводить весь день в магазине, где он ходил по залам, тесно общался с персоналом, лично обслуживал важных клиентов. Он стремился обеспечить долговечность своего детища, хотел, чтобы магазин продолжал работать и после его смерти, и поэтому в 1923 году принял нестандартное для тех времен решение – распределить 45 процентов акций универмага общей стоимостью 1,8 млн долларов (30 млн в сегодняшних ценах) среди работников – портных, шляпниц, продавщиц. Долю в капитале получили сотрудники с большим стажем – на них как с неба свалились по 25 тыс. долларов (свыше 400 тыс. сегодня) на человека. «Моя цель, – объяснял Бендель, – с одной стороны, увековечить магазин, а с другой – вознаградить сотрудников за их верную службу, благодаря которой развивался этот бизнес». Он не планировал уходить на покой. «Многие фирмы наслаждаются своей золотой порой, а потом разоряются. Надеюсь, эти акции поддержат заинтересованность наших сотрудников в том, чтобы магазин работал всегда»[266].
Это был дальновидный шаг, поскольку всего десять с небольшим лет спустя, в 1936 году, 69-летний Бендель умрет от сердечного приступа в своем доме на Парк-авеню. Он был вдовцом – его супруга скончалась еще в прошлом веке[267] – и делил кров с Абрахамом Бикманом Бастедо, вице-президентом и казначеем компании, с которым они проработали бок о бок более 30 лет. В завещании Бендель назвал Бастедо «преданным сотрудником» и оставил ему 200 тыс. долларов (4,2 млн в сегодняшних ценах) вместе с половиной собственных акций универмага, а также предоставил ему право пользоваться своим поместьем в Стэмфорде, Коннектикут[268]. Бастедо занял место Бенделя в кресле руководителя, но он не обладал визионерскими талантами своего друга. Магазин начал утрачивать популярность, и через несколько лет после кончины его основателя «Нью-Йорк Таймс» назвала «Генри Бендель» «старым консервативным заведением», продвигающим своими товарами «скорее классовые различия, чем так называемый “высокий стиль”»[269].
Бастедо умер в 1953 году, его похоронили рядом с Бенделем в Валгалле, штат Нью-Йорк. Будущее универмага было туманным, пошли слухи о скорой продаже. В 1955-м магазин впервые за свою историю перешел в новые руки, и пару лет спустя вновь сменил владельца, которым на сей раз стал наш Макси Джармен, исполненный уверенности, что он сможет изменить судьбу «Генри Бенделя» и вернуть ему позиции одного из главных заведений нью-йоркского бомонда. И он уже точно знал, кому под силу совершить этот подвиг, – молодой женщине, бывшему редактору отдела мод, которая умеет спрясть из соломы золото.
Глава 8У Гортенс появляется соперница
Однажды весной 1937 года Сальвадор Дали провел ночь без сна, оформляя витрины «Бонвит Теллер». Он взял старый восковой манекен, одел его в неглиже из нескольких кокетливых зеленых перьев и в белокурый парик с жучками в волосах, а по щекам пустил кровавые слезы. Получившуюся фигуру он поставил так, как будто она собирается ступить в стоящую тут же алюминиевую ванну на львиных лапах, которую он покрыл мехом персидского ягненка и наполовину наполнил грязной водой. Из глубин жижи торчала сотня рук с зеркальцами, отражавшими лицо манекена. Дали назвал эту витрину «День», она, по замыслу художника, иллюстрировала древнегреческую притчу о Нарциссе и о том, какие несчастья сулит излишнее самолюбование. В соседней витрине, которая получила имя «Ночь», еще одна женщина-манекен распростерлась на кровати, укрытая черной атласной простыней. Изголовье кровати было выполнено в форме индийского буйвола, или, точнее, по словам самого Дали, «отсеченной головы и грубых копыт буйвола-сомнамбулы, ослабленного тысячелетним сном», а матрас якобы горел или, как выразился художник, изображал «тлеющие угли вожделения»[270].
Протрудившись 12 часов над сюрреалистическими образами, Дали вернулся в свои апартаменты в отеле «Сент-Мориц», где тут же забылся сном. «Бонвит Теллер» тем временем, открыв с утра двери и витрины, сразу столкнулся с бесконечной чередой жалоб от клиентов и просто прохожих, которые сочли новое оформление возмутительным и непристойным. К двум часам дня руководство магазина устало отвечать на всю эту критику и решило заменить полуголую героиню из экспозиции «День» традиционным манекеном, одетым в обычный костюм. К четырем Дали проснулся и пошел прогуляться к расположенному в паре кварталов универмагу, чтобы посмотреть на плоды своих трудов. Обнаружив замену, темпераментный художник осатанел от ярости. Он бросился на 11-й этаж и ворвался в кабинет Сары Пеннойер, директора по рекламе – той, что написала «Полли Такер». Там на смеси французского с испанским Дали громогласно возмущался, что ему заказали «произведение искусства» и что он отказывается «иметь отношение к примитивному оформлению витрин»[271]. Гортенс, которая при этом не присутствовала, позднее признала «несомненную гениальность» Дали, но отметила, что «конкретно эти образцы были, пожалуй, несколько провокационными и мрачноватыми для витрины на Пятой авеню»[272].
Юрист магазина, чью беседу с Сарой Пеннойер прервал своим внезапным появлением Дали, владел французским и попытался вмешаться, чтобы уладить конфликт. Но он не успел и рта открыть, как художник выскочил из кабинета, ринулся вниз по лестнице, пронесся мимо опешивших сотрудников и, воспользовавшись боковой дверью, вошел внутрь витрины «День». С громким воплем Caramba! Дали что есть мочи толкнул отделанную мехом персидского ягненка тяжелую ванну. Она опрокинулась, разбила огромную стеклянную панель и повисла над тротуаром Пятой авеню, застряв в зазубринах осколков. Художника вместе с ванной с трудом вытащили через окно, и он, целый и невредимый, стоял на тротуаре, бодро стряхивая осколки с брюк. «Я прониклась огромным сопереживанием, – писала Гортенс, – представляя себе, что он, должно быть, почувствовал в первую секунду, насколько был ошеломлен», но все же «его выход со сцены получился несколько драматичным»[273].
Суматоха у магазина привлекла внимание проходивших мимо полицейских. Дали арестовали, и тем же вечером каталонский сюрреалист сидел с угрюмым видом между адвокатом и женой на жесткой деревянной скамье, запивая молоком консервированные груши. Суд в Нижнем Манхэттене признал его виновным в умышленном причинении ущерба и назначил штраф 500 долларов – ровно ту сумму, на которую был заказ в «Бонвит Теллер»[274]. «Вот такие привилегии причитаются темпераментным художникам», – сухо отметил судья[275].
С момента появления универмагов их витрины играли в деле достижения успеха принципиально важную роль, не менее значимую, чем качество фирменных платьев или ассортимент товаров. В некоторых ситуациях из-за витрины, как мы видели, могла разгореться драма, но в своих лучших проявлениях они завлекали покупателя, который иначе мог пройти мимо, не удостоив магазин даже беглого взгляда. Современная витрина родилась, когда на смену магазинам одежды и домашней утвари, где из окон на тебя смотрели различные товары, случайным образом подобранные и небрежно сложенные, пришли универмаги с демонстрационными секциями из листового стекла с ярким, изобретательным оформлением, важность которых коммерсанты оценили довольно быстро. Уже на первых порах, когда досужее разглядывание витрин стало новым массовым развлечением, владельцы универмагов даже нанимали профессиональных «созерцателей», которые, якобы поглощенные зрелищем за стеклом, привлекали толпы новых зрителей. Витрины служили идеальным инструментом продажи – они возбуждали любопытство потенциальных клиентов с помощью заманчивых визуальных образов, ставя при этом заслон другим чувствам – ведь товар за стеклом ни понюхать, ни пощупать. Это заставляло людей идти внутрь, где можно полностью удовлетворить любопытство: хочешь – нюхай, хочешь – щупай. К 1940-м годам уже считалось аксиомой, что треть всех продаж составляют спонтанные покупки, импульс которым дают витрины[276].
В списке известных пионеров витрины стоит имя Л. Фрэнка Баума, автора «Удивительного волшебника из страны Оз». Актер и владелец кочевых театров, Баум занимался и разными подработками – в том числе разъездной торговлей, – ведь его увлечение требовало денег. В конце концов они с женой осели в Южной Дакоте, в доме ее родителей, где прожили с конца 1880-х по начало 1890-х. Он обратил внимание, как мелкие магазины в их городке экспериментируют с визуальной подачей товаров – как раз в те времена торговцы начали об этом задумываться. Перебравшись вместе с семейством в Чикаго, на родину известного на всю страну универмага «Маршал Филдз», Баум был очарован новыми подходами к оформлению витрин, которые он наблюдал вокруг себя. А в 1897 году, уже с головой погрузившись в создание прославивших его детских книг, он тем не менее нашел время, чтобы начать выпуск ежемесячника «Шоу Уиндоу» с рекомендациями коммерсантам, как использовать витрины для привлечения покупательского внимания. Опираясь на свой опыт работы в театре и в разъездной торговле, Баум давал всевозможные советы по правильному освещению витрины, по ее размерам и пропорциям, убеждал применять движущиеся механические элементы. На следующий год Баум основал Национальную ассоциацию оформителей витрин, в которой вскоре насчитывалось 200 членов. Однако шумный успех опубликованного в 1900 году «Волшебника из страны Оз» (знаменитый фильм снимут лишь через 39 лет) заставил Баума забросить эти занятия[277].
На момент выхода в свет бестселлера Баума оформленные витрины уже успели войти в моду, и этот новый вид искусства продолжал развиваться. Они не только служили для рекламы товаров, но и привлекали внимание к актуальным вопросам. Чикагский универмаг «Карсон Пири Скотт», например, в 1916 году использовал свои витрины для поддержки суфражистского движения накануне съезда Национальной женской партии, а «Блумингдейлз» создал «окно района», выделив отдельную витрину для освещения местной благотворительной деятельности. В годы Первой мировой в витринах рекламировались облигации военного займа, и это считалось настолько важным делом, что занимавшиеся им дизайнеры и монтировщики освобождались от военной службы[278]. К тому времени, когда «Бонвит Теллер» открыл для показа скандальные композиции Сальвадора Дали, изготовление подобных витрин уже стало хорошо отлаженной практикой, их открытие превратилось в популярное еженедельное шоу, собиравшее толпы людей, сгоравших от нетерпения увидеть – что же там, за занавесом, экстравагантного на этот раз? Становясь все более обыденным явлением, оригинально оформленные витрины тем не менее не утратили способность развлекать, шокировать, а главное – притягивать публику.
«Лорд энд Тейлор» тоже прославился в этой области, представив, например, экспозицию, где манекены в купальниках резвились на настоящем песке с прибрежной травой, и парфюмерную рекламу с гигантскими пульверизаторами, распылявшими духи на стоявших у витрины зрителей. Однажды, когда зима оказалась аномально теплой – в ноябре воздух прогревался до 25 градусов, – к огорчению руководства универмага, продажи зимней одежды шли ни шатко ни валко, и тогда директор по наружной рекламе придумал создать в витринах искусственный снегопад. Снег сделали из английской соли и выкрашенных в белый цвет кукурузных хлопьев, воздух подавался из спрятанных за витриной воздуходувок, и создавалось впечатление, будто снежинки весело кружат в вихрях ветра. Эффект усиливали установленные на балконе динамики, откуда вниз на тротуар транслировались звуки завывающего ветра. Посреди всей этой бури установили – нет, отнюдь не шубы, а плакат с надписью как бы от руки «Она наступит», а дальше – словно детские каракули пальцем – приписка «рано или поздно»[279]. За сутки продажи зимних пальто удвоились, а в последующие дни возле универмага то и дело останавливались машины, из которых выбегали поглазеть на диковинку проникнутые священным трепетом дети.
Витрины, конечно, чаще всего оформлялись экстравагантно, но «Лорд энд Тейлор» порой использовал сдержанные, упрощенные – но не менее захватывающие – образы. В 1938 году, например, когда страна все еще никак не могла выбраться из Великой депрессии, на самом пике рождественского сезона, универмаг решил не заманивать покупателей праздничными товарами, а сделать акцент на само́м духе праздника: витрину, смотрящую на Пятую авеню, оставили практически пустой, если не считать набора крупных безмятежно звенящих колокольчиков, фоном для которых служил простой бархат.
Пока Гортенс посвящала себя усмирению ущемленного эго художников-сюрреалистов, мужского царства в совете директоров и сотен подчиненных (это не считая материнских забот и трещащего по швам брака), Джеки Кокран наслаждалась бурным романом с ее супругом. Джеки была младше соперницы на 25 лет и сторонилась традиционных ценностей, к которым стремилась Гортенс, предпочитая острые ощущения и приключения.
История Джеки, урожденной Бесси Питман, изобиловала яркими, необычными деталями – и многочисленными выдумками. Она заявляла, что выросла в нищете при флоридской лесопилке (это правда), что была сиротой (ложь) и что детство ее было диким и бродячим (более-менее правда, но с оговорками). Также Джеки утверждала, что работать начала в восемь лет – толкала тележку с катушками на хлопчатобумажной фабрике – и что первую зарплату потратила на красные туфли на каблуке, а до этого у нее обуви не было никакой. По ее словам, в школу она ходила только два года, читать выучилась, разглядывая товарные вагоны на путях за ее домом, а что до еды, то ей приходилось пробавляться дикими растениями и рыбой из местной речки. В десять лет – если верить ее рассказам – она жила полностью самостоятельно, в Джорджии, где работала в салоне красоты по 14, а то и 16 часов в сутки. Нос у нее был длинноват, а подбородок крупноват, но зато она обладала харизмой, хорошей фигурой, светло-русыми волосами, огромными карими глазами и, по словам одной подруги, «самой прекрасной на свете кожей», «как восхитительнейшие взбитые сливки»[280]. В 14 лет она забеременела, вышла замуж за отца ребенка, торговца Роберта Кокрана, пятью годами старше ее, и через три месяца родила сына, Роберта Кокрана-младшего.
Когда брак распался, Джеки оставила ребенка на своих родителей во Флориде, а сама направилась в Монтгомери, Алабама. Там она нанималась на разные случайные работы, чаще всего в салоны красоты, и в итоге накопила на машину. Она приобрела «форд», о котором рассказывала Флойду на вечеринке в отеле «Серф Клаб», и стала зарабатывать разъездной торговлей. Когда двигатель выходил из строя, а это случалось довольно часто, она чинила его сама, не прибегая к инструкции, поскольку ее навыков чтения не хватало на расшифровку такого текста. Еще Джеки утверждала, что выучилась на медсестру и что, мол, самой интересной операцией в ее жизни было кесарево сечение у лилипутки из бродячего цирка, зимовавшего в Монтгомери.
Дальше – ряд фантастических поездок, но все закончилось в 1925-м, когда на 19-летнюю Джеки обрушилась трагедия. Играя со спичками в дворовом туалете у бабушки с дедушкой, ее сын случайно поджег постройку. Он скончался от ожогов, успев лишь рассказать, что произошло. Убитая горем Джеки все бросила и помчалась к родителям на похороны. Через пару недель у нее подошли к концу деньги, и, поскольку во Флориде ее больше ничего не держало, Джеки продолжила свои путешествия. Она побывала в Мобиле, Пенсаколе, Билокси и Филадельфии, порой устраивалась парикмахером, а порой – занималась разъездной торговлей, успев по ходу дела закрутить пару романов с летчиками авиации ВМС. В 1929-м, как раз тогда, когда Флойд делал себе состояние, она села на поезд до Нью-Йорка. Едва ступив на платформу, Бесси Питман вновь превратилась в Жаклин Кокран. Пустив в ход свое очарование, она в итоге получила место маникюрши в салоне «У Антуана» универмага «Сакс Фифт Авеню»[281].
Флойд неплохо разбирался в людях, но вслух высказывал суждения нечасто, и делал это тонко, иронично, с серьезной миной. В амплуа трудящейся девушки Джеки, в ее дерзких манерах ему виделось своеобразное загадочное обаяние. В Форест-Хилс его окружали беззаботные женщины, дни напролет занятые сплетнями и игрой в карты, и ему доставляло удовольствие наблюдать, как колоритные ужимки его подруги оживляют даже самое консервативное застолье. «Интереснейший человек из всех, кого я встречал», – говорил он о Джеки[282]. Она утверждала, что во Флойде ее привлек ум, а отнюдь не капитал. «Он мог быть хоть провинциальным адвокатишкой в зимнем отпуске на юге, мне было без разницы, – говорила она. – Конечно, каждая сирота мечтает о муже-миллионере, но я поначалу даже не представляла, что у Флойда Одлама такая прорва денег»[283].
После знакомства с Флойдом в Майами зимой 1932 года Джеки вернулась в Нью-Йорк к своему маникюрному столику. В ожидании его звонка она мысленно прокручивала их беседу на гостиничной вечеринке – как она сказала, что хочет снова путешествовать по дорогам, торгуя из машины косметикой. Учитывая Депрессию, – ответил он ей, – чтобы заработать хоть какие-то деньги, ей вместо машины понадобятся крылья. И Джеки тогда – уже не впервые – задумалась о летной лицензии, «но только на сей раз это обретало смысл, практический смысл», – рассказывала она[284]. Когда они стали встречаться, Джеки взяла в «Антуане» отпуск и начала посещать занятия по управлению самолетом на учебном поле аэропорта «Рузвельт Филд» на Лонг-Айленде. У нее был явный талант к работе с двигателями и прочей техникой, и свою лицензию она получила уже через несколько недель, летом 1933 года. При финансовой поддержке Флойда Джеки уволилась из салона, чтобы посвятить себя новой страсти.
В те времена авиаторы-женщины были редкостью[285], и Джеки быстро обратила на себя внимание, установив рекорд по скорости и высоте на трансконтинентальном перелете. В течение следующих трех десятилетий она стала первой женщиной, пересекшей Атлантику на бомбардировщике, первой женщиной, преодолевшей звуковой барьер, первой женщиной, установившей американский рекорд по высоте полета, обойдя участников-мужчин, и всемирный рекорд по скорости среди летчиц; кроме того, она обращалась к Элеоноре Рузвельт с предложением создать в ВВС специальную женскую дивизию.
Для Гортенс Джеки с ее головокружительными достижениями превратилась в реальную соперницу. Они с Флойдом по-прежнему состояли в браке, и тот попросил свою подругу не распространяться об их отношениях. «Он не хотел огласки, – рассказывала Джеки. – Учитывая размеры его состояния и то, что никто из нас не хотел портить себе репутацию, я не видела никакого смысла выставлять нашу связь на всеобщее обозрение». По ее словам, к тому времени, когда они начали встречаться, брак Флойда уже «существовал лишь на бумаге»[286]. Однако их статус оставался в прежнем виде еще почти четыре года. Лишь осенью 1935-го, в первую годовщину своего назначения на президентский пост в «Бонвит Теллер», Гортенс поехала в Рено, Невада, и там оформила развод, приведя в качестве причины «чрезвычайную жестокость»[287]. Весь остаток дней, стоило при ней упомянуть Джеки, Гортенс называла ее не иначе, как «эта маникюрша» и déclassé[288][289].
Стенли с Брюсом весьма негативно восприняли новость, что отец в течение многих лет изменял матери. Вскоре после того, как Гортенс подала на развод, 20-летнего Стенли выгнали из Дартмутского колледжа за пьянство[290]. Через несколько месяцев после развода Флойд и Джеки решили официально пожениться, приурочив свадьбу к ее 30-летнему юбилею и к дате, когда Флойд сделал тот судьбоносный звонок. За два дня до церемонии Стенли устроил сцену и вскоре тайком обвенчался с девушкой на несколько лет старше, с которой познакомился в Форест-Хилс. Брюс никаких скоропалительных поступков не совершал, но он, как и мать, не испытывал к своей мачехе ничего, кроме презрения. Когда Джеки в очередной раз сказала, что надеется стать первой женщиной на Луне, Брюс съязвил, мол, хорошо бы «это был полет в один конец»[291].
Стенли с женой остались в Нью-Йорке, поближе к Гортенс, а Брюс уехал учиться в Университет Южной Калифорнии, поближе к отцу. Флойд с Джеки купили – неподалеку от города Индио, в долине Коачелья – ранчо, где был обширный участок в 700 акров с цитрусовыми рощицами, полем для гольфа, конюшнями, стрельбищем и штатом прислуги. Кроме того, на ранчо работали телефонистки, секретари и счетоводы, что позволяло Флойду вести свой бизнес прямо оттуда. Еще там имелся олимпийский бассейн с подогревом, который стал для Флойда спасением, когда его начали прихватывать болезненные приступы ревматоидного артрита. Он часами не вылезал из бассейна и даже проводил в нем рабочие совещания, устроившись с мелкого края.
На ранчо к прославленному авиатору Джеки и миллионеру Флойду постоянно стекались гости из числа знаменитостей. Туда наведывался эксцентричный магнат Говард Хьюз, который и сам считался одним из пионеров авиации. Однажды он приехал на торжественный обед, обутый в полукеды и в невероятного размера штанах, подпоясанных веревкой, и гордо известил присутствующих, что приобрел целых три пары этих простецких штанов всего за доллар[292]. Среди друзей четы был и президент Дуайт Эйзенхауэр – он неоднократно использовал ранчо в качестве своего офиса, а позднее – некоторое время прожил там в гостевом домике, работая над мемуарами. Джеки тесно общалась с известными авиаторами, включая Чака Йегера[293], написавшего предисловие к ее автобиографической книге «Звезды в полдень», и Амелию Эрхарт[294], нередко подолгу гостившую на ранчо. Амелия приезжала обычно без мужа, менеджера по связям с общественностью Джорджа Путнама, которого Джеки недолюбливала, и, даже если самой хозяйки там в эти дни не было, могла остаться пожить, ночуя в спальне подруги. Амелия приобщилась к растущему увлечению Флойда и Джеки парапсихологией, к их новому нестандартному хобби – экстрасенсорике. Чета любила заниматься «автоматическим письмом» – закрыв глаза и поднеся карандаш к листу бумаги, они бесконтрольно записывали тексты, которые, по их убеждению, рождало их подсознание. Джеки верила, что ее паранормальные способности несколько раз спасали ей жизнь в полетах и что именно парапсихология помогла Флойду добиться финансовых достижений. Она также заявляла о духовной связи между нею и Амелией и писала, что накануне последнего, рокового полета подруги ее мучили дурные предчувствия. После исчезновения Амелии Джеки утверждала, что она сообщала Джорджу Путнаму, где искать жену, но все без толку. «Если бы моя необъяснимая способность чего-нибудь стоила, – писала Джеки позднее, – это спасло бы Амелию»[295].
Гортенс была прежде всего продуктом ее поколения, она отдавала преимущество традиционным женским ролям и принижала свои многочисленные достижения в «Бонвит Теллер». Когда она подала на развод, ее начали регулярно приглашать на радио и в женские клубы, она стала героиней огромной массы льстивых газетных публикаций. Ее имя знали в каждом доме, а «Вименз Дэй» поместил ее между Флоренс Найтингейл и Марией Кюри в рейтинге по результатам опроса читателей о женщинах, вызывающих наибольшее восхищение[296]. Однако в интервью и в приватных текстах Гортенс зачастую выглядела женщиной, которой некомфортно в роли бизнес-леди, – она предпочитала видеть себя матерью и хозяйкой дома. Ее позиция отражала преобладающие в то время идеалы и отдавалась эхом в массовой культуре – например, в популярном фильме «Женщина года» (1942). Кэтрин Хепберн играет объездившую весь мир журналистку, а Спенсер Трейси – ее мужа, скромного спортивного обозревателя, огорченного тем, что она упорно ставит карьерные амбиции выше их отношений. Картина завершается голливудским хэппи-эндом: в финальной сцене персонаж Хепберн осознает свои ошибки и, сожалея о предыдущих решениях, отправляется на кухню готовить мужу завтрак, твердо настроенная стать идеальной женой.
Но для Гортенс менять сюжет ее жизни было уже поздно. Брак распался, а карьерные успехи не могли заполнить пустоту одиночества. Стенли и Брюс теперь жили отдельно. После долгого дня в универмаге она садилась в черный «паккард» с шофером и через 25 минут езды входила в свой похожий на за́мок дом в Форест-Хилс, шла с сэндвичем к себе в рабочий кабинет, съедала холодный ужин и принималась за оценку дневной выручки. «Я теперь живу одна, – сказала она в интервью для “Вименз Уэр Дэйли”, которое проходило в ее кабинете. – Вчера вечером я вышла отсюда уже после семи, пришлось спускаться на грузовом лифте, и, полагаю, этот рабочий график на какое-то время сохранится»[297]. Огромный пустой дом стал вскоре казаться слишком большим, и Гортенс сменила его на стильный отель «Дрейк» на Парк-авеню в Среднем Манхэттене. Там были шикарные, занимающие целый этаж апартаменты с полками, уставленными книгами в кожаных переплетах, и просторной столовой с зеркальными стенами, но она не смогла полюбить их так, как любила свой дом, где счастливо растила сыновей. «Мне до сих пор больно об этом думать, – говорила она. – Сейчас у меня нет дома. А это – просто место, где я ем и сплю»[298].
Несмотря на обстоятельства, Гортенс по-прежнему считала, что она – такая же, как ее приятельницы, с которыми она общалась в Форест-Хилс, – грациозная, элегантная, изысканная жена, которая приглашает гостей на званый ужин, заботится о детях, ставит свой дом превыше всего. Она тщательно следила за своей внешностью – делала укладку в салоне «У Антуана» вместе с другими состоятельными дамами, оставалась моложавой и подтянутой, придерживаясь на завтрак строгой диеты (два сырых яичных желтка в стакане апельсинового сока), густо покрывая лицо дорогими кремами против морщин, но при этом куря одну сигарету за другой. Кроме того, она попыталась как можно скорее избавиться от статуса одинокой женщины. Но ее новые отношения не продлились и пяти месяцев.
Чтобы внести в жизнь разнообразие, Гортенс стала вместе с закупщицами ездить в Париж на сезонные показы. Она успевала и к Шанель, и к Эльзе Скиапарелли, и к Мадлен Вионне, разглядывая вышагивающих мимо нее манекенщиц в кружевах и тюле. Где-то среди этой стремительной череды мероприятий Гортенс познакомилась с мужчиной. Порфирио Доминичи родился в Доминикане, был врачом и дипломатом, временным поверенным Представительства Доминиканской Республики во Франции, Бельгии и Италии. Обладающий пленительным обаянием красавец-брюнет вскружил недавно разведенной женщине голову. Поддавшись эмоциям, Гортенс всего через несколько недель после начала их романа пошла под венец в третий раз. За венчанием в муниципалитете Монмартра последовал прием в отеле «Риц». Когда новобрачные прибыли в Нью-Йорк, Порфирио приступил к врачебной практике, а «миссис Доминичи» наслаждалась вновь обретенным статусом супруги. Но семейная жизнь продлилась недолго, и уже в 1938 году Гортенс в третий раз занялась расторжением брака. В официальных документах она указала, что Порфирио «дал ложную информацию о своем финансовом и социальном положении». И миссис Доминичи вновь стала миссис Одлам[299].
Много лет пройдет, прежде чем Гортенс в очередной – и последний – раз попытает счастья в любви. Четвертое замужество, как и три предыдущих, оказалось неудачным. Почти два десятилетия спустя после бурного парижского романа она обвенчалась с Ангелом Куюмджийски – он отличался переменчивым нравом, а в годы Второй мировой шпионил в пользу американцев. На церемонии в Нью-Йорке присутствовали только Стенли с женой, приглашенные свидетелями[300]. Однако, подобно первому браку Гортенс с лос-анджелесским торговцем автомобилями Флойдом Мэнджизом и последнему – с Порфирио, этот союз оказался кратким и малопримечательным. Флойд Одлам, с которым она два десятка лет делила кров и бизнес, отец ее детей, оставался ее единственным мужчиной, и, как Гортенс ни старалась, вычеркнуть его из своей жизни она так и не смогла, память об их отношениях преследовала ее до самой смерти.
Полная ярких событий совместная жизнь Флойда и Джеки шла полным ходом, а Гортенс тем временем оказывалась все в большей изоляции, что делало ее несчастной. Она решила перебраться в Лос-Анджелес, чтобы быть поближе к Брюсу и его семье, но, пробыв там совсем недолго, вскоре вернулась в Нью-Йорк. «Я знаю, Тенни сподвигло на переезд желание участвовать в жизни Брюса и его детей, – писал Флойд свояку, – но Брюс участвовать в жизни матери не пожелал, и ей пришлось уехать». В этом письме бывший муж просил брата Гортенс забрать в Калифорнии ее вещи, поскольку она уезжала в спешке и ничего с собой не взяла[301].
Чем безрадостней становилась личная жизни Гортенс, тем жестче она высказывалась о женской карьере. На третий год своего президентства, в 1937-м, она говорила в интервью: «Женщины, занимающие высокие посты в торговле, получают все более широкое признание, и они удостаиваются его благодаря собственным успехам»[302]. Но в 1938 году ее интонация уже осторожнее. «Крутая бизнес-леди, – говорит Гортенс, – пугает меня до смерти». «Не старайтесь быть жесткими, не натягивайте на себя мужские брюки», – советует она женщинам, стремящимся сделать карьеру в модном бизнесе. «Главнейший капитал деловой дамы – женское очарование и женская одежда»[303]. А в 1939-м тон становится еще резче: «Никогда в жизни не испытывала ни малейшего желания быть бизнесвумен. Никогда! И я как не любила бизнес в начале моей карьеры, так не люблю его и по сей день», – заявила она в интервью для «Вименз Уэр Дэйли». «Для меня на первом месте всегда дом, а наивысшее удовлетворение я получаю, вдохновляя мужчину на пути к успеху. Что бы ни думали читатели, – утверждала Гортенс, – быть президентом универмага – это не “работа” или, боже упаси, “карьера”». «Я смущаюсь до слез, когда люди говорят, какую, мол, чудесную работу я тут проделала, – ведь своими достижениями я обязана отнюдь не должности в бизнесе»[304].
В 1940 году, после шести лет за штурвалом «Бонвит Теллер», Гортенс покинула пост. За время своего президентства она преобразила почти обанкротившийся универмаг в одно из самых успешных розничных предприятий страны, бьющее рекорды по прибыли и сумевшее добиться 200-процентного роста продаж.
«Когда я пришла в «Бонвит Теллер», его шансы на успех или провал были равны, – сказала она, выступая перед подчиненными с прощальной речью. – Я всегда говорила вам: я – не бизнесвумен. И никогда не хотела ею быть, а тем более сейчас, когда я могу взглянуть на магазин и с чистой совестью сказать, что дальше он уже справится сам… Как вам всем известно, я взялась за эту работу, поскольку в то время больше было некому. Но никогда не планировала заниматься ею всю жизнь»[305].
На место Гортенс назначили Уильяма Холмса, ее давнего верного заместителя. Из документов, поданных в Комиссию по ценным бумагам и фондовому рынку через полгода после увольнения Гортенс, видно, что она зарабатывала 18 978 долларов (377 тыс. в сегодняшних ценах). А вот Холмсу, который был рангом ниже, платили вдвое больше – 42 184 (838 тыс.)[306]. На должности президента зарплата Холмса выросла до 50 тысяч (более миллиона в сегодняшних ценах)[307].
Для коллег Гортенс ее решение стало полной неожиданностью. Она предупредила совет директоров, что собирается уйти, но никто не думал, что это случится так скоро. И всего через пару месяцев, на следующем заседании совета, она объявила, что покидает пост уже на текущей неделе. На самом деле остается загадкой, откуда у 49-летней Гортенс вдруг появилось столь непреодолимое желание оставить бизнес – ведь мужа у нее на тот момент не было, а дети разъехались. Освободив президентское кресло, она еще несколько лет занимала должность председателя правления «Бонвит Теллер», посвящая свободное время участию в предвыборной кампании Уэнделла Уилки, соперника шедшего на третий срок Рузвельта. Она, по ее собственным словам, «терпеть не могла» Элеонору Рузвельт и в ходе подготовки к выборам много выступала на радио и в газетах, восхваляя миссис Уилки[308]. «Все мы знаем, – говорила Гортенс, – что за каждым великим мужчиной стоит великая женщина, его путеводная звезда – любящая и вдохновляющая. Миссис Уилки – как раз и есть та самая женщина для своего мужа, она скромна и проста, но и велика в своем мужестве, своей верности, терпимости, понимании, доброте и бескорыстии»[309]. Когда Уилки проиграл, она с головой окунулась в работу для фронта – руководила кампаниями по распространению облигаций военных займов, давала интервью, где призывала женщин не делать больших запасов, чистила вареные яйца и делала сэндвичи с индейкой в Клубе моряков торгового флота[310].
Тем временем у Стенли, который все эти годы жил в Нью-Йорке с женой и двумя детьми, проблемы становились все серьезнее. Он работал у отца, занимая ряд должностей в «Атласе», как, впрочем, и Брюс, который тоже к тому времени женился и жил на ранчо Флойда. Но в случае Стенли это была работа «для галочки», без реальных служебных обязанностей. В отличие от отца, который всегда внимательно относился к своему здоровью, не ел красного мяса, воздерживался от кофе и чая, не позволял себе ни капли спиртного, Стенли очень любил выпить. Будучи старшим сыном одного из успешнейших финансистов с Уолл-стрит, Стенли постоянно делал упорные попытки обрести собственную цель, выйти из-под величественной тени отца.
Проблемы с алкоголем начались у Стенли еще в подростковом возрасте. В 17 лет, через четыре дня после выпуска из старшей школы, он вел машину неподалеку от своего дома в Форест-Хилс и врезался в другой автомобиль. Водитель автомобиля не пострадал, но его 61-летнего пассажира, бывшего работника городского транспорта из Бруклина, выбросило через ветровое стекло на мостовую, где он скончался. Стенли ехал без водительских прав и, по всей вероятности, был сильно пьян[311]. Полицейские доставили его в участок, предъявили обвинение в убийстве и сообщили отцу. Флойд немедленно задействовал все свои обширные связи в политических кругах, и на той же неделе с его сына сняли все обвинения. Но та авария стала лишь первым пунктом в длинном списке дальнейших инцидентов, поскольку Стенли завязывать с выпивкой даже не собирался и то и дело попадал в разные неприятности с участием полиции.
Однако в 1943-м Стенли пошел в военную авиацию. Он летал на бомбардировщиках В-17 и совершил более двух десятков боевых вылетов, но в сентябре 1944-го его самолет сбили в Австрии, и он попал в лагерь для военнопленных. Стенли стал одним из 9 тысяч союзных летчиков, интернированных на север Германии. Гортенс узнала о судьбе сына непосредственно перед беседой с журналистом из «Пи-Эм»[312], и интервью получилось особенно откровенным и жестким. «Я чувствую себя абсолютно потерянной, никому не нужной, – сказала она. – Женщине необходимо, чтобы ей было для кого жить. В этом состоит ее первостепенная роль». Она обвинила работу в том, что та отняла у нее драгоценное время, которое можно было посвятить материнским заботам, и послужила причиной большинства ее личных разочарований. Гортенс об этом очень сожалела. «Единственная карьера, которой я всегда хотела заниматься, – продолжала она, – это дом. Но я была вынуждена занять эту должность. Я работала на износ… Но все это – пустое»[313].
Рэйчел Менкен в реальной жизни
В длинном донжуанском списке Дона Дрейпера из сериала «Безумцы» Рэйчел Менкен, трезвомыслящая красавица-президент универмага, стоит особняком. Энергичная, амбициозная, она покорила Дона интеллектом и остроумием – при том, что сумела возглавить мероприятие в конференц-зале, наполненном самоуверенными рекламными менеджерами в эксклюзивных костюмах. Когда не помнят ее имени, то называют «та, которая ушла», имея в виду, что она – одна из немногих, кто сам порвал со всеми желанным казановой. У нее даже есть своя ветка обсуждения на «Реддите» – «Подлинная любовь Дона Дрейпера?»
Прототипом Рэйчел в реальной жизни послужила Беатрис Фокс Ауэрбах, которая, хоть и не обладала внешностью кинозвезды, могла произвести еще более сильный эффект, когда дело касалось управления самым крупным в стране семейным универмагом. Беатрис, как и Рэйчел, была незамужней еврейкой, унаследовавшей универмаг после смерти отца (это произошло в 1938 году). В отличие от Рэйчел, Беатрис была вдовой с двумя детьми на руках, и хотя она, может, и не вступала в романтические отношения с людьми, подобными Дону Дрейперу, но ходили упорные слухи о ее связи со своим юристом.
Под универмагом «Менкенз», соответственно, подразумевается «Г. Фокс», который более столетия оставался неотъемлемой частью жизни Коннектикута. «Г. Фокс» основал дед Беатрис еще в 1848 году, но именно она сделала из него один из самых успешных универмагов Америки. Она любила прохаживаться по торговым залам в белых перчатках, проводя пальцем по полкам или по внутренней стороне прилавков в поисках пыли, а в остальное время сидела у себя в кабинете на высоком стуле, тогда как для посетителей стояли стулья пониже, дабы завуалировать тот факт, что ростом она была около 150 см. Рэйчел отличалась придирчивостью и жесткостью. Как писал издатель Беннет Серф, «миссис Ауэрбах не терпит других точек зрения, она их вообще не признает. Когда она шествует по своим владениям, даже стальные стойки начинают слегка трепетать»[314].
Она утверждала, что раньше других сделала несколько важных шагов в управлении магазином. В годы Депрессии, когда компании регулярно увольняли замужних женщин, Беатрис поступала наоборот – брала их на работу, и даже более того – нередко повышала в должности. И вообще, в течение всего периода экономического спада «Г. Фокс» не уволил ни единого человека[315]. В 1942-м она вновь изменила устоявшемуся правилу – начала принимать афроамериканок, причем как продавщицами, так и менеджерами. «“Г. Фокс” – один из весьма немногих универмагов, – писала в 1948 году Марджори Грин в журнале “Оппортьюнити”, – где сотрудница-негритянка может со спокойной уверенностью сказать: “Я усердно работаю, чтобы расти дальше”». По состоянию на тот год в «Г. Фокс» работало 2500 человек, включая 250 чернокожих – продавщиц, телефонных диспетчеров, офисных работников, упаковщиц, швей, учетчиц, лифтеров[316]. Афроамериканца Лестера Холмса, бывшего рядового, сначала взяли заниматься товаром на складе, но в итоге повысили до начальника отдела постельного белья. Консультантом по персоналу, принимавшим на работу новых сотрудников, была Анарета Шоу, чернокожая мать шестерых детей. Когда она уволилась, ее место заняла другая чернокожая, Сара Мерфи, майор Женского армейского корпуса, выпускница курсов подготовки специалистов по руководству кадрами при Нью-Йоркском университете. Прекрасно разбираясь в работе с персоналом, Сара при этом ничего не смыслила в розничных продажах, и поэтому, прежде чем приступить к основным обязанностям, она прошла стажировку в отделе нижнего белья. И это особенно примечательно, поскольку в отделы нижнего белья очень редко ставили афроамериканок, предполагая, что белые клиентки не захотят, чтобы чернокожие трогали руками их подштанники. Национальная лига городского развития[317] не оставила без внимания эти успехи Беатрис, и Национальная ассоциация содействия развитию цветного населения предоставила ей пожизненное членство.
«Она была совсем крошечной. Миниатюрной и худенькой, почти эфемерной», – рассказывала о Беатрис Джанет Крамер, которая в начале 60-х, старшеклассницей, подрабатывала в «Г. Фокс». Сначала Джанет стояла в отделе купальников («это ужасно – говорить женщинам, что у них прекрасные фигуры, когда это отнюдь не так»), потом в ювелирном (ее перевели туда после ошибки со счетом), а после него – у стойки с шоколадом от «Рассел Стовер» (ее любимое место). Беатрис выделила девушке стипендию, чтобы та поступила на курсы педиатрических медсестер при Университете Коннектикута, и когда Джанет пришла с благодарностями, это был первый и единственный ее визит в кабинет босса. «Она гордилась, что в силах помочь приличной еврейской девочке вроде меня стать медсестрой», – говорила Джанет, вспоминая их разговор[318]. Через пару лет Беатрис решила продать «Г. Фокс» за 41 млн долларов (380 млн в сегодняшних ценах) сети универмагов «Мэй». Когда новость о сделке появилась в газетах, Беатрис сказала, что бо́льшую часть денег она раздаст. «Можете быть уверены, я не спущу их на яхты и лошадей», – усмехнулась она[319].
В истории американской торговли у евреев – своя длинная глава с массой сюжетов и легенд. В начале XIX века многочисленные еврейские мигранты из Германии, Восточной Европы и других мест приезжали в Америку, открывая там магазины, чьи названия стали со временем известны каждому. В Нью-Йорке, например, были Исидор Штраус с братом Натаном, Джозеф Блумингдейл с братом Лайманом, Хорас Сакс с кузеном Бернардом Гимбелем. «Лазарус», «Кауфманз», «Найман-Маркус» – эти названия знала вся страна. Еврейки тоже занимались коммерцией, многие из них работали в этих магазинах на заре их истории, делали карьеру в продажах или рекламе, а некоторые – как та же Беатрис – сами становились у руля, создавая свой бизнес или получая готовый по наследству.
Дочь голландского раввина Мэри Энн Коэн в 15 лет вышла замуж за англичанина Айзека Магнина и родила ему восьмерых детей. В начале 1870-х семейство эмигрировало в Америку, где сразу направилось в Сан-Франциско. Там Айзек нашел работу в универмаге «Гампс», а Мэри Энн открыла прямо в своем доме лавочку, где, будучи умелой портнихой, шила нижнее белье для богатых дам с Ноб-Хилл[320]. Ее изделия приобрели популярность, и она расширила свой ассортимент, включив в него свадебные платья и одежду для малышей, заказывая кружева и льняную ткань из Европы. Ее товар стоил дорого, но бизнес все равно шел бойко – тем более ее состоятельные клиенты располагали своим транспортом, – и в 1880 году Мэри Энн уже открыла магазин в центре города. Она назвала его в честь мужа – «И. Магнин».
Катастрофическое землетрясение 1906 года сравняло «И. Магнин» с землей вместе с остальными домами центральной части Сан-Франциско, но крупный заем дал семье возможность отстроить новое здание, а дальнейшие успехи в бизнесе позволили его хозяйке к 1912 году увеличить торговые площади. «И. Магнин» специализировался на элитных товарах – от 500 долларов за дневное платье до пяти тысяч за вечернее. Одна клиентка ежегодно заказывала платьев на 25 тыс. – причем по телефону. Другая однажды прилетела в Сан-Франциско из другого города, чтобы с нее сняли мерки и в дальнейшем отправляли ей по почте каждый свежий фасон платьев «Норман-Норелл» с блестками. Первые три года закупщик отсылал ей эти платья, а в ответ получал записки, где дама рассыпалась в благодарностях. И вдруг в один прекрасный момент записок не стало. Закупщик продолжал высылать клиентке платья с блестками, по-прежнему получая за них чеки, но была ли та довольна его выбором, оставалось тайной. Через несколько лет тайна раскрылась. Как-то раз закупщик отправился по делам в город, где жила та дама, и столкнулся с ней в одном доме в гостях. С момента их первой встречи она заметно поправилась, но предпочла ежегодно выплачивать тысячи долларов, чем сознаться, что ей теперь нужны платья на два размера больше[321].
К началу ХХ века к бизнесу Мэри Энн присоединились сыновья. Но мать семейства, хоть уже и была немолода, на покой не собиралась. Она регулярно к трем часам приходила в магазин с ежедневной инспекцией и – даже в инвалидном кресле – продолжала эту практику, пока в 1943 году не скончалась, дожив до 95 лет. Один из сыновей, Джозеф, откололся от семьи, влюбившись в шляпницу из магазина и нарушив тем самым установленное матерью правило, которое запрещало членам семьи крутить романы с подчиненными. Он взял эту девушку в жены и открыл неподалеку конкурирующий магазин «Джозеф Магнин Компани», заработавший известность тем, что в 1967 году в нем покупали приданое для дочери президента Линды Берд Джонсон.
Говоря о знаменитых коммерсантках еврейского происхождения, можно вспомнить и Лену Гиммельштейн, создательницу «Лэйн Брайант». Юность не сулила ей ничего хорошего. Ее родители, жившие в литовской деревне, погибли при погроме в 1879 году буквально через пару дней после рождения дочери. Вырастившие Лену дед с бабушкой по достижении 16-летия отправили ее в Америку. Девушку сопровождали дальние родственники, которые и купили ей билет, но забыли сообщить, что единственная цель ее путешествия через океан – немедленный брак с неказистым сыном этого нью-йоркского семейства. Лена отказалась подчиниться и отправилась к сестре, которая на тот момент уже жила в Нью-Йорке, работая там швеей в потогонной мастерской за доллар в неделю. В 1899-м, когда Лене исполнилось 20 лет, она решила наконец выйти замуж, но ее супруг, бруклинский ювелир Дэвид Брайант, скончался от туберкулеза вскоре после рождения первенца. На его лечение ушли все деньги четы, и единственным, что осталось ценного у Лены, была пара серег с бриллиантами – свадебный подарок мужа. Ей ничего не оставалось, кроме как заложить эти серьги, купить себе в рассрочку швейную машинку и, дабы прокормить себя вместе с новорожденным сыном, начать шить на заказ неглиже и чайные платья. У нее появились постоянные клиентки, и ее заработков хватило, чтобы в 1904 году открыть свой магазинчик в верхней части Пятой авеню, в Гарлеме. Из-за ошибки малограмотного художника вывеска гласила: «Уздечки для лошадей» вместо «Платья для невест»[322].
Хотя жизнь Лены была сплошной чередой неудач, одна из ее идей в итоге привела к процветанию. Все началось с очередной описки. В 1907 году в ее гарлемской лавке одна клиентка заказала наряд, который можно было бы носить во время беременности, и Лена изменила фасон одного из своих чайных платьев, снабдив его плиссированной юбкой, скрывавшей живот. Для соединения юбки с лифом она использовала вместо пояса эластичную ленту. Платье произвело фурор, и на Лену посыпались заказы. Она фактически основала будущий рынок одежды для беременных. Взбудораженная успехом, она однажды второпях подписывала в банке приходный ордер и случайно поменяла местами две буквы в своем имени – вместо Lena («Лена») написала Lane («Лэйн»). Поначалу смутившись, она потом вдруг поняла, что новое написание ей очень нравится. Когда прибыль от нового вида одежды позволила ей переехать на Западную 38-ю улицу в помещение побольше, на вывеске красовалось имя «Лэйн Брайант».
Компания бурно развивалась, но новый рынок оказался не без подводных камней. Главной проблемой стало то, что газеты упрямо придерживались ханжеского правила не публиковать рекламу одежды для беременных из-за ее «непристойности». Первой это правило нарушила «Нью-Йорк Геральд», после чего продажи у Лены выросли вдвое. «Будущим матерям больше не нужно ни волноваться о моде, ни сидеть до самых родов в одиночестве, – говорилось в одном из первых рекламных текстов “Лэйн Брайант”. – Врачи, медсестры, психологи – все они сходятся во мнении, что в этот период женщина должна жить максимально нормальной жизнью… “Лэйн Брайант” создала одежду, в которой будущая мать сможет чувствовать себя, как любая другая женщина, поскольку и выглядеть будет так же»[323].
К тому времени Лена вышла замуж во второй раз – за инженера-механика Алберта Малсина. Он принял участие в бизнесе жены и сумел убедить фабрикантов с Седьмой авеню запустить массовое производство ее моделей. Алберту принадлежит блестящая идея создать каталог для почтовых заказов, а также он был в числе первопроходцев в области производства одежды для «дам солидной комплекции»[324]. Будучи инженером, Алберт хорошо управлялся с цифрами. Они вместе с Леной изучили документы страховых компаний и – с помощью изобретенного Албертом специального портновского метра, учитывающего все изгибы человеческого тела, – исследовали более четырех с половиной тысяч фигур клиенток. В результате «Лэйн Брайант» начала выпускать одежду нестандартных размеров, которая учитывала бы любые особенности телосложения, и к 1923 году продажи только такой одежды составили 5 млн долларов (85 млн в сегодняшних ценах). В 1915 году компания создала свой первый магазин-филиал в Чикаго. А в 1947-м «Лэйн Брайант» объявила об открытии флагманского магазина на углу Пятой авеню и 40-й улицы. «Это – чудо, но все же, полагаю, это еще и типичная американская история успеха», – сказала Лена[325].