– У меня есть заветный сундучок, в котором лежат неиспользованные телевизионные формы, – сообщил он. – Знаете, сколько всего их существует в природе?
– Сколько? – Я сделал вид, что приготовился записывать.
– У Би-би-си, думаю, штук двадцать. А всего их – пятьдесят. – Ворошилов улыбнулся.
– А у вас сколько? – Я уже понял, к чему он клонит.
– У меня пятьдесят. У Би-би-си двадцать, а у меня – пятьдесят, – он обвел взглядом стену со стикерами. – Иногда я вынимаю их из сундучка, по мере того как они созревают, смотрю… некоторые использую. Пока только некоторые.
Он умер в 2001 году. И я до сих пор жалею, что он, увлекшись «Что? Где? Когда?», не достал все свои формы из этого сундучка. Я не знаю, сколько их у Би-би-си. Но верю, что в природе их – пятьдесят. Ровно столько, сколько было у Ворошилова.
Глава седьмая«12 этаж»
Амонашвили подскочил со стула, замахал руками на подростка:
– Не говори! Не говори!
Кинулся ко мне:
– Нельзя задавать такой вопрос!
И я вдруг понял, насколько он прав. И резко перебил себя:
– Нет, не отвечай! Шалва Александрович прав, не отвечай!
Секунду назад я спросил парнишку: «Скажи, у вас в классе есть подлецы? Ты можешь их назвать?» И четырнадцатилетний подросток действительно приготовился называть фамилии.
Что было бы с ним, если бы он сказал их в прямом эфире? Что было бы с теми, кого он на всю страну назвал бы подлецами? И мальчишка вдруг сам понял, какая опасность коснулась его – и отступила.
Это был прямой эфир. Вся страна увидела то, что было написано у нас на лицах – и у меня, и у подростка, и у педагога-новатора Шалвы Амонашвили.
Шел обычный выпуск программы «12 этаж» – совершенно необычной по меркам советских времен.
Идея этой программы родилась у Александра Маслякова и Андрея Меньшикова. Масляков придумал ее название. Участвовали в создании программы Анатолий Малкин, молодой режиссер Алексей Гиганов, редактор Иван Кононов, ведущими с площадок были Владислав Флярковский, Оксана Найчук и другие яркие журналисты. Авторы сказали: «Что, если в прямом эфире обсуждать какую-то важную для всех тему – но не только в студии, а еще и на улицах, в подъездах, в заводских цехах…»
Технически это было довольно сложно: мы собирали людей в студии и одновременно – в нескольких «ключевых точках», которые доперестроечному телевидению никакими точками не казались вовсе. Ну, например, подъезд. Как можно снимать людей в подъезде?
А мы выезжали туда передвижной студией и снимали.
Собственно, и в основной студии публика собиралась разношерстная: на прямой эфир приходили деятели науки, культуры, министры, их заместители… и подростки. У нас была лестница – и на эту лестницу мы сажали ребят и девчонок 14–18 лет.
Сажали не статистами: как правило, первое слово давали именно им. Делали это специально. Во-первых, хотелось услышать их собственное мнение, не искаженное обсуждениями взрослых и статусных дядь и теть. А во-вторых, подростковый максимализм и стремление делить мир на черное и белое делали то, что не мог сделать иной профессиональный ведущий. Резкие, безапелляционные высказывания подростков заводили взрослых: те распалялись, кипели эмоциями, и прямой эфир получался таким, что «12 этаж» смотрела не отрываясь вся страна: от Камчатки до Калининграда, от пионеров до пенсионеров.
Первым ведущим «12 этажа» был Александр Масляков. И передача у него получилась хорошая: веселая, динамичная, яркая. Я смотрел эфир… и не мог отделаться от странного чувства. Сначала даже не мог понять, что меня «царапает». А потом сформулировал: формат этой передачи позволяет делать программу «про жизнь». С развлекательными передачами на нашем телевидении дело обстояло хорошо. А вот передачи «про жизнь» в стране, которая менялась со скоростью вдоха, не хватало.
После эфира подошел к Маслякову и сказал ему:
– Саша, только, пожалуйста, не обижайся. Я вдруг понял, что чувствую эту передачу. Мне нужно вести ее самому.
Масляков, надо отдать ему должное, и правда не обиделся: во-первых, у него и помимо «12 этажа» было немало проектов, а во-вторых… может быть, ему самому стало интересно увидеть, каким окажется прямой эфир в исполнении Сагалаева?
До этого момента я никогда не появлялся на экранах телевизоров. Меня не узнавали на улицах и у меня не брали автографов. Более того – последний раз в прямой эфир я выходил 19-летним диктором на самаркандском радио. И вдруг – эфир. Камеры. И невозможность исправить ошибку, если она случится.
Перед первым эфиром я волновался… Потом уже понял: волноваться буду перед каждым. Если человек не волнуется, ему нельзя в эфир. Когда выходишь на камеры, возникает невероятное ощущение – будто душа твоя летит по проводам на Останкинскую башню, оттуда – на спутниковую тарелку – и дальше, по всей стране. И я попадаю в каждый дом и нахожусь вместе с каждым человеком, кто сейчас смотрит телевизор, хотя остаюсь в студии.
Они очень разные – люди, которые меня смотрят. Но я их всех люблю. Каждого. Со всеми его слабостями, сомнениями, болью… люблю и понимаю – потому что я сам такой же. И я разговариваю с каждым. Не со всеми в целом, а с каждым по отдельности.
Я никогда не говорил в пустоту. Только – с человеком.
Мы с Владимиром Ворошиловым обсуждали этот феномен (трудно было найти на ТВ большего любителя прямых эфиров, чем он), и он тоже говорил, что чувствует «поле прямого эфира». Причем мне казалось, чувствует сильнее меня. Намного сильнее.
Мы брали тему – сильную, больную тему. Снимали несколько сюжетов, от которых можно было бы оттолкнуться во время обсуждения. Показывали их. И начинали обсуждать.
– Кажется, понятие «мужчина» стало скорее биологическим, – говорил я и видел, как меняются лица участников в студии, на лестнице. Тема очередного выпуска так и называлась – «Мужчина».
Включили заранее записанное видео – интервью с совсем молодыми девчонками.
– Девушки, кто бы хотел, чтобы вас содержал муж?
Всего пару лет назад на этот вопрос корреспондента все бы ответили «не я». Не потому, что не хотели – потому что на камеру было принято отвечать социально одобряемым образом.
А девчонки подняли руки. Практически все.
Камера тут же переключилась на лестницу – кто-то из мальчишек улыбался, кто-то выглядел встревоженно.
– А вы закрыли бы глаза на то, что ваш муж зарабатывает… ну, например, фарцовкой? – продолжала корреспондент.
Вот здесь большинство девчонок уже отрицательно помотали головами: нет, не закрыли бы.
– А я бы закрыла! – одна из девушек сама взяла микрофон. – Я бы закрыла! Потому что он работает, чтобы его дети ходили не в обносках, чтобы его жена хорошо выглядела!
И понеслось. Короткий сюжет, как спусковой крючок, вызвал всплеск эмоций у мужчин в студии: и взрослых, и подростков. Это была очень больная тема: все уже понимали – страна меняет не только систему хозяйствования, меняются сами устои, и, кажется, даже «что такое хорошо и что такое плохо» придется переписывать. Но вот как переписывать? Куда? И богатство – хорошо это или плохо?
– Из рубля нельзя делать икону! – подростки рубили с плеча.
– Хорошо, – говорит корреспондент и подливает масла в огонь: – Как вы думаете, почему у нас в стране существует проституция?
– Бездуховность! – У мальчишек на все был готов ответ.
– Эти девушки – они хотят побольше нахапать, а работать не хотят!
– Для них это веселый способ заработать на жизнь: она и удовольствие получила, и деньги! Но они не смотрят в свое будущее: что с ними будет, когда им исполнится 30 лет? Проститутки – народ малообразованный, их даже из школ выгоняют. – Мальчишка с совсем еще детским, нетронутым щетиной лицом с легкостью рассуждал о теме, в которой не особо разбирался.
Но эти наивно-искренние мысли мальчишек, подкрепленные сюжетом, пробуждали в находившихся в студии мужчинах мысли, над которыми потом те же самые мальчишки начинали глубоко задумываться.
Мир не черно-белый – открытие, сделанное некоторыми подростками именно на лестнице «12 этажа».
Да и среди взрослых такие «первооткрыватели» были.
Подростки вообще не боялись ничего. Словно не росли всю свою жизнь в стране, где нужно было тщательно следить за тем, что говоришь.
– Почему у нас на изучение Достоевского в школьной программе отведено три часа, а на изучение кольчатого червя – пять часов? Чем Достоевский хуже кольчатого червя?! – кипятился парень-десятиклассник, и заместитель министра образования краснел под его взглядом.
– Это немыслимо! – возмущались одни. – Мальчишки-сопляки будут еще учить жизни заместителя министра!
– Это потрясающе! – восхищались другие. – У нас растет свободная, думающая молодежь!
И все равно министры приходили на наши эфиры. Знали, что идут на тяжелое испытание, но – шли. Может быть, они тоже не понимали, почему на Достоевского отводится три часа, а на червя – пять? Может быть, и им хотелось изменить ход вещей, но они не чувствовали в себе достаточно сил? Может, наши подростки придавали им смелости?
Одним из ярких сюжетов стал телемост с Новосибирском, вел его Иван Кононов, а на месте «зажигал» Геннадий Алференко, основатель клуба «Терпсихора», в который входили любители балета. Но какие! К ним приезжала Майя Плисецкая. Это было настоящее неформальное объединение, одно из первых в Советском Союзе. Гена взывал к свободе, к расцвету социальных инициатив в стране.
…Мы обсуждали судьбу автомобилестроения в СССР. Шел 1987 год: АвтоВАЗ уже вовсю выпускал переднеприводные «восьмерки», которые по сравнению с привычными заднеприводными «Жигулями» и «Волгами» выглядели как иномарки.
«Восьмерка» цвета «мокрый асфальт» была предметом вожделения и синонимом фразы «жизнь удалась». Казалось, впереди у отечественного автопрома – новые победы и свершения…
– А давайте спросим самих работников Волжского автозавода. – Я предложил переключить камеру со студии в Останкин