— Он выглядел возбужденным? Не в себе?
— Ага. Он нервничал и разговаривал сам с собой. Типа шептал. Было правда стремно.
— Ты попросила его отвезти тебя домой?
— Я не знала, что делать. Потом мы остановились на светофоре на въезде в город, и он повернул в другую сторону. Он поехал не в мастерскую. Не было никакого друга.
— И что было дальше? — спрашиваю я так мягко, как только могу.
— Я попыталась выбраться из машины. Я собиралась выскочить. Я жутко перепугалась. — Кэмерон натягивает повыше одеяло, стискивает руки, покрытые мурашками. — Он нажал на тормоз и заорал на меня. Потом начал душить меня и бить головой о стекло. Наверное, я отключилась.
— И тогда он отвез тебя в хижину?
— Нет, сначала в какое-то другое место. Маленькая темная комнатка, там пахло плесенью. Он связал мне руки. Я думала, он собирается убить меня прямо там, но он не стал. — Она отворачивается к окну, все тело сжато, как кулак. — Он говорил, что любит меня.
Долгая, напряженная тишина. Мы приносим ей воды. Я прошу одну из медсестер принести еще одно одеяло, с подогревом, и замечаю, что мои руки тоже замерзли. У меня болит в груди.
— Сколько времени ты там пробыла? — спрашиваю я, думая, почему не услышала ее в тот день, когда впервые набрела на хижину помо, почему она не услышала меня.
— Может, неделю… Он давал мне какие-то таблетки, чтобы я спала.
Я искоса смотрю на Уилла, наши взгляды встречаются. Криминалисты нашли следы крови в кладовке арт-центра, но образцов не хватило для сопоставления и определения группы. Они собрали и много других неидентифицированных следов — осколки ногтей, различные волокна. Некоторые образцы волос предположительно подходят Кэмерон, но остальные — нет.
— Не видела ли ты каких-то признаков, что он держал в этой комнате или в хижине еще кого-то, до тебя? — спрашивает Уилл.
— Не знаю. Наверное, нет.
— Видела ли ты когда-нибудь у него других моделей? — продолжает он. — Мы нашли много фотографий других девушек. Одна из них — Шеннан Руссо, ее убили в начале лета, но остальных мы пока не смогли опознать. Похоже, он давно занимался этим делом.
По выражению лица Кэмерон я вижу, она понимает, о чем мы говорим. Ей повезло остаться в живых.
— Как тебе удалось сбежать? — спрашиваю я.
Она медленно, тяжело моргает.
— Я пробыла в хижине долго, в основном одна. Он возвращался через каждые два-три дня, покормить меня и… — Кэмерон сглатывает остаток фразы, не в силах не только произнести, но даже подумать о продолжении. Прижимая к себе одеяло, как щит, она говорит: — Я давно его не видела. Начала думать, что он решил уморить меня голодом, но тут он вернулся, и стало еще хуже.
— Что изменилось?
— Его что-то взбесило. Он метался, хватал вещи, разговаривал сам с собой, в общем, совсем съехал. У него был нож в руке, и я думала, теперь точно все кончено. — Ее голос прерывается.
— А что случилось потом?
— Он разрезал веревку, освободил мне руки, и… не знаю. Я подумала, у меня не осталось выбора, только сопротивляться. Что это мой последний шанс.
— А до того ты пыталась ему сопротивляться?
— Не особо. Он намного здоровее меня. Нож был рядом, но я не думала, что смогу его схватить. Просто начала швырять в него вещи, все, которые попадались под руку. Он потерял равновесие и ударился о стену, и вся эта штуковина начала разваливаться. Я бросилась к двери, распахнула ее — и тут что-то услышала. Он тоже услышал. Кто-то шел туда.
— И тогда ты убежала?
— Да.
— У тебя есть какие-нибудь мысли, куда он мог отправиться? — спрашивает Уилл. — Он когда-нибудь упоминал другие места, хотел куда-нибудь уехать?
— Не думаю. Ему нравится здесь, нравится океан. Не думаю, что он уйдет далеко.
— Океан? — спрашиваю я. — А что именно?
— Все. Он рассказывал мне, как нырял за жемчугом в Иране. — Кэмерон поднимает взгляд, он встречается с моим. Ее глаза внезапно кажутся очень ясными. Печальными, но ясными. — Он не всегда разговаривал, как псих.
«Да, не всегда», — думаю я.
Мы уходим, оставляя ее отдыхать.
Глава 67
На Хеллоуин, хотя я далека от праздничного настроя, я стою перед «Паттерсоном» и наблюдаю, как соседские дети выкрикивают «сладость или гадость» вдоль всей Лэнсинг-стрит, ныряя в магазинчики и салоны с открытыми дверями и ярким светом, хотя время закрываться давно прошло. В Ротари-парке стоит надувной дом-батут, а перед «Мендозой» поставили столик, где дети могут обзавестись дурацкими росписями на физиономии. Но когда я смотрю на поток гулей, ведьм и супергероев, за которыми на почтительном расстоянии следуют родители, то могу думать только о том, что всем — всему городу — следует сидеть дома за запертыми дверями.
Ванда выходит из-за барной стойки, чтобы немного поболтать. Она одета как Пеппи Длинный Чулок; над ее плечами торчат косы из яркой пряжи, которые держатся на проволоке. В руках у нее большая стальная миска с разными шоколадными батончиками.
— Как дела у Кэмерон? — спрашивает она, упирая миску в бедро, и наклоняется, чтобы щедро выразить Сверчку свою симпатию.
— С каждым днем все лучше. На следующей неделе вернется домой.
— Это прекрасно. — Она слушает вполуха, треплет довольную собаку по морде и ушам. Эти двое нашли друг друга.
В этот момент я замечаю Уилла с детьми, сворачивающих на Юкайя-стрит. Бет нигде не видно. Пока я наблюдаю за ними, две девочки лет десяти-одиннадцати останавливаются перед нами и здороваются со Сверчком, пока Ванда насыпает по горсти конфет в их оранжевые пластиковые ведерки. Они ухмыляются, будто выиграли в лотерею. Обе одеты как Красная Шапочка.
Когда они уходят — капюшоны болтаются сзади, словно флаги, — я говорю Ванде:
— Если б решала я, она осталась бы в больнице, пока мы не найдем Калеба. Так безопаснее.
Ее обычно невозмутимая поза меняется, пока она меня слушает.
— Анна, ты в порядке? Не хочешь зайти и перекусить? Сегодня отличный суп.
— Спасибо. Со мной все будет нормально. Я просто хочу, чтобы эти дети ушли с улиц. Понимаешь?
Она следит за моим взглядом. Столько невинности на параде… Столько хрупких человеческих жизней…
— Я понимаю, откуда это у тебя, но думаю, что ходить сегодня вечером по домам и требовать «сладость или гадость» — своего рода храбрость. Не только для детей, но и для родителей. Как будто они говорят: «Этого ты не отнимешь».
Сверчок прижимается к моей ноге, словно соглашаясь с мыслью Ванды, но я не согласна.
— Если он захочет, то сможет. Он может отнять все.
Спустя какое-то время я решаю, что лучше всего отправиться домой, и выезжаю из города со Сверчком на заднем сиденье по непроглядной и неровной дороге. В моем нынешнем состоянии рассудка лес в свете фар кажется искаженным, отдельные деревья выскакивают, как скрюченные черные тени. Я продолжаю прикидывать, сколько еще жертв Калеба могло быть за годы, сколько еще было целей его одержимости. На десятках фотографий в его комнате все девушки поразительно схожи друг с другом. Те же длинные темные волосы, тот же мягкий овал лица. И у всех них есть явственное сходство с Дженни, как будто Калеб разыскивал разные вариации своей сестры.
Тревожная мысль, но я мусолю ее, пока въезжаю на темную подъездную дорожку и глушу мотор. Ночь прохладная и здесь, в лесу, абсолютно беззвучная. Ни сов, ни койотов, даже луна не освещает путь. Сверчок трусит вперед и к двери, разок задержавшись, чтобы пометить территорию. Я отпираю дверь, все еще думая о Дженни и ее связи с происходящим. Когда занимаешься серийным убийцей, понять, кто его цель, важнейшая часть для понимания, почему. Для Калеба сложная цепочка триггеров в его прошлом должна включать убийство его сестры. Но значимость его отношений с Дженни должна была усилиться другими факторами: уходом матери, безразличием и алкоголизмом отца. Потеря сестры, разумеется, не превращает каждого человека в серийного убийцу. Что-то уже начало изгибать Калеба у корней, и потому смерть Дженни не просто погрузила его в горе, а сломала его.
В чем бы ни заключалась особенность его ран — сейчас я могу только гадать об этом, в какой-то момент их боль стала слишком сильной и громкой, и он начал действовать в соответствии с ними. Начал охотиться на девушек, не на женщин. На девушек, которые напоминали потерянную сестру. Похищение означает, что он наконец-то контролирует свое прошлое, получает то, что недодала ему жизнь. По одной жертве зараз, он преодолевает беспомощность, которую испытал мальчишкой, и получает ощущение власти над происходящим.
Я глубоко в водовороте этих мыслей, полностью занята ими, когда тянусь к выключателю. Свет плещет в комнату, рассеивая тени. И у меня перехватывает дыхание. Калеб здесь, в моем домике, сидит на диване.
В меня бьет адреналин. Я чувствую его холодный и кислый вкус у основания языка.
Калеб с ног до головы в черном, будто собирается исчезнуть. Кажется, что его лицо над черным воротом висит в воздухе.
— Не пытайся бежать, — говорит он с жутким спокойствием. Его рука тянется к шее Сверчка. Она спокойно стоит рядом с ним. В конце концов, они уже знакомы.
Беспокойство, которое я чувствовала в городе и по дороге домой, внезапно становится острым, жестоким страхом. Он накрывает меня с такой силой, что на мгновение я не знаю, способна ли говорить или двигаться. На столике перед Калебом лежит охотничий нож с зазубренным лезвием семи или восьми дюймов в длину. Где-то в моей голове хранится полезное знание, какие повреждения может нанести такое оружие в зависимости от места, в котором оно войдет в тело, силы удара и их количества.
Калеб крупнее меня в два раза, если не больше. Чтобы дать ему отпор, мне нужен пистолет, спрятанный под матрасом в спальне, по другую сторону от Калеба. Чтобы добраться до оружия, мне придется обойти его. Невозможно.
Словно почувствовав мои мысли, Калеб поднимается, берет нож и встает у двери в спальню. Его лицо холодное и равнодушное, словно он продумывает, а не ощущает, каждое свое движение. Парит над собой.