Здесь есть и фотографии. На одной — там ей лет пять — Кэмерон стоит на пляже в Малибу (наверно), держа в руке розовую перламутровую раковину. Ее ноги наполовину зарыты в песок. Несколько фотографий из младшей школы: Кэмерон с девочкой примерно того же возраста, но светлокожей, чьи светлые волосы, стянутые в конский хвост, контрастируют с блестящей черной гривой Кэмерон. На некоторых у обеих девочек похожая прическа, словно они ищут способы стать ближе. Ближе к одной личности. Так выглядит юная дружба. Вы смешиваетесь, и это волшебное чувство. Как будто вы никогда не разделитесь.
— Это Кейтлин, — говорит Эмили от двери, в руках кружки со свежим чаем; усики пара вздымаются, словно пламя. — Они были лучшими подругами с момента переезда сюда и до конца седьмого класса.
Я снова смотрю на фотографию. На широкую улыбку и блестящие брекеты Кейтлин. На ней сережки, розовые эмалевые сердечки.
— А потом поссорились?
— Наверное. Кэмерон не рассказывала об этом. Я беспокоилась о ней, если честно. Она выглядела очень грустной. Говорила мне, что никто не садился рядом с ней за ланчем. Кажется, у нее вообще не было друзей, а потом появился Грей. Слава богу…
— Белые вороны находят друг друга.
Кажется, она опешила.
— Что значит «белые вороны»?
— Это не критика. Некоторые подростки чувствуют себя лишними. Не потому, что с ними что-то неладно, — просто в них есть какая-то особенность, отделяющая их от остальных. И они пока не осознали эту особенность.
— Не осознали? О чем вы говорите?
Эмили ощутимо растеряна, и я решаю ступать легче, оставив в стороне мои подозрения насчет Грея.
— Ну, в случае Кэмерон речь может идти об идентичности. У нее за спиной осталась другая жизнь, как перевернутая страница книги. Возможно, она начала задумываться об этом. О том, куда она вписывается.
— Она вписывается сюда, — вызывающе говорит Эмили. — Ее место рядом с нами.
— Разумеется. Я хочу только сказать, что когда у детей случается что-то плохое, они часто думают, что сами были причиной этого. Что это их вина.
На Эмили светло-бежевый кашемировый свитер и мягкие замшевые мокасины, ее рыжеватые волосы забраны назад черепаховой заколкой. Все в ней нейтрально и утонченно, отполировано до безупречности. Но ее взгляд туманится.
— Мы старались каждый день показывать ей, как сильно ее любим.
— Верю. Однако кто-то ее предал. Такое трудно пережить, даже для взрослого.
— Возможно. Но у меня были родители, которые оставались в браке, и могу вам сказать, это тоже была не прогулка в парке. И родители Троя были не сильно лучше. Он из Западной Виргинии. Он любит говорить, что вырос с волками, но я поменялась бы с ним, не задумываясь. Его родители были простыми людьми. Они мало что имели, но это не позорно.
Слово повисает на мгновение.
— Эмили, а что позорно?
— Что?
— Что вам хотелось бы изменить в вашей собственной семье?
Я слежу, как ее плечи напрягаются, потом оседают. Какая-то огромная тяжесть либо опустилась туда, либо отпустила ее.
— Все.
Нетрудно проследовать за тенью в ее взгляде до самого Огайо. До долгих вьюжных зим и короткого жаркого лета, до помпезных приемов в загородном клубе. Но конечно, я только гадаю. Только Эмили действительно знает, насколько велико это «все», что оно вмещает и где до сих пор цепляется.
— Одну вещь.
— Наверное, учтивость. Благовоспитанность. Отутюженные льняные салфетки к каждой еде. У отца было выражение: «Отправь свой конверт»; это значило, что салфетка должна лежать на коленях. «Отправь свой конверт, Эмили». — Ее голос вибрирует от сдерживаемых эмоций, когда она изображает отца. Ярость, наверное, и много большее.
Мой разум прыгает слишком далеко, и все же я должна спросить:
— Он когда-нибудь вас бил?
— Нет. — Похоже, она не удивлена, что я открываю эту дверь. Возможно, ей даже легче. В некий момент, когда человек слишком устал держать это в себе, ему хочется изложить свою историю. — Ему и не требовалось.
— Расскажите мне чуть подробнее о вашем отце.
— Тут нечего рассказывать. Он все время работал, а выходные проводил в клубе. Когда он слишком много пил, то подзывал меня к бару и демонстрировал своим дружкам. Не лучшее время.
— Вы когда-нибудь просили его перестать?
Ее подбородок яростно дергается.
— Меня не учили признавать свои чувства, не говоря уже о таких выступлениях. Это диалог из кино, а не реальной жизни.
— Возможно, поэтому вы и стали актрисой. Чтобы у вас было место для настоящих слов.
Она качает головой. Ее глаза сверкают.
— Все детективы разговаривают как психологи?
Тут она меня поймала.
— Многие — да. Люди интересны.
— Почему мы говорим обо мне, а не о Кэмерон?
Это правильный вопрос. Но ответ слишком сложен, и мне требуется несколько секунд, чтобы взвесить, много ли я могу ей сказать.
— Семья раскрывает секреты. Я усвоила это в ходе своей работы. Чем больше ты говоришь с людьми, тем лучше видишь, как через поколения проходят одни и те же сценарии. Все соответствует друг другу, даже когда оно так не выглядит.
— А приемные семьи? Как они укладываются в вашу теорию?
— Я вижу это так. Ваши биологические родители передают вам свои гены, вашу телесную карту. Но те, кто вас воспитывают, делают вас теми, кто вы есть, к лучшему это или к худшему. Семейную динамику отыгрывают, она в вас не встроена, хотя когда-нибудь ученые, возможно, докажут обратное.
— Наши проблемы с Троем… Хотела бы я удержать это подальше от нее.
— Допускаю, что это помогло бы. А может, Кэмерон требовалось противоположное. Обсуждать проблемы, а не скрывать их. Кто знает… Когда она вернется домой, вы сможете ее спросить.
Лицо Эмили искажено, глаза сияют.
— Если б только я могла провести с ней еще один день…
Мы с Эмили разные женщины с абсолютно разным прошлым, но мне нужно видеть нить между нами. Видеть, что мы сражаемся на одной войне.
Я долго винила ее за то, что она не уберегла Кэмерон, не защитила ее, когда та не могла защитить себя. Но к чему все это сводится? Для чего все эти страдания, если не для того, чтобы показать, как мы похожи и не одиноки? Откуда явится милосердие, если не от нас?
Часть IIIВремя и дева
Глава 40
Уилл держит слово, и вскоре у нас есть ордер на доступ к документам об удочерении Кэмерон. Он предлагает отправить Леона Дженца в «Католический семейный приют», но я не могу допустить, чтобы туда поехал кто-то другой. Не хочу видеть факс или копии. Что бы я ни нашла, это личное, и меня это устраивает. Возможно, «слишком вовлеченная» — правильный путь к Кэмерон. Возможно, в ту минуту, когда я решила вернуться в Мендосино, все это уже было предопределено. Вообще все, в том порядке, в котором оно разворачивается.
…Дорога до Сакраменто занимает четыре часа. Достаточно долго, чтобы я порадовалась, насколько Сверчок образцовая путешественница. Останавливаюсь около Клирлэйк, чтобы она сделала свои дела, а потом мы едем дальше по шоссе 5, мимо шахматной доски подсушенных ферм и полей, разделенной толстыми белыми линиями олеандра. Когда мы доезжаем до заплатанного асфальта парковки, мне не хочется оставлять Сверчка в машине, но она не официальная служебная собака. Пока нет. Поэтому я ставлю машину в тени и приоткрываю окно, чтобы у нее было достаточно свежего воздуха.
— Вернусь через полчаса. — Она настораживает уши, прислушивается. А потом я слышу себя и недоверчиво улыбаюсь. Всего сорок восемь часов, и я уже верю, что собаки могут следить за временем?
Внутри «Католический семейный приют» выглядит как обычное учреждение. Монахинь намного меньше, чем я ожидала. В основном я прохожу мимо уныло одетых сотрудниц в синтетических юбках и туфлях на плоской подошве, а еще мимо множества канцелярских шкафов. Поднявшись наверх, говорю с секретаршей, которая направляет меня к другой, а потом — в тесный кабинет штатного юриста, женщины в брючном костюме с шапочкой иссиня-черных волос; она задает всего пару вопросов, а потом протягивает копии документов и просит расписаться. Ее безжизненный взгляд говорит мне, что она слишком много работает и слишком мало получает. Кэмерон для нее ничего не значит, но что тут удивительного? Металлические шкафы у нее за спиной набиты папками, в каждой — сложная история, целая жизнь. Благодарю ее и возвращаюсь к лифтам в коридоре. А потом до меня доходит, что все документы Кэмерон у меня, и только у меня. Как будто я только что ограбила банк.
Нажимаю на кнопку первого этажа, захожу в кабину. Голова немного кружится от внезапной близости к тайне, от предвкушения. Как только двери закрываются, отделив меня от остального мира, я открываю папку и вижу младенческий адрес Кэмерон. Юкайа. Эмили с Троем жили в Малибу, когда удочерили ее. В 1989-м, через четыре года, когда их дочери было одиннадцать, они переехали в Мендосино, в стеклянный дом на утесе. И если провести линию от этого утеса почти строго на восток, от побережья, до Юкайи будет всего тридцать миль. При анонимном удочерении обе семьи даже не задумались об этом. Но какие-то силы все равно притянули их друг к другу. Тридцать миль между жизнью Кэмерон до и после? Безумие. Или судьба, могла бы сказать Иден…
Выйдя в вестибюль, нахожу платный телефон и, задержавшись перед ним, ищу четвертаки, чтобы позвонить Уиллу. Но потом останавливаюсь. У меня прямо здесь, в руках, фамилии и адрес биологических родителей Кэмерон. Я совсем близко к тому, чтобы узнать больше о ее ранней жизни. Возможно, рядом со мной главный кусочек головоломки ее исчезновения, скрытый в ее первой семье.
Несколько секунд балансирую на грани, раздираемая противоположными чувствами. Уилл захочет участвовать в разговоре, но что-то во мне не желает его участия. Не желает делиться, не желает ждать, пока он доберется, или просто не желает плясать под чужую дудку. Я даже не хочу спрашивать его разрешения. Поехать одной — авантюрный, недальновидный поступок. А вдруг я что-то упущу? Вдруг все испорчу?