ончит со всеми своими молодежными закидонами и будет работать на благо Центрального телевидения и ЦК КПСС.
Надеюсь, все-таки правильная версия – первая. По крайней мере, мне хочется в это верить.
– Здравствуйте, коллеги, – начал я свою первую летучку в качестве главного редактора программы «Время».
Рядом со мной сидели звезды советской журналистики – Нинель Шахова, Александр Тихомиров, Александр Галкин, Светлана Бестужева, Евгений Синицын… Каждый из них годами, если не десятилетиями, вел свою тему. Каждый разбирался в этой теме едва ли не лучше героев своих выпусков. Каждый был профи высочайшего класса.
Некоторые из них, увы, стали журналистскими бонзами – закосневшими в собственной значимости. А другие, наоборот, оказались настолько преданными своей теме фанатами, что были готовы говорить о ней часами и, что важно, делать по-настоящему честные сюжеты. В любом случае, все они были профи экстра-класса. И с недавних пор они стали моими подчиненными.
Обсудив текущие вопросы, я спросил:
– Коллеги, а какая у вас зарплата?
Коллеги замерли на секунду, потом кто-то произнес:
– 145 рублей плюс гонорар.
Зарплата рядового инженера тогда была 120–140 рублей. Лучшие журналисты страны не шиковали. В принципе ничего удивительного в этом не было. В советские годы зарплаты на телевидении никак не назовешь щедрыми. Считалось: если и так масса желающих попасть «в телевизор», то какой смысл платить больше?
Да и в целом телевидение было и остается дорогим удовольствием. Даже в программе «Время», где в распоряжении журналистов имелось 14 камер (невероятная роскошь, просто невероятная!), лимит пленки был весьма строгим: для обычных сюжетов 1:5. То есть на минутный сюжет оператор мог потратить только 5 минут пленки. Правда, существовали послабления: например, на сюжеты с детьми разрешалось расходовать пленку из расчета 1:20.
Словом, зарплатами лучшие журналисты похвастаться не могли.
– С сегодняшнего дня, – я обвел взглядом собравшихся, – все комментаторы и политобозреватели будут получать не меньше, чем главный редактор.
Зарплата главного редактора была – 450 рублей. Моя зарплата.
Мне эта разница казалась нечестной: да, ответственности на главреде лежало больше, но ведь и каждый журналист – «штучный товар». Как можно их не ценить?
После летучки заместители устроили мне в кабинете «темную».
– Как это?! Журналист будет получать 450 рублей, а мы – 400?! – возмущались они.
– А вы – 400, – соглашался я.
На то, чтобы повысить зарплаты заместителям, у меня уже не было ни лимитов, ни, честно говоря, желания.
Рабочий день в качестве главного редактора программы «Время» начался с того, что мне принесли план съемок. Первым пунктом значилось: «Проводы Лигачева Никоновым в Воронеж».
Один член Политбюро провожал другого члена Политбюро в Воронеж. Не на войну в Афганистан, не на программное выступление в ООН – в Воронеж! В обычную рабочую поездку – заводы дымят, поля колосятся…
Протокол требовал, чтобы этот сюжет стоял в верстке выпуска первым. Потом шел второй, третий – и так до четырнадцатого сюжета. Потом – жирная черта и под ней – пятнадцатый и шестнадцатый сюжеты.
Все, что ниже черты, было резервным: в основном выпуске «Времени» не покажут, но на всякий случай надо их записать – вдруг что-то сорвется.
Так вот, шестнадцатым номером значился сюжет о премьере в Большом театре. Я вычеркнул первый номер – и вставил вместо него шестнадцатый.
Отнес план верстки редакторам.
– Эдуард Михайлович, а Лигачев? – Они смотрели на план удивленно, еще не понимая серьезности моих намерений.
– А зачем его показывать? – я произнес это нарочито спокойно. – Вы же видите: здесь нет никакого события. Ничего не произошло – ни хорошего, ни плохого. Обычные проводы в обычную рабочую поездку по стране. Что показывать?
У меня за плечами была «школа» Ворошилова. Я вспомнил, как точно он объяснял, чем событие отличается от не-события. Хотел добавить: «Вот если бы в Воронеже случилась забастовка – это было бы событие», – но решил не усугублять. На редакторах и так не было лица.
– Эдуард Михайлович… А вы с кем-то это согласовали? – наконец произнес кто-то из выпускающей группы.
– А зачем согласовывать? Мы что, каждый сюжет носим на визу в Политбюро?
Сегодня наш диалог может показаться странным. Но тогда в каждом из нас сидел дикий страх перед… чем? Перед тем, чтобы не показать по телевизору, как Лигачев с Никоновым трижды взасос целуются у трапа самолета? Что это за смертельный поцелуй?
– Так нас же всех уволят! – почти простонал редактор.
– Не уволят. Вообще ничего не будет. – Я похлопал его по плечу.
Ничего и не было.
После выпуска мне позвонил Мамедов:
– А что, не показали проводы? Там, кажется, Лигачев должен был быть?
– Нет, – ответил я. – Не показали. А зачем? Мы в середине выпуска сказали, что Егор Кузьмич отправился в рабочую поездку в Воронеж, и все.
– Действительно, – согласился Мамедов. – Зачем?
И все.
Даже в сюжете, где Лигачев осматривал поля в Воронеже, было бы больше жизни, чем в этом поцелуе у трапа. Но даже сюжет, где Лигачев трет колосок и журит или подбадривает председателя колхоза, не был бы событием.
А школа Ворошилова мне действительно очень пригодилась – именно в программе «Время». Я мгновенно определял, какой сюжет может быть новостью номер один, новостью номер два – и так далее.
Я понимал, что нужно показывать реальную жизнь – забастовки, простои на заводах, митинги. То, чем действительно жила страна в конце 80-х.
Не помню, в каком регионе это случилось: жители областного центра вышли на митинг против первого секретаря партии. Требование у них было простое: снять с должности.
– Он взяточник! – кричали люди прямо в камеру. – Он всю область разворовал!
Далее шли обвинения чуть менее значимые: ведет аморальный образ жизни, оторвался от народа – и тому подобное.
В программе «Время» мы сделали о митинге большой сюжет. Как ни странно, никто «сверху» не позвонил и не постучал нам кулаком по столу. Напротив: после сюжета первого секретаря сняли с должности. И поставили на нее… правильно, второго секретаря.
А вскоре в соседней области случился такой же стихийный митинг. И мы тоже сделали о нем сюжет – и тоже показали в программе «Время». И там тоже сняли первого секретаря и поставили второго.
Дальше история превратилась в фарс. Быстро поняв технологию и смекнув, что дорога к вожделенной должности практически открыта, вторые секретари обкомов начали массово подбивать жителей своих регионов на митинги. Собственно, и подбивать-то особо никого не требовалось: последние два года выбили у людей из-под ног мировоззренческую почву, опустошили полки магазинов, уверили в свободе слова… В дико меняющемся мире многим хотелось кричать просто так, без повода. А тут и повод нашелся.
Так по стране незаметно прокатилась «революция» вторых секретарей – и мы оказались невольно к ней причастными.
Я никогда не видел столько людей. Их были не сотни. Не тысячи. Даже не десятки тысяч. Только потом уже я узнал цифру – больше ста тысяч человек вышли на митинг против Николае Чаушеску в Бухаресте. Мне казалось, их миллион.
Мы показывали митинг в прямом эфире. Точнее – должны были показывать.
И вдруг я вижу: голос нашего корреспондента из Румынии есть, а вместо видео – фотография-заставка. Врываюсь в аппаратную – ассистент режиссера судорожно тыкает в кнопки, что-то переключает, картинки так и нет…
И я молча, наотмашь, врезаю ему кулаком.
Это был первый и последний случай, когда я кого-то ударил – не в мальчишеских драках, а на работе, не снимая пиджака и галстука, при всех своих регалиях.
Он загубил момент – самый важный из всех, что тогда мог существовать. И уже никто и ничто не могли этот момент восстановить. Прямой эфир не переснимешь.
Думаю, он тогда просто растерялся – вряд ли пошел на это сознательно. Хотя надо быть объективным: в программе «Время» работали только асы. Если это был режиссер, то – лучший режиссер. Если оператор, то – лучший оператор. Если ассистент режиссера, то – да, тоже лучший. Неопытных стажеров на выпуски «Времени» не сажали.
– Женя, ну сколько можно петь дифирамбы твоим труженикам села! – Я морщился, понимая, что разговор предстоит неприятный.
– Да какие дифирамбы, я показываю объективную реальность! – Евгений Синицын, которого все называли «кремлевский соловей», тоже морщился – и тоже понимал, что придется проглотить неприятную пилюлю.
Он был моим приятелем, можно сказать – другом, еще задолго до программы «Время». Мы жили по соседству, иногда после работы вместе заходили в ресторан «Звездный» – точнее, не в сам ресторан, а в буфет при нем.
– Нин Пална, нам по сто, – приветствовали легендарную нашу буфетчицу, выпивали свои «фронтовые сто грамм» и усталые, но довольные вместе возвращались домой.
Женя много лет вел тему сельского хозяйства. Если какой-нибудь партийный бонза выезжал на село, сюжет об этом снимал только Евгений Синицын. Он знал в лицо не только всех членов Политбюро, но, кажется, и всех председателей колхозов (и даже, возможно, весь крупный рогатый скот).
И он из раза в раз снимал сюжеты, за которые похвалить могли бы разве что в начале 70-х. Сплошные оды надоям, накосам и, конечно, партии и правительству.
– Женя, ты же знаешь лучше меня: в стране продовольственный кризис! Мы пшеницу закупаем за рубежом! Ну нельзя сейчас снимать такие слащавые сюжеты, нельзя! Ты же профессионал!
Он кивал, соглашаясь с тем, что нельзя. Я видел по его глазам: он не изменится. Этот разговор у нас проходил уже не раз и не два – и всегда с нулевым результатом. Думаю, Женя хотел перестроиться – но уже не мог.
– Женя, извини, – я посмотрел на человека, с которым ровно в этот момент терял дружбу. – Я отстраняю тебя от эфира. Ты остаешься в штате, но в эфир – нет.
Он вскинулся, хотел что-то сказать, но смолчал. Развернулся и вышел из кабинета. Больше мы с ним вместе домой не возвращались.