Я жалею, что прочитал эту книгу позднее, чем мог бы, – уже после того, как начал работать на ТВ, как познакомился с Ворошиловым… Но я очень рад, что все-таки прочитал ее. И, читая, обнаруживал: очень многое из того, что пишет Владимир Саппак, я уже слышал от Владимира Ворошилова. Или успел прочувствовать сам.
Саппак утверждал: телевидение никогда не лжет. Даже при самом сильном желании человека выглядеть лучше, значительнее, весомее оно покажет его сущность.
То же самое говорил мне Ворошилов. Но добавлял: нужно уметь задавать вопросы.
– Ты в жизни можешь не увидеть неискренность человека, а на экране увидишь!
– Но как?
– В прямом эфире!
Он терпеть не мог работать не в прямом эфире. Мы с ним очень сблизились, хотя были невероятно разными людьми – по происхождению, по образованию, по жизненному опыту и пути. Он работал театральным художником в Театре на Таганке, в Ленкоме. Рассказывал, с каким скандалом ушел из Ленкома, как подрался с главным режиссером из-за декораций. Ворошилов сделал световые декорации, точнее, занавес из света. Поставил прожектора на самом верху сцены – и свет от них падал вниз. Но в процессе работы повредил крышу. Пошел дождь. Крыша потекла. Главный режиссер рассвирепел. Ворошилов за словом в карман не полез…
Да, мы сблизились с ним вопреки. Он был старше, я – статуснее (должность заместителя главного редактора в те годы значила многое: даже если ее занимал полный идиот, перед ним нужно было кланяться).
Ворошилов не кланялся – он учил. Приглашал к себе домой, объяснял телевизионные тонкости, злился, если я не понимал с первого раза… Может, у него по отношению ко мне были какие-то отцовские чувства – не знаю. Но мы с ним были абсолютно на равных. Иногда я даже давил на него и приказывал. Собственно, ни одно из моих приказаний не было выполнено. Мы всегда находили какой-то компромисс. И он мог отстоять свои убеждения, доказать, что это правильно.
Про телевидение много спорили.
– Я докажу, что человек в эфире – это не «говорящая голова», что это интересно! – сказал он однажды.
– Как? Вы же сами – любитель массовых действий, передач с неожиданными поворотами сюжета. А когда человек сидит и говорит…
– Я не просто любитель массовых действий! – вспылил Ворошилов. – Я еще и понимаю телевидение! И докажу вам: человек в кадре – это не обязательно «говорящая голова»!
Противоречить было бесполезно. Во-первых, я понимал: он выиграет. Во-вторых, стало интересно увидеть, что он придумал.
Передачу он назвал «Рассказы о профессиях». Казалось бы: что может быть скучнее слесаря, на протяжении сорока минут рассказывающего, каково это – работать слесарем. Или инженера. Или даже библиотекаря. Говорящая голова – она и есть говорящая голова.
Редкий случай – Ворошилов намеренно изменил любимому прямому эфиру с передачей, которую монтировали в студии. Но как он это делал!
Шла запись его интервью с рабочим-трубоукладчиком. Человек всю жизнь клал трубы – большие, маленькие, в земле, на земле…
– Тебе страшно бывает? – Ворошилов смотрел на рабочего с почти отеческим сочувствием.
– Да нет, – рабочий смущался перед камерой, пытался подбирать слова. – Чего там бояться.
– А когда на высоте работаешь?
– Нет, не страшно.
– А представь: страховки нет, ветер сшибает с ног… – Ворошилов рисовал самую сложную ситуацию, какая только могла возникнуть. И рисовал так точно, что по лицу рабочего становилось понятно: с ним такое было. Он вот именно такое сейчас вспомнил.
– Да, вот тогда было страшно. Мы тогда с мужиками… – рабочий уже не подбирал слова, говорил как есть, перебивая сам себя.
Все, что записывалось до этого, Ворошилов безжалостно вырезал. А слова про «страшно» давал в эфир.
В его передачах на лицах людей читалась такая буря искренних эмоций, что каждый выпуск мы смотрели как документальный фильм. А может быть, даже художественный.
Ворошилов не стеснялся задавать вопросы настолько провокационные, что казалось – еще чуть-чуть, и вместо ответа получит кулаком в лицо. Но вместо этого он получал эмоции героя на их пике.
Он мог спросить: «А ты, наверное, из-за своей профессии… ну вредное же производство, да? Наверное, ты уже импотент». – «Я импотент?! – возмущался рабочий. – Да у меня там была такая любовь!» И вопрос, и начало ответа при монтаже вырезались. А про любовь Ворошилов оставлял.
Его герои плакали в кадре. Смеялись в кадре. Возмущались в кадре. Они жили в кадре. И, наверное, тихо ненавидели Ворошилова.
Он и сам, кстати, к людям относился без особой любви. Нет, пожалуй, я неправильно выразился. Человек был для Ворошилова предметом колоссального интереса. Но это был интерес исследователя, интерес режиссера, интерес того, кто над человеком, а не рядом с ним.
Человеческие страсти и слабости – как их показать? Как вытащить? Как показать изменения? А люди-герои… Что ж, он умел лепить героев – особенно это было хорошо видно в «Что? Где? Когда?». Он видел, на кого можно сделать ставку. Находил тот характер, которому подойдет образ интеллектуального супермена. И делал их – Друзя, Бялко, Двинятина… Режиссер человеческого телевидения.
– Не могу работать с людьми, – признался Ворошилов однажды. – Когда был режиссером в театре, шел на репетиции с актерами, меня рвало в подворотнях, потому что я понимал: сейчас придется общаться с теми, кто меня не понимает, а я не хочу понимать их.
Телевидение создало для него тот счастливый барьер между ним и другими. Он руководил людьми из-за кадра. Из аппаратной. Из ПТС. Из своего мира.
– Заходите. – Ворошилов открыл дверь своей квартиры… и я замер на пороге.
Впереди была чернота. Полная, бесконечная чернота. Черные стены. Черный пол. Черный потолок. Красная лампа на столе.
– Это… – Я постарался найти слово, какое подошло бы, чтобы выразить мое недоумение, смешанное с удивлением, ужасом, шоком и чем-то еще неназванным, чему, кажется, до сих пор не придумали определения.
– Заходите, заходите, – он махнул рукой, словно не заметив моей реакции.
Его квартира была еще более необычной, чем он сам (хотя куда уж больше?).
Кровать отделялась черной бархатной портьерой. На черных стенах – приколотые булавками желтые листочки. Сотни листочков. На каждом – короткая запись: он фиксировал идеи, которые приходили ему в голову. Воплотил далеко не все.
Окна закрыты плотными шторами. Он сидел в этой квартире часами – один. Как ученый в своей лаборатории. Иногда, если возникала потребность в какой-то «бытовухе», звал Веру.
Вера – это его мама, но «мама» он ей не говорил, только Вера. Она обожала его так, как могут обожать только матери… Пожалуй, Вера была практически единственным человеком, с кем он мог серьезно советоваться.
Но даже с ней он советовался невсерьез – как будто шутит. Хотя оба понимали: разговор идет важный.
У Ворошилова было прозвище – Сова. Еще до «Что? Где? Когда?», до филина на заставке – он уже был Сова. Он сидел в своей квартире как филин – один, в окружении собственных мыслей. И у него не было авторитетов на телевидении. Я вообще поначалу казался ему досадным препятствием, чем-то вроде плохой погоды: ее можно не принимать всерьез, но с ней приходится считаться. А потом словно щелкнуло что-то – я вдруг стал ему интересен.
Настолько, что он впустил меня в свою квартиру. Здесь мало кто бывал – Ворошилов тщательно оберегал свое одиночество. И я, пожалуй, понимаю, что это было за чувство – то самое, непонятное, из смеси эмоций, которые охватили меня, когда я впервые переступил порог его квартиры.
Это была гордость – за то, что Ворошилов мне открылся.
Мы говорили обо всем: о жизни, о женщинах… Но чаще всего – о телевидении. Его настоящей страстью было ТВ.
Из-за «Что? Где? Когда?» мы чуть не разругались. Шел 1975 год. Ворошилов снял несколько выпусков семейной викторины. Забавная и необычная, эта викторина так и осталась на уровне обычного ворошиловского эксперимента. Другой режиссер, может, гордился бы ею до выхода на почетную пенсию, но Ворошилов, попробовав с семьями, понял: не то. Ему был нужен азарт, борьба, битва, эмоции на пике.
Он хотел боя равных. А в семьях всегда кто-то был умнее, кто-то – милее…
– Это будет игра. Шесть человек. Вопросы. Минута на обсуждение, – Ворошилов рассказывал идею новой игры, и я уже чувствовал: на моих глазах рождается бомба. – И они будут играть на деньги.
– На… что? Владимир Яковлевич, это же невозможно!
– Только на деньги! – Он словно удивился моей реакции.
– Какие деньги, Владимир Яковлевич? Вы что?
На дворе, повторюсь, стоял 1975 год – игра на деньги в советской стране казалась едва ли не более аморальной, чем игра на раздевание.
– Но мы не можем по-другому! Если не деньги, это будет не то! Не тот ажиотаж, не та страсть, не то, Эдуард Михайлович, поймите! – Ворошилов вскочил со стула. – Ну давайте хотя бы немножко, хотя бы… ну я не знаю, – тысячу рублей. Ну сто рублей хотя бы!
Его убежденность захватила меня. В какой-то момент я и сам подумал: а почему бы не на деньги? Посоветовался с Валерием Александровичем Ивановым, получил ответ: «Ты что, с ума сошел?»
Не помню, чья была идея – не деньги, а книги. Один из главных дефицитов советских времен. Одобряемая обществом роскошь. Символ интеллекта и культуры.
Книги же!
Ворошилов согласился не сразу. Скорее – уступил, понимая бесперспективность своей идеи. Но про деньги он не забыл. В 1991 году, когда страна менялась со скоростью звука, Ворошилов все-таки сделал «Что? Где? Когда?» тем, чем видел изначально, – интеллектуальным казино.
У Владимира Яковлевича была тяга к игре – он чувствовал азарт так, как обычный человек ощущает любую материальную вещь: кирпич, пух, лист металла. Он понимал: природа игры «на интерес» и природа игры «на деньги» – это разные, лишь едва соприкасающиеся между собой «природы».
Жадность, стремление получить что-то «на халяву», заработать – это неистребимо, э