Не знаю, как долго это продолжалось бы.
Но после полутора часов обсуждений и рифм я все-таки вклинился:
– Дмитрий Тимофеевич, не могли бы вы мне помочь?
– А в чем дело-то, Эдуард? – перебил он сам себя.
– Мне бы машины для Союза журналистов… – Я лихорадочно думал: сколько у него попросить? Одну? Две? Три? Но ведь полтора часа стихи читал! – Мне бы три «Волги», – наконец решился я.
(Зачем мне три? Ну ладно, попрошу три – даст одну, как раз сколько и нужно было).
– Да ерунда! – Язов нажал кнопку селектора. – Сидоров! Зайди, выпиши Сагалаеву три «Волги» на Союз журналистов.
И по тому, как легко он это сказал, я понял: дурак. Какой я дурак, мог бы и десять у него попросить!
Утром меня разбудил звонок телефона.
– Эдик! – мой друг Гена Алференко из «Комсомольской правды» буквально кричал в трубку. – Эдик, ты что, ничего не знаешь?! В стране переворот, Эдик!
Путч оказался для меня неожиданностью. Я не был в числе тех, кто знал о его подготовке. Даже не был в числе тех, кто об этой подготовке догадывался. Я чувствовал, что в стране назревает какой-то взрыв, но не подозревал, что все случится именно таким образом. Горбачев в Форосе, на экране телевизора – «Лебединое озеро» и трясущиеся руки Янаева…
Я на всю жизнь запомнил этот момент: вопрос журналистки «Независимой газеты» Тани Малкиной: «Вы понимаете, что совершили государственный переворот?» – и трясущиеся руки Янаева. Им нечего было ответить. Они испугались того, что сделали. Тогда все стало понятно: путч обречен. Но до этого момента еще нужно было дожить.
А утром 19 августа я влетел в свой кабинет на Зубовском – еще не понимая толком, что вообще происходит? Ко мне с таким же ошарашенным взглядом примчался Нугзар Попхадзе – мой приятель и близкий друг Эдуарда Шеварднадзе, бывшего министра иностранных дел СССР.
Вместе с Нугзаром мы поехали домой к Шеварднадзе.
– Нануля, мы пойдем прогуляемся, – сказал Эдуард Амвросиевич жене.
– Эдик, только не вздумай гулять до Белого дома! – нахмурила она брови.
– Что ты, что ты, Нануля! – Он поцеловал ее в щеку – и мы пошли к Белому дому.
Там уже были ребята-«взглядовцы», Мстислав Ростропович, Геннадий Бурбулис…
«Взглядовцы» вели радиорепортажи «из подполья». Работала радиостанция «Эхо Москвы» – она резко выступила против путча, несмотря на все попытки помешать их эфиру. «Эхо» все годы отстаивает свою позицию информировать аудиторию с разных точек зрения, часто критикует власть. Эти принципы заложены основателями – Сергеем Бунтманом и Сергеем Корзуном, а редакционной политикой вот уже много лет руководит Алексей Венедиктов.
Там, конечно, уже был Ельцин. Он сверкал очами: чувствовал, что решается и его судьба.
– Женщины, покиньте здание: готовится штурм Белого дома! – раздавалось по громкой связи.
Никто, конечно, Белый дом не покинул. Было ли страшно? Было. Был ли кураж? Конечно, был.
Зато потом, после трех дней путча, страну накрыл триумф. Сегодня я взял бы это слово в кавычки. Тогда – нет. Наша радость была искренней и неподдельной. И, пожалуй, я не вспомню больше такого момента единения, какой случился в стране в августе 1991 года.
Глава одиннадцатая«Останкино»
Меня часто спрашивают: предчувствовал ли я путч? А если нет – понимал ли я, что Горбачев ведет СССР к развалу? Нет – я не предчувствовал путч. Да – я был уверен, что страна движется не в том направлении, в каком могла бы.
Не сказать, что я был хорошо знаком с Горбачевым и Ельциным. Точнее – я был с ними знаком хуже, чем мог бы. Но я демонстративно держал дистанцию. Журналисты не должны близко дружить с первыми лицами государства – иначе они потеряют шанс быть объективными. Я общался с Горбачевым, наблюдал за ним, анализировал его поступки и действия… Он жал мне руку. Его жена Раиса Максимовна говорила, что я – их с Михаилом Сергеевичем любимый телеведущий. Но я не обольщался на этот счет.
Во время встречи Горбачева с Джорджем Бушем-старшим произошел забавный эпизод. Жили оба президента каждый на своем корабле и строго по протоколу ходили друг к другу «в гости».
Когда на наш корабль с визитом прибыли американцы, вся наша делегация выстроилась по ранжиру и Раиса Максимовна с Михаилом Сергеевичем показывали Бушу свою «свиту».
Раиса Максимовна наслаждалась процессом.
– А это писатель такой-то, – делала она жест рукой. – А это художник такой-то, – еще один жест. – А это…
Дошла очередь до меня.
Раиса Максимовна улыбнулась сладчайшей улыбкой, протянула руку и потрепала меня по щеке.
– А это наш любимый телеведу-у-ущий, – пропела она.
Среди журналистов такой тон назывался «сироп». И не было ни одного здравомыслящего человека, кому бы он не претил. Я так и не понял в тот момент, что должен сделать: обрадоваться или оскорбиться.
Но ровно через месяц закрыли мою аналитическую программу «7 дней» – и над эпизодом с «любимым веду-у-ущим» я мог только смеяться.
Горбачев был продуктом своей системы. Работал первым секретарем Ставропольского крайкома партии – именно там его заметил Андропов. Молодой, многообещающий партийный лидер. Уверен, когда его назначали на должность генсека, никому в голову не приходило, что он настолько развернет судьбу страны.
Думаю, он и сам не ожидал от себя такого – и, даже начиная перестройку, планировал лишь «освежить» социализм, но не убивать его. Впрочем, с самого начала, едва взяв курс на гласность и демократию, он уже нажил себе много очень сильных врагов. Им была крайне недовольна вся силовая элита: КГБ, МВД, военные…
Ему – кто тихо, а кто демонстративно – противоречили многие «красные директора», первые секретари обкомов. Пожалуй, ни у одного советского генсека не было такой мощной оппозиции, как у Горбачева в 80-е годы.
И он почти победил. Он избавился от многих, кто стоял на пути его реформ, он перевернул сознание миллионов россиян… Он не справился с экономикой. Возможно, рядом с ним не оказалось хорошего экономиста, может быть, он сам не осознавал глубины проблемы – но страна в конце 80-х оказалась на пороге голода. И в тот же момент некоторые союзные республики настойчиво дали понять: они планируют покинуть Советский Союз.
Горбачев должен был бы дать понять: это невозможно. Причем невозможно настолько, что нет смысла даже это обсуждать.
Но тут в нем словно что-то сломалось. У меня есть фотографии с Ельциным, Горбачевым, Путиным, Медведевым – на всех снимках я касаюсь их. Это не случайность – мне всегда хотелось прикоснуться к человеку, который мне интересен. Было важно узнать, что под пиджаком – что-то вялое и безжизненное или стальной бицепс.
Может быть, это даже была идея-фикс: почувствовать физическую силу человека.
Так вот, однажды мне довелось дотронуться до руки Горбачева. До этого он мне представлялся округлым, слегка одутловатым. Причем – и физически, и внутренне. А тут вдруг оказалось, что у него мощная, очень сильная мужская рука. Но!
Я прикасался к нему еще в 80-е годы – когда страну охватила перестроечная эйфория. А вот каким его бицепс стал потом… Не знаю.
Когда начались волнения в Вильнюсе, он должен был лететь туда, в эпицентр. И он собирался – но не полетел. Струсил? У меня нет ответа на этот вопрос. В Карабах – не полетел. В Баку – не полетел.
А вот в Форос полетел… И вернулся уже в другую страну.
В приемной Горбачева я сидел уже второй час. Меня вызывали к генсеку на точное время, я приехал…
– У него в кабинете Александр Николаевич Яковлев, подождите, пожалуйста, – попросил секретарь.
Я ждал. Полчаса. Час. Полтора часа…
– Может быть, я пойду? – Я поднялся со стула. – Видимо, там долгий разговор, у меня тоже дела. Я приеду в другой раз.
– Нет-нет, Эдуард Михайлович, – секретарь замахал руками. – Подождите, пожалуйста.
Дверь кабинета открылась спустя два часа.
– Эдуард… – Горбачев сидел за своим столом – осунувшийся и смертельно усталый. Глаза его бегали. – Мы тут посовещались… – Он взглянул на Яковлева, словно ища его одобрения. – Мы посовещались и решили предложить тебе должность генерального директора «Останкино».
Хорошо, что я тогда сидел. Председатель Союза журналистов СССР и фактически – безработный.
– Конечно, я согласен, Михаил Сергеевич, – произнес максимально спокойно.
– Но ты будешь не один… – Горбачев снова посмотрел на Яковлева. – Вместе с тобой будет работать Егор Яковлев – его мы назначим председателем «Останкино».
И я снова согласился.
Это было странное решение: поставить во главу телекомпании двух человек, причем – даже незнакомых друг с другом. Егор Яковлев тогда возглавлял «Московские новости», газета была одной из самых смелых и популярных в стране… Каждый из нас знал друг о друге, но лично мы не общались.
Но почему именно меня и Яковлева? Почему не кого-то одного?
Потом уже мне рассказали: Горбачев настаивал на моей кандидатуре. Александр Николаевич Яковлев (Егор Яковлев был его однофамильцем, никаких родственных связей между ними не прослеживалось) горячился:
– Михаил, ты не можешь сейчас назначить никого без согласования с Ельциным, понимаешь? У тебя уже нет власти, власть – у Ельцина. Если ты поставишь Сагалаева, Ельцин его тут же снимет. Просто в пику тебе, ты понимаешь это? Поэтому сейчас мы должны продумать другой вариант – тот, при котором Борис согласится с твоей кандидатурой.
Так появился Егор Яковлев – главный редактор газеты, которая внесла немалый вклад в пиар Бориса Николаевича.
Горбачев тогда впервые услышал от Яковлева, что он больше не хозяин в стране. Что хозяев как минимум – двое. И он проглотил это.
Однажды много лет назад я вошел в кабинет Мамедова. Я тогда был инструктором ЦК ВЛКСМ, Мамедов – легендой, недосягаемой вершиной. Я даже не мечтал, что когда-то сяду в его кресло. Это была фантастика, причем ненаучная фантастика.
Прошло чуть больше пятнадцати лет – и я снова вошел в кабинет Мамедова. Только теперь это был мой кабинет.