— Дело в том… У Троя нелегкое время.
— Эмили.
— Да?
— Хватит об этом. Хватит придумывать ему оправдания.
— Простите. Я даже не подозревала, что занимаюсь этим.
— Я понимаю.
На столе Кэмерон лежит красная тетрадь на пружине, вся обложка разукрашена звездочками. Эмили открывает ее и вырывает чистый лист. Она пишет фамилию, складывает лист вдвое и протягивает мне.
— Возможно, мы узнаем неприятные вещи. Даже гадкие. Но я считаю, что лучше самая неприглядная правда, чем незнание.
Она выглядит уязвимой, полной сомнений.
— Надеюсь, вы правы.
Засовываю листок в блокнот и подхожу к большому прямоугольному окну в половину длины северной стены. Слева — подъездная дорожка и ворота. Справа — газон, втекающий в густой лес. Жалюзи из серовато-бежевой бумаги собраны в подъемную систему. Когда я легонько толкаю болтающиеся сбоку шнуры, мой взгляд что-то выхватывает. На нижней части сетки видны маленькие царапинки. Их легко пропустить, если высматриваешь что-то другое.
— Кэмерон когда-нибудь выбиралась из дома этим путем?
— Не думаю. — Эмили подходит и смотрит. Напряжение туманит ее красивое лицо. — Зачем ей это?
Когда я нажимаю большим пальцем на раму сетки, она тут же поддается. Эту сетку открывали часто.
— Что за этим лесом?
— Дорога. До нее, наверное, полмили.
— Когда люди шерифа прочесывали территорию, они привезли собак?
— Да. А в чем дело? Вы сбили меня с толку. Вы пытаетесь сказать, что Кэмерон просто сбежала?
— Не уверена, но это многое объяснило бы.
— Но куда ей идти? И зачем?
Я не отвечаю сразу. Жду, когда придут верные слова. Конечно, Эмили растерялась. Она не замечала боли своей дочери и, кажется, не понимает собственную боль. Она выросла, презирая собственного отца, но вышла замуж за его копию. Она жалела мать, но сама стала ею. Стоил ли чего-то в конечном счете ее побег в Голливуд? Да, она стала звездой, играя персонажа, которого обожали и с которым идентифицировали себя миллионы людей. Но не гонялась ли она на самом деле за иллюзорной свободой от того, что оставила в прошлом?
За годы работы детективом — и особенно в «Прожекторе» — я много узнала о витках насилия в семьях. Но витки молчания могут быть не менее опасны. Они повторяются из поколения в поколение с пугающим постоянством. Диета матери превращается в зацикленность дочери на контроле деревьев-бонсай. Тайная, но явная неверность превращается в молчаливое согласие, а потом — в опустошенность. И все это вываливалось на Кэмерон. Пусть и с серебряной ложки, но Эмили кормила ее бессилием.
— Я не думаю, что вашу дочь похитили. — Резкие слова, но сейчас нет времени для чего-то иного.
— Нет, — произносит Эмили так тихо, что могла бы сказать «да». Эти два слова никогда не разлучаются надолго.
— Если Кэмерон сейчас кто-то держит, я думаю, она с ним знакома. Я думаю, она ушла по собственной воле.
Глава 19
— Ты как? — спрашивает Уилл, когда мы садимся в патрульную машину. Я протягиваю ему сложенный листок бумаги.
— Подружка Троя Кёртиса.
— Полагаю, я не удивлен.
— Я тоже, но хотелось бы лучшего. Для всех них.
Через несколько секунд мы проезжаем ворота, и глаз камеры бесшумно разворачивается, чтобы проследить за нами. Я думаю о Кэмерон в ее комнате, планирующей увернуться от этого глаза. О девушке с тайной внутри, цепляющейся за надежду, никому не высказанную, нигде не записанную.
— Что ты думаешь о Дрю Хейге? — спрашиваю я. — Расскажи мне о нем.
— Ему было девятнадцать, когда его обвинили в изнасиловании. Второй год колледжа. Заявил, что это было недоразумение и что девушка была пьяна. Не знаю как, но его родители спустили дело на тормозах. Не сомневаюсь, им это дорого обошлось.
— А сколько было девушке?
— Шестнадцать.
— И они замяли дело?.. Давай-ка поговорим с ним на этой неделе. Напа в это время года очень хорош.
Уилл улыбается.
— Согласен.
— Не знаю, причастен ли Дрю, но Кэмерон как-то в этом замешана. В таких случаях не бывает черного и белого. Иногда жертвы разыскивают насильников с той же интенсивностью, с которой насильники преследуют их.
— О чем ты говоришь?
Я ныряю в омут и рассказываю ему об окне в комнате Кэмерон. О том, что, возможно, хищник — кем бы он ни был — готовил ее, манипулировал ею. Что он мог играть на ее уязвимости.
— Самое липкое насилие, Уилл, часто бывает поразительно интимным. Они выстраивают отношения, доверие. Они выжидают.
— Ну не знаю… Если Кэмерон ушла из дома добровольно, она сознательно избегала камеры. Зачем? Все равно ее родители скоро выяснят, что она исчезла.
— Ты исходишь из допущения, что она не собиралась возвращаться. А если она просто планировала ускользнуть на пару часов, но ситуация изменилась? От камеры легко увернуться, если пойти к дороге через лес. Ей нужно было только отключить сигнализацию. Пульт лежал у нее на тумбочке. Ей даже не требовалось напрягаться.
— Так ты говоришь, это была условленная встреча? Типа свидания?
— Может, и нет. Возможно, она просто рассчитывала на внимание.
— Внимание человека, который мог причинить ей вред? Ты не думаешь, что она должна была соображать получше?
— Нет. Вряд ли. — Я не жду от него такой же настроенности на уязвимость Кэмерон, как у меня. Уилл никогда не был брошенным ребенком. Никогда не сталкивался с миром в теле женщины, девушки. У него никогда не было причин перепутать любовь со страданием. Я же ощущаю эту спутанность как электрический разряд с той минуты, когда увидела листовку о пропаже. — Может, у нее с самого начала не было здорового радара.
Уилл неуверенно кивает, молчит. Потом спрашивает:
— Что ты думаешь про Эмили?
— Не знаю. Наверное, мне хочется, чтобы она была сильнее.
— Она справляется, как может.
Его слова ударяют и высекают искры, как кремень по камню. Конечно, он прав. Люди часто стараются изо всех сил. Иногда этого достаточно, но чаще — нет.
— Если б у Эмили хватило духа уйти от Троя, когда он впервые обманул ее, это могло все изменить.
— Могло. Мы этого никогда не узнаем.
— Как ты ее оцениваешь?
Он пожимает плечами.
— Когда эта семья переехала сюда четыре года назад, я думал, как будет здорово: настоящая кинозвезда ходит по нашим улицам… Но они держались особняком. Я не могу припомнить ни одного разговора с Эмили или Троем, даже мимоходом. И Кэмерон для меня просто лицо. Так не должно быть.
— Не должно, — приходится согласиться мне.
— Послушай. — Уилл откашливается. — Все эти вещи, которые ты говорила Кёртисам насчет приемной семьи, всяких штук с идентичностью и сценами… С тобой тоже так было? — Он делает паузу, ему явно неуютно. — Я помню тебя вполне счастливым ребенком, но может, просто не обращал внимания…
Я долго молчу, не зная, как ответить. Честно говоря, я поражена, что у него хватило духа спросить.
— Ты можешь сказать, что это не мое дело, — торопится добавить Уилл, наблюдая за мной.
— Не твое, — говорю я мягко, но уверенно, не отрывая взгляда от горизонта.
— Прости.
Мы огибаем обрыв, и впереди мелькает деревня. Белые крыши, белые заборы, белые верхушки. Тучи начинают уползать. Где-то над утесами луч света разбивается о сухую траву и красит ее насыщенным золотом. Когда впервые приехала сюда, настороженная и циничная, все время ждущая неприятностей, я была уверена, что ничего хорошего ждать не приходится. Но я ошибалась.
— Я не притворялась, — наконец произношу.
— Хорошо. Я рад.
Золотистая трава колышется, гнется.
— Каждый заслуживает собственного места.
Глава 20
Моя мать умерла в Рождество, хотя прошло много времени, прежде чем я смогла сложить вместе всю картину. Всем хотелось оградить меня, как будто от этого не становилось хуже. Молчание и догадки, попытки читать лица и взгляды, которые никогда не встречались с моим… Со временем я узнала, что она ушла в канун Рождества, когда мы с ребятами отправились в кровать, одолжив у подруги пятьдесят долларов, чтобы купить нам подарки. Но вместо подарков купила героин и умерла от передозировки. Ее нашли на парковке «Лонг Джон Силвер» в рождественскую ночь. Потом они приходили к нам, но мы, должно быть, уже спали. Они вообще нас не отыскали бы, думала я еще годы спустя в свойственной детям манере. Если б я только не сожгла яйца…
Потом копы позвонили социальным службам и передали дела им. Я смотрела, как пожилая женщина в синем брючном костюме просеивает ящики, стараясь собрать вещи ребят. Она не позволила мне помочь, просто пихала их одежду в наволочки, от чего мне было зло и неловко. Я едва успела попрощаться, прежде чем она усадила детей в машину и повезла обратно к их маме, которая — я уже знала — едва могла позаботиться о самой себе.
Последний раз, когда я видела Эми, она засунула в рот почти все волосы, а по ее лицу были размазаны сопли. Они натянули ее голубые носки на Джейсона, как будто не имело значения, во что он одет. Я никогда не забуду, как они оба смотрели на меня, словно молча спрашивая, как я это допустила. Я задавала себе тот же вопрос.
Поскольку Ред все еще сидел в тюрьме и ни у него, ни у Робин не было поблизости родственников, никто не знал, что со мной делать. Меня отвезли в приют дожидаться первых приемных родителей. Старшей воспитательницей была молодая женщина, которая выглядела не старше мамы — на двадцать семь. Она сама шила себе одежду, сказала она, пока насыпа́ла мне тарелку крекеров и отреза́ла от большого круга сыра с синим штампом социальной службы ярко-оранжевый клин.
— Тебе пришлось нелегко, — сказала она, пока я ела. — Хочешь об этом поговорить?
Я не хотела. Она носила коричневую юбку с желтыми цветами, будто какая-то женщина фронтира[23], персонаж из книжки Лоры Инглз-Уайлдер[24]