то одна из черт нашей натуры, и это будит в нас бешеные эмоции. Причем неважно: зарабатываем мы сами или видим, как деньги пытаются заработать другие.
Но, кроме игры на деньги, было еще одно очень важное решение. Гениальное, если уж быть точным.
Ворошилов играл за зрителей.
– Я не буду рефери, – говорил он нам. – Только против знатоков.
Степень его злорадства порой зашкаливала. Иногда даже я сомневался: а он точно играет? Или все-таки его злорадство искреннее? Наверное, и сам Ворошилов не смог бы с точностью до процента разложить свои эмоции на демонстративные и честные. Но как его реакция заводила телезрителей!
Для Ворошилова была важна драматургия человеческого лица. Он не упускал ни одного конфликта в команде. Его гениальный оператор Фукс успевал ловить любое движение мимических мышц игрока. Вообще, Ворошилов и Фукс – это были два профессионала, которые нашли друг друга. Фукс погиб вскоре после смерти Ворошилова. Грустно шутили: «Ворошилов забрал его себе – наверняка даже там занимается телевидением».
Конфликты между игроками Ворошилов часто инициировал сам. Он ссорил знатоков тонко, порой те даже не могли понять, что происходит. Конфликт между капитаном и командой, между капитаном и игроком, которого выбрали для ответа, – он умел их генерировать.
Но и сглаживать тоже умел.
– Эдуард Михайлович, вы бы зашли в студию, – на пороге моего кабинета мялся ассистент режиссера.
– А что там?
Время было крайне неудачное – у меня гора работы, все нужно сделать срочно, а тут…
– Ну вы зайдите, пожалуйста, – ассистент явно подбирал слова. – Вы лучше сами посмотрите.
И я пошел.
В небольшой студии находились две команды знатоков. Шесть человек стояли в круге, еще шесть – за ними. Первые – спиной ко вторым. И по команде первые начинали падать назад – ни за что не хватаясь, словно теряли сознание. А вторые ловили их – и возвращали в вертикальное положение.
Сегодня это упражнение «на чувство локтя» известно, пожалуй, каждому первокурснику психологического факультета. Тогда оно и правда казалось сектантски-невероятным.
– Работаем с психологами, – Ворошилов подошел ко мне, кивнул на незнакомого мужчину «научной наружности». – Воспитываем доверие человека к команде.
– Дайте и я упаду, – сам не понял, как это сказал.
– Пожалуйста. – Ворошилов пожал плечами.
Было страшно. Ровно в тот момент, когда я начал падать, мозг пронзила мысль: я же начальник! У нас же начальство никогда не любят! Кто ж меня ловить-то будет?
Поймали. Это было колоссальное ощущение свежести. Будто я прыгнул с моста на Манхэттене.
Говорят, Моцарт сочинял свои гениальные произведения по наитию. Ворошилов – другой. Он гений, но гений думающий. Его мозг не останавливал свою работу ни на минуту. Он анализировал варианты, искал возможности, просчитывал вероятности. Кому в середине 70-х годов могла прийти в голову идея позвать психологов для того, чтобы сплотить команды знатоков? Игра «Зарница» – вот наш вариант сплочения!
Ворошилову повезло с телевидением. Он нашел ту сферу, где его талант смог раскрыться в полной мере. К счастливому сочетанию таланта, чего-то от Бога, профессионализма, умения сосредоточиться в своем одиночестве и раскрепостить воображение он добавил понимание телевидения – чуда, которое он в то же время мог лепить по собственному воображению…
Однажды мы с Ворошиловым обсуждали теорию ноосферы Владимира Вернадского. По мнению ученого, в ноосфере собираются все эмоции, все энергетические поля, которые существуют в человечестве, всё плохое и всё хорошее – там. Если очень сильно упрощать, вся энергия человеческих душ – в ноосфере. Ворошилов понимал, что она существует, чувствовал ее. И чувствовал, что она каким-то образом связана с телевидением. Что телевидение влияет на ноосферу благодаря своей электронной природе. Сама природа распространения телевидения – пронизывание всего и вся – это не просто так, это какая-то высшая сила. И он чувствовал себя хозяином этого. Он осознавал, что может на это влиять. Конечно, Наташа Стеценко могла ему сшить черную шапочку с буквой «М», и он бы мог очень хорошо в ней смотреться в черной своей комнате. Он был мастер. Настоящий мастер – в воландовском смысле этого слова. Да, в нем была и дьявольщина тоже. Дьявольщина, которая состояла в том, что он мог иногда так вспыхнуть очами, что мало не покажется. Что ты понимаешь: в этот момент лучше с ним не связываться. Или что ты можешь его потерять навсегда. А мне не хотелось его терять.
Уже с первого выпуска «Что? Где? Когда?» я понимал: это бомба. Понимала и вся молодежная редакция. Да вся страна понимала – кажется, выпуски игр не интересовали только грудных младенцев. А вот в руководстве к передаче относились неоднозначно.
Лапин несколько раз при мне хватался за голову:
– Боже мой, они же там ничего не понимают! Они же ничего не знают, ни-че-го! Какой уровень образования у современной молодежи?! Мы что показываем стране? Мы стране показываем убожество нашей студенческой молодежи! Убожество полное!
Но я видел: программу он не закроет. При всем его брюзжании – он тоже любит «Что? Где? Когда?».
Вообще, Лапин – сложная фигура. Он казался чиновником, застегнутым на все пуговицы, закрытым щитом партийных циркуляров. На самом деле человек этот был далеко не прост.
У него дома хранилась коллекция джазовой музыки. Его образованность и эрудиция позволяли ему хвататься за голову при ответах знатоков – потому что он-то зачастую правильные ответы давал сразу после оглашения вопроса. Но при этом он и окружающих зачастую оценивал через призму «эрудит/не эрудит».
Меня он очень долго в упор не замечал. Считал меня «мальчиком из Средней Азии», да еще и из ЦК комсомола. А как из Средней Азии и из ЦК комсомола может появиться что-то достойное его внимания?
Лишь через несколько лет после моего назначения мы с ним вместе поехали в Балаково на встречу с избирателями. В купе было тихо и сумрачно, и он, ни к кому не обращаясь, прочитал строчку из Пастернака: «Пью горечь тубероз, небес осенних горечь…»
– «Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ, рыдающей строфы сырую горечь пью…» – рефлекторно подхватил я… И он вдруг увидел во мне человека.
И что-то прочитал из Ахматовой. А я продолжил.
И что-то прочитал из Цветаевой. А я продолжил…
И он вдруг начал со мной разговаривать – как с человеком, достойным уважения. Еще пять минут назад он меня воспринимал как штафирку какого-то, и вдруг – такая перемена. В умении чувствовать людей Лапину, конечно, было очень далеко до Мамедова. А в умении творить – до Ворошилова.
Когда вышел первый выпуск «Что? Где? Когда?», я понял, что – вот, Ворошилов нашел свою идеальную форму. И он тоже понял, что нашел.
Это колоссальная редкость – чтобы телевизионная программа стала явлением в жизни страны. Причем не одного, а нескольких поколений. Она появилась при социализме, прошла перестройку, распад Союза, «дикий капитализм» 90-х, «гламур» нулевых, «телевизионный негативизм» нашего времени…
Еще Владимир Ильич Ленин говорил: всё, что касается миллионов, становится политикой. Футбол – это политика, «КВН» – это политика, «Что? Где? Когда?» – это политика. Потому что это меняет сознание людей.
И «Что? Где? Когда?» действительно изменила сознание людей. На телевидении появился «живой интеллект». До игры интеллект воплощали Капица, Лев Николаев. То есть ум был прерогативой конкретных людей, профессоров. А тут появились какие-то ребята-студенты, которые не просто проявляли интеллект – они мыслили в кадре, думали в кадре, более того – думали быстро! Это ведь совершенно не советское, не совковое действо… Ведь в Советском Союзе как было принято думать? Вызвали человека, а еще лучше – посадили его и сказали: думай. Как с Королевым. А тут в свободном режиме люди думают и импровизируют. Мозговой штурм, абсолютно не свойственный советской действительности. «С нами тот, кто все за нас решит» – вот что было лозунгом, девизом и частью устоев государства: думать должны начальники, а подчиненные – исполнять.
И вдруг такая история. Конечно, никто, переживая за знатоков, не считал, что на их глазах харизматичные студенты подрывают устои советского строя. Но это как лед, который подтаивает – постепенно, незаметно, плавно, а потом – бах! И нет его.
И я думаю, что в процессе, который потом начался и который назвали горбачевской перестройкой, в подготовке этого процесса, в том, что молодежь активно включилась в него… – есть определенная роль «Что? Где? Когда?». Может быть, перестройка возникла потому, что почва для нее была подготовлена, – и одним из моментов, раскрепощавших умы, была эта игра.
Она разрешала людям не только думать. Ошибаться! Оказалось, ошибаться – можно! Ошибаются – все! И это – не стыдно!
Да, игра стала событием. В стране, где за год могло не произойти ни одного события (если верить официальной хронике), появилась игра.
Внутри нее всегда что-то происходило: знатоки выигрывали, проигрывали, менялись правила – порой по ходу игры. Ворошилов сам говорил: единственное правило, которое будет неизменным, состоит в том, что ведущий игры имеет право в любой момент изменить любое правило.
Жанр «Что? Где? Когда?» он определял как документальный спектакль, хотя мне всегда казалось, что это – телевизионная феерия.
Ведь суть игры – не в вопросах и ответах. Да, вопросы были заковыристые, ответы – неожиданные. Но это лишь каркас, форма.
– Главное – форма! – Ворошилов разбирал письма с вопросами. – На телевидении главное – форма, Эдуард Михайлович, запомните, главное – это форма! Она – как арба, на которую можно грузить все, что хочешь.
Он нашел эту форму. И грузил на нее все, что хотел. Вообще, придумать форму – считалось особым шиком. Еще одной не менее гениальной формой был «КВН». И он, как и «Что? Где? Когда?», породил множество клубов, объединений, движений… Потому что была форма – и ее каждый мог повторить.
Однажды мы сидели с Ворошиловым у него дома. В той самой его черной квартире с красной лампой и стенами, завешанными желтыми стикерами. Настроение Владимира Яковлевича было лирически-приподнятым.