– Сагалаева ко мне! Срочно!
Когда я вошел в кабинет, Евгений Михайлович представлял собой не человека, но – разъяренного тигра.
– Это что такое?! – кричал он. – Ты куда собрался?! Ты еще пороху не нюхал, а туда же?! Ты поработай свои пять лет, а потом!
Сел на стул.
Выдохнул.
Взглянул на меня.
– Откажись.
Я удержал его взгляд и сказал спокойно:
– Не откажусь.
– Что?! – Тяжельников взорвался новой порцией гнева. – Да мы тебя сгноим! Квартиру отнимем! Обратно – в свой Узбекистан! Первым самолетом! Чтоб духу твоего здесь не было! Да как ты смеешь!
– Я не откажусь. Делайте что хотите, – я говорил тихо и ровно. Так, словно все мои эмоции остались за дверью кабинета. А здесь, перед лицом бывшего начальника, осталась только каменная уверенность: я буду работать на телевидении.
Да, я понимал: Тяжельников – уже бывший мой начальник. И он это понимал тоже.
Он не мог отказать Мамедову. Он не мог отобрать у меня квартиру, хотя… кто знает? В любом случае – не отобрал.
Я повернулся и вышел из кабинета.
И в это время Тяжельникову второй раз позвонил Мамедов.
– Ну что, Евгений Михайлович? – Мамедов был доброжелательно-холоден. – Вы уже выяснили насчет Сагалаева?
– Да, Энвер Назимович. – Тяжельников постарался придать голосу озабоченную интонацию. – Но вы знаете, он ведь еще совсем неопытный…
И вот здесь Мамедов сделал шикарный ход. Собственно, не зря его считали легендой. Его мозг умел работать так, как не работал ничей другой. И выдавать решения, которые никому другому не пришли бы в голову.
– Как, Евгений Михайлович? – Мамедов почти искренне удивился. – Разве в вашем аппарате есть неопытные люди? Как такое возможно?
Тяжельников проиграл. Он понял это сразу – еще в тот момент, когда Мамедов только произносил свою фразу. Да, первый секретарь ЦК ВЛКСМ попытался отыграться, объясняя:
– Нет, что вы, что вы! Но он же все-таки молодой!
Но и этим аргументом лишь дал Мамедову дополнительный козырь:
– А что, разве в ВЛКСМ зажимают молодежь? Не дают ей расти?
Здесь уже Тяжельников не нашелся, что ответить. И я, попрощавшись со своими комсомольскими приятелями, отправился на новую, телевизионную дорогу жизни. Знал ли я, что она станет моей главной дорогой? Нет. Просто видел, что не могу пропустить такой поворот судьбы.
Лестница между двенадцатым и первым этажами достаточно длинна, чтобы успеть подумать: «А не обнаглел ли я?» Молодежная редакция Центрального телевидения располагалась на 12-м этаже. Студия – на первом.
Только что, в мой первый день работы заместителем Валерия Иванова, меня представили коллективу:
– Познакомьтесь, это Эдуард Михайлович Сагалаев, ваш новый руководитель.
Мои новые подчиненные смотрели на меня: Саша Масляков, Кира Прошутинская, Владимир Соловьев (он ушел из жизни в 50 лет, в 1990 году), Анатолий Лысенко. Перед ними стоял 27-летний парень в странном костюме в желто-черную полоску – младше их всех и очевидно разбиравшийся в телевидении на том уровне, который позволяет отличить КВН от «А ну-ка, девушки!», – не больше.
Я смотрел на них. Люди, которых я видел по телевизору. Люди, чьи программы я старался не пропускать. Люди, которые были настоящими звездами.
«Хорошо хоть, костюм у меня приличный», – почему-то мелькнуло в голове. Я приехал в Москву из Ташкента чуть больше года назад: мне казалось, что костюм, отдаленно напоминающий узбекский халат, несомненно, прибавит мне статуса. Красивый же костюм! Модный.
К костюму, кстати, прилагались усы – отпустил их, чтобы казаться взрослее: в молодежной редакции я был одним из самых молодых сотрудников.
Наше знакомство прошло штатно – я улыбнулся и что-то сказал коллективу, коллектив улыбнулся и что-то сказал мне. После того как церемония была закончена и я вышел из кабинета, в закрывшуюся за мной дверь ударилось всеобщее недоумение: «Это что за усатый-полосатый?»
«Надо хоть посмотреть, как тут все устроено», – с этими мыслями я пошел в студию. Я шел один, заглядывая в приоткрытые двери и пытаясь понять: как это работает? Кто эти люди? Что мне теперь делать?
В одной из студий стоял дым коромыслом: рабочие возводили сложносочиненные декорации, посреди зала стоял невысокий мужчина в очках и руководил процессом:
– Кабель сюда! Да сюда, вы что, не понимаете? Камеру левее! Еще левее, еще! Стол – в угол. В угол стол, вы слышите меня?
Я замер. Было ужасно интересно, что происходит, кто этот человек, какая передача будет сниматься. Даже тревога меня отпустила: телевидение очень быстро захватывает, накрывает своей энергий, подпитывается твоей – и отдает ее тебе же, наполненную эфирами.
– А ты чего стоишь? – Невысокий человек смотрел прямо на меня. – Ну-ка бери стул и понес. Вон туда, видишь?
– Вижу, – кивнул я.
Подошел, взял стул…
– И второй сразу бери! Донесешь! – прикрикнул человек.
Взял второй, понес.
Кто его знает, как тут у них на телевидении. Может, это в порядке вещей – чтобы заместитель главного редактора таскал стулья? Может, это что-то вроде субботника – все выходят вместе и работают на благо общего дела? Может… ну, в конце концов, что я скажу: «Мужчина, извините, но мне кажется, я – ваш руководитель и носить стулья не буду»?
Я отнес стулья. Потом – еще какой-то реквизит. И еще. А потом сказал:
– Извините, я должен уйти. – И пошел.
– Э, а куда делся этот парень? Усатый такой, в костюме? – Невысокий человек оглянулся по сторонам. – Он стулья таскал.
И вот тут невысокому человеку сказали:
– Владимир Яковлевич, так это же Сагалаев! Новый зам Иванова.
А невысокий человек был Владимир Ворошилов.
Ровно в тот же момент у себя в кабинете на двенадцатом этаже я спрашивал у новых коллег:
– А вот сейчас в студии готовятся к съемкам программы…
И мне отвечали:
– Это же «А ну-ка, парни!». Режиссер Владимир Ворошилов, разве вы незнакомы?
Ворошилов зашел ко мне в кабинет вечером того же дня. Поздоровался, сделал вид, будто никаких стульев между нами не было. Я тоже поздоровался с ним…
Через минуту мы оба не выдержали и расхохотались. Он понял, что я не держу на него зла, – и что я, конечно, не телевизионщик, но и не застегнутый на все пуговицы чиновник. Нормальный человек.
В кабинете было тихо – если бы не стук пишущей машинки, можно было бы подумать, что меня здесь совсем нет. Но я был.
И я писал сценарий документального фильма – не потому, что этим должен заниматься заместитель главного редактора молодежной редакции ЦТ, а потому, что сценарий стал моим последним шансом на уважение в глазах коллег.
После четырех месяцев работы в молодежной редакции я понял, что попал не туда. Что у меня слишком мало знаний, опыта, прожитых лет, чтобы занимать эту должность. Для своих подчиненных я был «усатым-полосатым», не более.
«Я напишу сценарий!» – решение выскочило так внезапно, что я даже произнес его вслух.
Как же я раньше не догадался? С сочинением очерков, эссе и статей у меня никогда не было проблем (все-таки газетное прошлое дает о себе знать!), фактура тоже есть – год работы в комсомоле. Это будет сценарий многосерийного документального фильма о комсомольцах.
Я писал весь вечер и половину ночи. Вернулся домой, рухнул на кровать, утром снова на работу – и в перерывах между текучкой снова за сценарий. Потом еще вечер, ночь – и он готов.
– Валерий Александрович, – утром, предвкушая собственный триумф, я протянул пачку листов Иванову. – Я тут написал сценарий. Вы не могли бы его посмотреть?
– Конечно-конечно! – Большие голубые глаза Иванова засветились интересом. – Обязательно прочту.
Весь день я ходил как накануне именин – ждал, что вот-вот откроется дверь, войдет Иванов, скажет: «Гениально!» Ну хорошо, пусть не «гениально». Но я чувствовал, что этот сценарий перевернет отношение молодежной редакции ко мне.
Следующим утром я не выдержал – сам пришел к Валерию Александровичу.
– Что скажете? Как вам сце… – и по лицу Иванова все понял.
Его щеки краснели от неловкости. Он прятал глаза, опускал их на стол, рефлекторно натыкался на мой сценарий – и отскакивал от него взглядом, как от грязной лужи.
И я вдруг увидел свой сценарий глазами Иванова. И понял, какой комсомольский бред написал. И сказал сразу же, лишь бы избавить начальника от неловкости:
– Валерий Александрович, я все понял, простите, что занял ваше время.
– Ничего-ничего, – он облегченно выдохнул, – со всяким бывает.
Мой последний козырь оказался не то что самой невзрачной картой – он даже не был картой вовсе. Так, пустая картонка.
Оставаться в молодежной редакции мне больше незачем.
Поздним вечером я снова сидел в своем кабинете. Уже не стучала пишущая машинка. Уже тишина казалась приговором. Я, стакан и бутылка портвейна. Сегодня я еще заместитель главного редактора, а завтра напишу заявление – и… не знаю. Куда-нибудь.
Вот за это и надо выпить. Я налил портвейн в стакан, поднял его…
– Ой! – в кабинет заглянула молодая девушка, помощник режиссера. – А я тут в приемной разбиралась с письмами, думала, никого уже нет. И вдруг – шум из вашего кабинета. Я подумала: что-то не так. Заглянула – тут вы…
Она явно не ожидала меня увидеть, да еще и с портвейном. Поэтому первую фразу выпалила как из автомата, смущаясь от своего внезапного вторжения. Но, когда сочла, что дежурные извинения принесены, посмотрела на меня внимательнее:
– Эдуард Михайлович, а вы чего… – кивнула на портвейн, – тут?
Ну а что мне терять?
– Понимаешь, – я покрутил пустой стакан в руках, – собрался увольняться.
– Увольняться?! – ее глаза округлились. – Зачем?!
Ее удивление меня подбодрило. Если она удивляется моему решению – значит, считает, что я на своем месте? Или хотя бы почти на своем? Может, я небезнадежен?
– Я не понимаю, что происходит, – сказал я, решив быть с ней предельно честным. – Не знаю телевидения, не улавливаю процесс. Вот скажи сама: зачем я здесь?