[341]. Для матерей с детьми Дороти придумала «Молочный бар», в котором покупательницы могли оставить своих чад на попечение няни среди игрушек и с длинным списком сортов мороженого для малышей. А мужчины могли подождать жен в «Супном баре», где «бармен-остряк» разливал шотландский суп и яблочный напиток.
Дороти коренным образом изменила рекламную политику, в очередной раз демонстрируя свою фирменную оригинальность и творческую жилку. Обычно рекламные модули универмагов следовали одной и той же модели: небольшой белый блок, под завязку забитый печатным текстом с информацией о новейших поступлениях с перечнем доступных размеров, материалов и расцветок. Магазины не хотели впустую расходовать дорогущие рекламные площади, поэтому текстом был забит каждый дюйм, изображения применялись редко, а о стиле и компоновке модуля думали в последнюю очередь, если вообще думали. Дороти решила переломить эту практику. Поняв, что реклама универмага призвана скорее стимулировать желание, нежели удовлетворять потребность, должна интриговать и соблазнять, Дороти решила взять себе в союзники художественное мастерство и чувство юмора. «Многим ли клиенткам “Лорд энд Тейлор” действительно нужно очередное платье? – говорила она. – Они совершают покупку ради моды или чтобы утолить эмоциональный порыв, а это, кстати, важнейший стимул для любой покупки, кроме товаров самой первой необходимости… Мы полагаем, что если наша цель – эмоция, толкающая клиента к покупке, то тактика его соблазнения в разы эффективнее “лобовой” атаки»[342].
Дороти пригласила художницу Дороти Худ создать серию черно-белых рисунков пером и тушью с размывкой, изящное сочетание, идеальное для газетной печати. Рисунки со стоявшей в углу подписью Худ, словно настоящие картины, были весьма нетипичны и легко узнаваемы. Кроме того, Дороти заказала одному из художников магазина новый логотип, где буквы в названии «Лорд энд Тейлор» не набирались бы из существующего шрифта, а были авторскими, абсолютно уникальными[343]. В этих новых рекламных модулях полностью отсутствовали лишние элементы – много свободного белого пространства и минимум текста. Дороти не видела никакого смысла в том, чтобы в рекламе указывать цены или размеры с расцветками. «Мы продаем стиль, а не характеристики товара, – говорила она. – Единственное место, где женщина принимает решение о покупке, – это примерочная»[344]. Каждый отдельный модуль обычно посвящался какому-то одному товару или конкретной концепции. «Зачем рекламировать пару одних домашних туфель и тут же – пару других?» – комментировала Дороти[345]. Объявления «Лорд энд Тейлор» были остроумными и порой отражали актуальные темы. После освобождения Парижа, например, универмаг купил целую полосу, где изобразил здание Эмпайр-стейт-билдинг, склонившееся к Эйфелевой башне с подписью: «Ух ты, рад видеть вас снова!»[346]. А когда «Лорд энд Тейлор» проводил распродажу мебели американского колониального стиля по вдвое сниженным ценам, на рекламе изобразили пуританина, которого распиливают на две половины[347]. При Дороти реклама «Лорд энд Тейлор» приобрела такую известность, что на ней порой даже не писали название универмага, достаточно было шаловливо-дерзкой подписи «Сами знаете кто»[348].
Каждый вечер в 17:20 шофер Дороти начинал кружить по периметру квартала, где стоял универмаг. Лавируя в потоке машин, он поджидал, когда из дверей служебного входа появится начальница, чтобы отвезти ее домой, а жила она совсем неподалеку, в двухуровневом пентхаусе на Восточной 52-й улице, вместе с сестрой Элси и их собакой, скотч-терьером Бренди. Из квартиры открывались прекрасные, ничем не заслоняемые виды на Ист-Ривер и остров Рузвельт. Полы в гостиной были покрыты черным блестящим линолеумом, две стены – белые, две другие – бледно-терракотовые, а интерьер состоял из обитых атласом цвета шартрез стульев эпохи Людовика XV и двух изогнутых серых диванов. Винтовая лестница вела вниз в столовую, обставленную пестрой мебелью в стиле Директории с обивкой розовых, зеленых, желтых оттенков на фоне стен, расписанных Элси облаками и букетами, и еще там стояло зеркало в стиле рококо, которое она обрамила нарисованным тюлем. Кроме столовой, на нижнем этаже располагались спальня Элси в зеленых тонах и спальня Дороти – в ярких розовых и голубых. В ванной у Элси обитали три гипсовых голубя, навеки посаженные на рейку для душевой занавески. Оформлением квартиры заведовала в основном Элси, но эстетика Дороти – не столь прихотливая, как у сестры, – тоже чувствовалась в некоторых уголках: тигровая шкура перед камином и два золотистых бронзовых андирона по бокам, приобретенные ею за 3,5 тыс. долларов (сегодняшних 45 тыс.), выигранных однажды вечером в Монте-Карло[349].
Пресса, известная своим назойливым любопытством, хранила тем не менее молчание по поводу личной жизни сестер. Они прожили вместе почти всю жизнь: детьми в городке Мена, затем – недолгий период в Чикаго, дальнейшие годы – в Нью-Йорке. В те времена все видные, находящиеся в центре внимания незамужние женщины, собираясь на то или иное светское мероприятие, обычно просили кого-нибудь из друзей-мужчин их сопровождать или даже нанимали специальных людей. Дороти же приходила, как правило, одна или с Элси. «Предыдущие поколения назвали бы их старыми девами, но сегодня они – деловые женщины», – написала Перкинс в своей статье для «Лайф», и это было единственное ее упоминание о том, что сестры – одиноки и бездетны.
У Дороти был в свое время жених – за десятилетия до того, как она стала публичной персоной. Это случилось, когда после второго курса она бросила учебу в Университете Арканзаса и стала преподавать в местной школе. Ее роман завершился вместе с учительской карьерой, когда она уехала к Элси в Чикаго. Пресса порой вскользь касалась той давней разорванной помолвки, но больше никогда никакие женихи не упоминались. Элси утверждала, что ее сестре нравится бывать в компании мужчин, но ничего не рассказывала о каких-либо любовных отношениях. «Женщина до мозга костей, она любила мужчин, – писала Элси в неопубликованных воспоминаниях “Диди и я”, – и они всегда окружали ее. И на работе, и в игре. Это прослеживается с самого раннего детства, когда она играла с мальчишками в монетки или камешки и неизменно становилась обладательницей почти всех их “богатств”». О собственных романтических отношениях Элси вспоминает единственный раз – про то, как в детстве «влюбилась в одного маленького мальчика в рейтузах, благодаря которому впервые в жизни взглянула на себя со стороны»[350].
Если кто-то из интервьюеров набирался дерзости затронуть эту тему напрямую, Дороти вопрос игнорировала, а вот другие члены семейства Шейвер рассказывают, что потенциальные романтические партнеры порой появлялись у обеих сестер, но всякий раз, когда заводился поклонник у одной, другая, почувствовав угрозу, вмешивалась и клала этому конец. Стоило одной сестре кем-то увлечься, «другая старалась ее остудить», рассказывала их свояченица Агнес Шейвер, которая также утверждала, что Дороти не хотела себе в спутники жизни человека с меньшими, чем у нее, доходами, и это сильно сужало круг возможных женихов[351]. Конечно, у сестер теоретически могли быть романы, о которых никто не узнал в силу, скажем, джентльменского соглашения. В таком случае – учитывая, сколько журналистов вращалось в их кругу, – отсутствие информации можно было бы объяснить наличием некой «корпоративной тайны», настолько свято хранимой, что не просочилось ни словечка. Но, скорее всего, Дороти и Элси попросту пополнили своим примером богатую историко-литературную традицию, где две сестры становятся пожизненными компаньонками – как, скажем, Джейн Остин с сестрой Кассандрой, которые ежедневно писали друг дружке письма, или Эмили Дикинсон с сестрой, продолжавшие делить комнату и кровать, когда им было уже далеко за двадцать. В те времена случаи, когда женщина успешно совмещала карьеру с заботой о семье и детях, были единичными – неудивительно, что Дороти решила не искать компромиссов. «Я всегда утверждала – и наука меня в этом поддерживает, – писала она, – что интеллект не имеет пола. – При том, что женщины, вольные – подобно мужчинам – посвящать все свое время и энергию карьере вне дома, относительно немногочисленны, они сделали большой шаг вперед»[352].
Пока Дороти занималась универмагом, Элси отдавалась живописи и историям для детей, которые она сочиняла и сама иллюстрировала. Нередко это были аллегорические притчи с завуалированными политическими намеками – как, например, «Маленькая Эми», повесть размером в полноценную книгу, написанная в годы войны, когда в Нью-Йорке правил мэр-коротышка Фьорелло Ла Гуардия. «Много лет тому назад, хотя не так и давно это было, стоял на земле город. И город этот рос, рос и РОС вширь и ввысь, пока не стал ОГРОМНЫМ и ВЫСОКИМ. Самым высоким во всем мире. И в этом ОГРОМНОМ и ВЫСОКОМ городе жил самый крошечный в мире мэр. На самом деле это был карлик-эльф. Некоторые считали его милым симпатягой, но нашлись и те, кто не побоялся выйти и заявить, что он всем надоел. ЭТО, дорогие детки, называется Политикой». Сказка сопровождалась нарисованными тушью рисунками – небоскребы, Элеонора Рузвельт, служащие Женского армейского корпуса, марширующие на манер уток.
Книги Элси так и остались неизданными, а вот живописные и прочие ее работы порой выставлялись. В 1942-м – тот год выдался для нее особенно плодотворным – галерея Уайлденстайна провела персональную выставку Элси, где она представила свои акварели, картины маслом, а также больших мягких кукол, похожих на