1
Саня с радостью вернулся в город после каникул. Каникулы не удались: целую весну ждал их, а лето прошло, как впустую.
Родители снимали дачу в Татинце на берегу Волги, где были и лес, и рыбалка, и классное купанье, и катанье на лодке, а главное – на берегу лежали две огромные-преогромные деревянные баржи, с чуть притопленными кормами, начинающими врастать в речной песок. Саня планировал, как они с Вовкой сделают катамаран из досок обшивки старых барж. А можно было и хорошую байдарку сварганить – Санька уже придумал, как ее проконопатить и просмолить. Только Вовка уехал на все лето куда-то на сборы, потом на соревнования, а потом снова на сборы: он занимался фигурным катанием и футболом, оба тренера его отмечали, и ему пора было выбирать что-то одно. Друзей из деревенских мальчишек Саня, конечно, себе нашел, но все они были какие-то туповатые: чего им говоришь – все понимают и делают, а сами – хоть бы что-нибудь предложили. Так и маялись дурью все лето: то лягушек стреляли «чугунками» из рогаток, то катались на березах, которые росли по обрывистому берегу Волги. Это было здорово: карабкаешься на вершину тоненькой березки, потом повисаешь на ней, и она, плавно сгибаясь, опускает тебя метров на десять ниже по обрыву.
Но обе эти забавы тоже пришлось быстренько свернуть. Прошли несколько ливней с градом, таких сильных, что сады с огородами побило, и старухи деревенские сказали, это – пацаны виноваты, они лягушек убивают. Ведь как было здорово: рогатка делалась из березовой вилки, резина бралась камерная, а пульки готовились особым образом – старый треснутый чугунок разбивался топором на большом гранитном валуне в мелкие дребезги с ноготь величиной. А с березами: маленький деревенский мальчишка Ванюшка сорвался, пропорол себе пах сучком, и пришлось его на телеге везти в Работки.
Хотя два замечательных дела удалось выполнить за лето Саньке. Во-первых, Володя Востоков, дачник с соседнего порядка, дал ему выстрелить из настоящего охотничьего ружья в кулика, и Санька кулика убил. А во-вторых, этот же Востоков научил Саньку играть на семиструнной гитаре. Теперь Санька выучил несколько аккордов, мог бить восьмерку и щипать медиатором. Кроме песен блатных да дворовых, которых Санька знал десятки, он теперь выучил и несколько веселых студенческих, которые не очень хорошо запомнил, но легко переделал по-своему:
Летит спутник, бэби-Луна,
Он так ярок, как губки Мэй.
Он выпьет виски все до дна,
Он парень свой ок-кей!
Вовка Охотов был Санькиным другом с соседнего двора. Хотя он был на год старше и учился в седьмом классе да еще и в другой школе, друзья они были самые закадычные, не разлей вода: вместе зимой готовили хоккейную площадку и играли на ней самодельными клюшками, ловили чижей, щеглов, снегирей и продавали их на Средном рынке. А главное, они собрали настоящие детекторные радиоприемники, благо, все детали для них можно найти на свалке, в Пушкинских оврагах: и ферритовые стержни, и сопротивления, и диоды, и медный провод ПЭЛ или ПЭЛШО для намотки катушки. Там попадалось даже разноцветное оргстекло, из которого дихлорэтаном можно было склеить симпатичные коробочки для их говорящего чуда.
Помогал мальчишкам во всех их забавах дядя Леля, который работал в радиофизическом институте и разбирался в радио как бог! Сначала он помог мальчишкам провести телефон: настоящий телефон. Телефоны имелись не в каждом доме, не то что в квартире, и приходилось бегать звонить и к соседям, и через улицу, а то и не поймешь куда – на телефон-автомат.
Так вот дядя Леля принес мальчишкам несколько бухточек бракованной «лапши», пробитого телефонного тонкого провода, и они с помощью немецкого трофейного тестера «прозвонили» его весь, а найдя места разрывов, аккуратно соединили и заизолировали их. По березам и кленам ребята сумели протянуть этот провод над огородами, садами и дорогами, между своими домами, а ведь это почти двести метров. Только раз пришлось просить взрослых сходить к «бабе-ягодке» Виктории Николаевне и попросить разрешения поставить у нее в саду высокий березовый шест, который потом прибили к старой вишне. Настоящие телефонные трубки, подсоединенные к проводам через реле по дяди Лелиной схеме, делали пацанов хозяевами жизни, и они созванивались теперь, прежде чем идти на каток или в кино.
Радиолюбительство стало повальным увлечением не только моих Саньки и Вовки, но и тысяч других пацанов, которые уже паяли супергетеродины, чтобы слушать «Битлз» или «жуков-ударников», как их вольно переводили комментаторы «Би-би-си» и «Голоса Америки». Радиокружки работали при школах, при домах и дворцах пионеров, и казалось, что все мальчишки страны были заняты поиском ферритовых «горшков», радиоламп и телефонных капсюлей.
Телефонный капсюль ТК-47, который мог выполнять функции динамика в карманном детекторном приемнике, стал для многих заветной мечтой. Он был спрятан в ухе каждого телефона-автомата, которые стояли на перекрестках, в переулках и во дворах огромного города.
2
Мальчишек Санькиного возраста в его дворе и соседних было полно: послевоенная поросль. Но учились все в разных школах: на соседних трех улицах стояли седьмая, двадцать девятая и восемнадцатая. И разделялась личная жизнь ребят на школьную и дворовую. Друзья по дому или двору в школе могли и не поздороваться. И наоборот: если к кому-то во двор приходил в гости школьный товарищ, то происходило довольно церемонное представление его дворовой компании.
Двор Санькин считался очень удобным местом для мальчишьих гулянок. Правда, имелся еще «другой двор» – так его звали: прямо напротив Кулибинского парка, но там интерес представляли только огороды и сады. А во дворе «домов трестов» стояли заманчивые сараи, в которых хранилось невероятное количество самых непонятных железяк. Но Санькин двор был лучшим во всех отношениях, и это не подлежало сомнению.
В центре двора на большой площадке играли и в волейбол, и в городки, и в крокет, и в «чижа», и в двенадцать палочек, и в ножички. За дровяниками-сараями находился пустырь, который служил стихийной свалкой да еще стояли белые помойные ящики. Здесь пацаны втихаря покуривали, варганили «поджиги» и стреляли из них, метали в стенку сарая самодельные «финяки» с наборными ручками. Тут же «шпилили» в свару и очко, приспособив для игры большой ящик с отломанной крышкой из-под какого-то заграничного прибора. В чеканку играли на «красной дорожке» – так называлась небольшая аллейка по краю двора, затененная нависшими ветвями акаций и вишен. Лет тридцать назад она была вымощена красным кирпичом, который уже почти весь рассыпался или врос в землю, а название сохранилось.
Теперь же, когда Санька научился бить «восьмерку» и бабушка купила ему гитару, стали чаще собираться на крыльце дяди Лелиного дома. Щипать струны пробовали все, хотя терпения учиться хватало не у многих. Слыша струнные переборы и заунывное пение, стал иногда прибиваться к Санькиной пацанской компании Юрка Коржавин или, как его все звали, Жора. Он был постарше, работал шофером на ЗИС-150, заводил машину гвоздем и бросал ее прямо на волейбольной площадке, если приезжал пьяный.
Присаживаясь на крыльцо к пацанам, он обычно доставал рубль и кого-нибудь помоложе посылал в магазин за бутылкой «фруктовки». Принесенная бутылка пускалась по кругу со словами:
– Всему обществу – по глоточку, для сугрева души.
Кто-то делал глоток, кто-то только губы мочил, а кто-то просто отказывался, боясь родителей, – оставшиеся полбутылки Жора допивал сам.
Он тоже брал гитару, пытаясь что-то на ней изобразить, но пацанам запоминались только отдельные фразы, вроде: «…будь проклята ты, Колыма» или «…молодой пацан заработал вышку». Но чаще Жора откладывал гитару и начинал травить. Рассказывал о том, как его вместе с двумя другими бичами завалило снегом в аэропорту Тикси и неделю пришлось кормиться сначала сухарями, а потом и столярным клеем, пока их не откопали; вывозили на «Большую землю» в бомбовом отсеке военного самолета. Или о том, как в красноярском ресторане «Огни Енисея» гуляют сибирские работяги, пришедшие с приисков: стучат по столу своими алюминиевыми и эмалированными кружками, требуя спирта, часто расплачиваются золотом, высыпая его из кожаных мешочков. Просидев три или четыре дня за столом, падают на пол, но никто не осмелится их выпроводить на улицу или подобрать рассыпавшиеся вокруг деньги.
Жору или, как его некоторые звали, дядю Жору все любили и, хотя его байкам не верили, слушали охотно. Все испортил Сара, Славка Сорокин.
Санька познакомился с Сарой в четвертом классе, куда тот попал, оставшись на второй год, хотя он уже и до этого оставался. Они вроде как подружились. По крайней мере, Сара любил после школы ходить в гости к Сане, и бабушка кормила их обедом. Хотя сам Сара жил совсем в другом дворе.
Потом Сара пропал – вроде как попал в детскую колонию за то, что обворовал краеведческий музей. Рассказывали, как он спрятался за штору, а ночью, захватив приемник «Спидолу» и наган со спиленным бойком, выбрался через чердак на крышу и спустился по пожарной лестнице.
Появился Сара в середине сентября. Вошел во двор вразвалочку, в жеваных серых полотняных брюках, стоптанных босоножках и черной шелковой рубахе с длинными рукавами, застегнутыми под обшлага, несмотря на жару. Он подходил не торопясь, молча, улыбаясь и не отрывая взгляда от Саньки.
– А вот и наш малолетний преступник! – попытался поерничать Жора, увидев Славку Сорокина, хотя получилось не радостно, а нагловато. – Ты, говорят, уже и на взрослой успел побывать? Чертягой, что ли, бакланил?
– Бакланил, бакланил, Жора, – отмахнулся Сара. – Как же я по Саньке соскучился! А по вам по всем – не соскучился.
Сара протянул руку Саньке.
– А тебе, Жора, нравится Санька? И, кстати, насчет «чертяги».
В тот же момент Сара вырвал из рукопожатия свою руку и наотмашь въехал со всей силы кулаком в нос Жоре, сидящему рядом и повернувшемуся к Саньке, чтобы ответить. Кровь прямо брызнула из-под Славкиной ладони, зажатой в кулак.
– Ты сопли-то, Жора, тут не распускай и крыльцо не пачкай. Давай чеши отсюда. И еще – за языком своим поганым следи, а то я тебе его подрежу. Смотри! – Сара высунул язык и показал его Жоре. – Читай вслух и громко.
– Вор, – глотая и сплевывая кровь, пролепетал Жора, читая наколку у Сары на языке.
– Так что баклан – это ты, и хиляй отсюда.
Но вместе с Жорой как-то быстренько расползлись и остальные пацаны, оставив Саньку и Славку вдвоем.
3
– Ну что, Санек? Рассказывай, как вы тут живете? Кто – где? Кто чем дышит? Хотя я почти все знаю, но от тебя мне приятно еще раз все услышать.
– Я, Сара, мало чего интересного тебе расскажу. Я с родителями летом в деревне на даче был, в Татинце.
– Значит: все лето лягушек палкой глушил, что ли?
– Нет! То есть – да! А ты откуда знаешь?
– А мы все знаем. Нам все докладывают. Я слышал, что твой лучший дружок Вовка Охотов с Бекешей да с Рычом трется? Бекеша-то ведь уже не ребенок – он уже отсидел. Мой тебе совет: держись от них подальше – грязь это.
– Это я уже понял.
– Чего ты понял? Ты знаешь, чем они занимаются?
– Знаю! Трубки телефонные ломают, капсюли ТК-47 из наушников выковыривают и продают их во Дворце пионеров по рублю.
– Так вот телефонные автоматы – это государственное имущество, и по башке за такие дела дают по всей силе. Это тебе не двадцать копеек у пионеров в «Воднике» «шкилять». Да и те двушки, что ты из автоматов выковыриваешь, – фигня.
Саня удивленно уставился на Славку.
– Чего ты уставился? Не боись – не сдам! – Славка вытащил пачку «Трезора» и протянул Саньке.
– Не, Слав, я не курю.
– Ну а сам ты, Санек, все книжечки почитываешь, как маленький? Покупаешь ворованные журналы по десять копеек у Женьки Тамойкина?
Этот вопрос совсем завел Саньку в тупик. Его страсть к чтению «приключений» была известна, и Санька не делал из этого секрета, пересказывая друзьям литературные сюжеты на переменах, и на прогулках, и на посиделках во дворе. Вовка Охотов спортом занимался, Санька – книжки читал. Как в первом классе отец подарил ему подписку «Библиотечки приключений» вместе с первым томом – «Робинзона Крузо», так Санька и начал читать: «Гулливер», «Три мушкетера», «Кортик» и все подряд. Но сейчас Саню смутило – откуда Славка знает про Тамойкина и про двухкопеечные монеты.
С Тамойкиным Саньку познакомили зимой, когда ему приспичило достать телефонный капсюль ТК-47. Санька собирал детекторный приемник, чтобы подарить маме на 8 Марта. Тамойкин работал мастером по вызову на телефонном узле, и все он для Саньки достал, и Санька для мамы приемничек сделал и подарил ей. Более важным для Саньки в знакомстве с Тамойкиным было обретение родственной души. Женька Тамойкин оказался таким же, как и Санька, ярым любителем приключенческих книг. Правда, в отличие от Саньки у него имелся фантастический, почти неиссякаемый источник: Тамойкин дружил с бывшим капитаном дальнего плаванья, владельцем огромной библиотеки, которую тот привез то ли из Одессы, то ли из Ленинграда. Библиотека оказалась такой большой, что не все книги уместились в квартире, и хозяин вынужден был наименее ценную часть хранить в коробах в сарае. Эта часть представляла собой не поддающееся учету, какое-то безобразное количество разного рода журналов как дореволюционных, так и довоенных. «Вокруг света», «Мир приключений», «Семь дней», «Всемирный следопыт», «Огонек». Кроме них – шестнадцати– и тридцатидвухстраничные комиксы в ярких обложках: Нат Пинкертон, Ник Картер, гений русского сыска Путилин. Отдельный ряд занимали настоящие приключенческие романы Джеймса Кервуда, Клода Фарара, Берроуза, Гастона Леру, капитана Мариэтта и Эдгара Уоллеса. Всем этим книгам и даже авторам, казалось, не было счета, и печатались они в похожих оформлениях и в Москве, и в Риге, и в Берлине, и в Праге.
На каких правах Женька Тамойкин пользовался книжным богатством старого капитана, спрятанным в большой подвал под домом сталинской постройки на Грузинской, Санька не знал, но ключи от сарая Женька держал у себя, и ходил он туда по-хозяйски. Как ни трудно это сопрягается, но, несмотря на добродушие и примитивную отзывчивость, в Женькиной душе нормально, по-взрослому росло здоровое крестьянское чувство барышника, и он прочитанные журналы и романчики со спокойной совестью продавал Саньке, с которым и обсуждал их содержание, предаваясь совместным мечтаниям. Цена была плевая – десять копеек за единицу прочтения.
Но ведь и десять копеек надо где-то взять. Отец, конечно, дал бы. Но мама у Саньки была очень брезгливая, и все это непонятно откуда взявшееся старье в виде пыльных книжек и журналов она из дома бы выкинула. Поэтому читал он свои приключения на чердаке у слухового окна, у него там был как бы читальный зал с письменным столом в виде ящика, креслом в виде ящика и книжным шкафом в виде трех ящиков, поставленных друг на друга.
Саня мог бы стрелять по двадцать копеек на улице около продовольственного магазина, как это делали некоторые его одноклассники. Они были «из бедных» и приезжали в школу на восемнадцатом трамвае из Лапшихи и с Кадочки. Но если бы папа узнал, что Санька стреляет по двадцать копеек, он мог бы рассердиться.
Зато у Саньки был свой собственный способ добывать деньги – из телефонов-автоматов. Никто из его приятелей и знакомых не знал о таком, и Санька хранил его в строгой тайне. Хитрость заключался в том, что в окошечко для возврата монет под отжимной язычок засовывался небольшой поролоновый кубик, который и задерживал возвращающиеся неотработанные монеты. Через какое-то определенное время Саня подъезжал к автомату на велосипеде и острым загнутым крючком, сделанным из спицы, выковыривал кусочек поролона – не вернувшиеся хозяевам двушки кучкой вываливались в возвратное окошечко; иногда попадались и гривенники – ими тоже можно было звонить.
Больше всего Саньку успокаивало в его системе то, что он дает возможность человеку позвонить, не ломая аппарат.
Смутило Саньку – откуда Славка знает про его барыши.
4
Помощь Санькиному смущению образовалась в виде Прилепы. Колька Прилепов жил в Третьем проезде, сразу за Дунаевой, но ходил гулять в Санькин двор: здесь его уважали.
Правда – его уважали и в классе. Он появился в Санькиной школе пару лет назад, тоже оставленный на второй год, за плохое поведение. Но в это с трудом верилось – Прилепов плохим поведением в школе не выделялся. Скорее наоборот.
Он зашел в класс вразвалочку, в пиджаке с чужого плеча, самой модной и небрежной походкой – походкой Вина из «Великолепной семерки»: загребая с носка на пятку, четко фиксируя выпрямленную в колене ногу. И, хотя стоптанные в стороны ботинки разительно отличались от мокасин Вина и Криса, все обратили внимание на вошедшего Прилепу.
Он зашел в класс после прозвеневшего на урок звонка, но в тот момент, когда учитель еще не появился и, уверенно пройдя к третьей парте у окна, за которой сидел Шуня – Сашка Боженов, уселся рядом с ним. Он переставил чужую, мешавшую ему полевую офицерскую сумку, модную в ту пору у пацанов, на пол. У самого Прилепы был чемоданчик, с какими мужики ходят в баню на Ковалиху. Герка Кузьмин – Кузя, сидевший с Шуней на одной парте, в этот момент потрошил портфель кого-то из девчонок на предмет – чего-нибудь пожрать. Увидев незнакомца, занявшего его парту, Кузя просто взвизгнул от радости: хлебом не корми Кузю – дай подраться, а тут такой случай – новичок.
В момент перепрыгнув через парту, Кузя оказался перед уже сидящим Прилепой.
– Ты, чалдон, откуда приперся? Ты на кого резину тянешь? Тебе кто позволил мою сумку трогать? Ты знаешь – что с тобой будет? Ну-ка, пойдем, выйдем!
Весь класс затих, ожидая драматической развязки, хотя это всего лишь вошла учительница и молча, стоя у дверей, наблюдала. Прилепа даже не встал из-за парты. Он, открыв рот, снизу вверх пристально посмотрел на Кузю и отвернулся.
– Знаешь что? Его как зовут-то? – Это Прилепа обратился к Шуне, сидевшему рядом.
– Кузей, – ответил Шуня.
– Кузя, – Прилепа снова поднял голову к Герке, – если ты – подраться, то я не дерусь! Если очень будешь просить – могу застрелить тебя вечером. А сидеть, давай, я буду здесь, а ты пойдешь на заднюю парту. Я плохо правым ухом слышу, и мне надо поближе к доске и к учителю. Понял?
И по тому, как Кузя заткнулся, и по тому, какая наступила тишина, класс понял, что пришел не простой пацан. И, хотя лидером Прилепа не стал, многие, иногда даже учителя, интересовались его мнением.
Кузя взял свой портфель и тихо перебрался на заднюю парту.
На следующий день и Шуня перебрался на заднюю парту к Кузе. Так и остался Прилепа один на своей парте в центре класса. Иногда кто-то с ним садился. Но ненадолго!
Очень скоро выяснилось, что отец у Кольки умер в тюрьме, и брат Колькин сидит в тюрьме. Да не просто там за хулиганство или воровство, а он – настоящий бандит! Из банды Беккера! Того самого, который отстреливался от милиции, когда его брали в парке Швейцарии. Но это все – не точно. Еще говорили и пальцем показывали, что это Прилепа со старшим братом подожгли автозаводский стадион «Торпедо», и он сгорел дотла. Тогда мороз тридцатиградусный стоял, а стадион-то открытый, – матч с ЦСКА откладывали три раза, каждый раз на час. Мужики на трибунах всю водку выпили и уже снова замерзли, сгоняли за новой порцией, а им сообщают, что матч отменяется. После такого отношения не только стадион может сгореть. Команде «Торпедо» решением федерации предоставили возможность тренироваться на базе ЦСКА в Москве, и сразу же в том сезоне торпедовцы стали вторыми.
В общем, стало понятно особое отношение к Прилепе тех пацанов, которые общались со шпаной и жуликами и которым все на пальцах объяснили.
Вот Прилепа-то и нарисовался перед крыльцом, на котором сидели Санька со Славкой Сорокиным. На нем был какой-то немыслимый пиджак в клетку на три размера больше, чем надо, сваливающийся с плеч, руки засунуты в карманы штанов с большими заплатами на коленях, и на заднице такие же заплаты, а ботинки – желтые, тупорылые, с широкими рантами. Он пролез в дыру забора, окружавшего палисадник, и прошел прямо по клумбе с отцветшими пионами к своим одноклассникам.
– Сара, дружище, я тебя не видел больше года. Рассказывай – как ты? Расскажи – как ты пустой корпус от «Спидолы» стырил в музее?
– Прилепа, все это – чухня и вранье. И «Спидолу», и машинку, в смысле ствол, я успел скинуть, и ничего мне бы не было. Упаковал меня отец Вовки Саенко. Мы осенью с Бычком подломали у них сарай и унесли оттуда лыжи с ботинками да коньки, да еще велосипед. Все это толкнули на барахолке. Все бы ничего, да вернулись на другой уже день и прихватили бочонок помидоров соленых. Поставили мы его у меня в сарае на Ошаре и жрали их месяца два, пока по глупости не затащили туда Вовку Саенко, который проспорил нам четверку водки. Забылись, а Саенко-то и узнал свои помидоры. Он дома отцу рассказал, а тот – кэгэбешный людоед (он же у Вовки подполковник в отставке) – сдал меня в милицию.
– А помидоры-то хоть вкусные были? – съязвил Прилепа.
– Вкусные!
– В следующий раз меня зови, если четверка будет.
– Нет – я в следующий раз один буду пить.
Тут к трем нашим одноклассникам подошел Валерка Падалко, он жил в этом же доме на втором этаже, занимался спортом – прыгал с трамплина и с дворовой шпаной дел не имел. Он молча пожал всем руки и собрался пройти к себе домой, когда Прилепа как-то вкрадчиво и повелительно обратился к нему:
– Падаль, ну-ка притормози, присядь с нами.
– Чего тебе надо?
– Присядь – расскажи обществу о своих вчерашних вечерних похождениях. Ты же – герой теперь!
– Какой герой?
– Да мне уже все рассказали: и про тебя, и про Мотю Пупицына.
– А-а! Ты – про это? – Валерка присел на ступеньку крыльца. – Так это вообще чудно как-то получилось. Мы вчера после тренировки из душа выходим, и она – идет. Пупик ее по имени позвал как-то: Соня, что ли! «Иди, говорит, к нам!» А она: «А кто вы такие, чтобы я с вами ходила!» Ну, мы ее и затащили в соседний сарай. Она визжала сначала, так Пупик ее шилом в жопу ткнул – она и перестала, только охала да всхлипывала: «Мальчишки, отпустите, мальчишки, отпустите, у меня дочка маленькая дома, она ждет, плачет, ее кормить надо». А мы ее расстелили в углу на матрасе в сарае, и так хорошо получилось. Пупик ей все время шило показывал и говорил, что если она визжать будет, то он ей его в глаз воткнет. Она только шептала: «Мальчишки, побыстрей! Мальчишки, побыстрей!» Грудь у нее набухшая, большая. Я нажал, а молоко – так и брызнуло. Я стал сосать, так чуть не захлебнулся. Оно сладковатое такое. А Пупик пососал – сказал, что соленое. Потом мы покурили да еще по разу прошлись: она уже не скулила, а только молча плакала. Вот и все.
– Нет, Падаль, не все! – как-то весело откликнулся Прилепа. – Девчонка эта вчерашняя – Зоя Чушкина. Ее парень на отдыхе, ненадолго уехал, и она тебя знает. Она тоже в двадцать девятой школе училась, ты ее просто не помнишь, она вас немножко постарше, но тебя узнала. Как тебя ее пацаны сегодня на тренировке не поймали – не знаю. Но все равно поймают.
– А Пупик сказал, что она – давалка подзаборная.
– Для Пупика она останется кем угодно, но тебе совет: сегодня же рви когти отсюда. Пупик уже утром слинял.
– В смысле?
– В смысле – из города. И чем дальше ты уедешь, тем тебе будет лучше. Чеши туда, где у тебя знакомых нет: в какую-нибудь Ригу или Калининград. Ты посиди тут с нами, мы с Сарой тебя научим, а то завтра поздно будет.
Санька во время рассказа встал с крыльца и подошел к забору палисадника. Он стоял, держась за штакетины, спиной к пацанам, и его начало колотить. Что-то внутри, за грудиной, росло большое, тяжелое, болезненное, голова кружилась. Так было в детстве, когда он ехал на автобусе в пионерлагерь в Шатки – его укачало и начало мутить, и, чтобы не потерять сознание и не вырвало, тетенька-воспитатель поставила его рядом с водителем и велела смотреть вперед. Она держала его за руки.
Когда Санька очнулся, за руки его держал Прилепа. В правой была половинка кирпича. Прилепа внятно и рассудительно говорил:
– Санька, ты что? Зачем тебе это надо? Успокойся! Это же – падаль.
Саньку колотило:
– Вы все – гады. А ты, Валерка – гадина! Ты – падаль! – Санька съежился, выпустил кирпич и заплакал.
Прилепа обнял его за плечи и повел на «красную дорожку».
– Сань, ты что – офигел? Наплюнь на него! С ним и так разберутся.
Навстречу шел Вовка Охотов.
– О! – радостно воскликнул Прилепа. – А вот и клиент. Вовик, у меня классный биток, лучший на нашей улице. Давай – в чеканку парочку составов сыграем.
– Нет, парни, я сегодня – на танцы в ДК офицеров.
5
Вовку Охотова после лета – как подменили. Он стал предельно модничать – ну просто шлягерный чувак. Сшил себе двое брюк – не дудочкой, а уже расклешенные: в коленях – семнадцать, в низу – двадцать три. Трико на брюки покупал на Средном рынке по четыре рубля метр – серое в полоску и брусничное. Шил – у дяди Яши на Провиантской. Дядя Яша раньше только кепки шил (помните? – белые, теплые, полосатые), а теперь стал и брюки строчить.
Так вот, Вовка стал волосы зачесывать назад, как кок или канадку, а чтобы лежали, смачивал их сахарной водой, рубашки сам себе гладил и каждый вечер надевал свежую. Дворовой своей компании, а особенно Саньки, он стал как бы сторониться и, проходя каждый вечер мимо, только небрежно всем кивал: «Привет, парни!» Шел он в соседний двор – двор «домов трестов». Там у него завелась новая компания: Бекеша – Вовка Бекетов да Рыч – Валерка Карпов, да Маринка, про которую все говорили, что она – «прости господи».
Чем они занимались, чем промышляли, никто не знал и не догадывался. Но каждый день у них было веселое гулянье или в Кулибинском, или в парке Дома офицеров, а потом вино и развлечения в сарае. Один Санька знал: откуда у Бекеши деньги. Бекеша был его прямым соперником, а точнее сказать, по-научному, конкурентом.
На всем окружающем «дома трестов» городском пространстве, да, наверное, во всем районе телефоны-автоматы были изуродованы: с расколотыми и оборванными трубками, они стояли глухие и немые.
Оставив Прилепу и Сару на дяди Лелином крыльце, Санька поперся в сарай, строя в воспаленном кошмарной историей мозгу способы извести или наказать Валерку-Падаль. Дверь в Санькин сарай закрывалась двумя накидными коваными стальными скобами. Замки навесные старинные, царские, поэтому за сохранность велосипеда он не очень боялся. Да и велосипед был так себе – сборный, даже крыльев и багажника не было. Зато к задней вилке с боков приварены две подножки из стальных уголков, так что дополнительный пассажир мог спокойно вскочить на них и катиться, держась за пружины сиденья или за плечи Саньки.
Если Бекеша с Вовиком выбирали для своих бандитских вылазок самые темные переулки и тупиковые дворы да глухую ночь, то тонкой Санькиной работе не мешало даже многолюдие Свердловки. Он мог опустошать свои капканчики в мгновение ока, только бы за спиной никто не стоял. Если же кто-то все же появлялся, Санька делал вид, что разговаривает о большой беде и начинал громко жаловаться, что какой-то нахал подслушивает. Результат был всегда один: желающий пообщаться с телефоном отходил на пару шагов, и Санька вытаскивал свой улов – несколько монеток из возвратного окошечка, пересыпая их в наджопник – задний карман своих сатиновых штанов на резинке. После чего он подтягивал их, поправлял потуже бельевую прищепку на правой штанине, чтобы не заело велосипедной цепью, и отправлялся к следующей точке.
Точек было много, и оставить хоть одну без обслуживания было нельзя: накопившиеся монетки могли продавить своим весом поролоновый затвор и, провалившись, заклинить крышку. Если у автомата была очередь, Санька пропускал такой, но возвращался к нему обязательно.
Раньше его маршрут точно повторял городское троллейбусное кольцо. Но три дня назад Санька переставил свои ловушки. Теперь он захватывал район Сенной площади, над которой скелетом какого-то доисторического ящера торчало уродство трамплина.
Когда Санька ехал с горки, в ушах шумел ветер, но, когда он остановился, ветер продолжил шуметь. И голова слегка кружилась. Перед глазами, не мешая, но и никуда не отступая, торчало наглое, трусливое, со слюнявыми губами лицо Валерки Падалко. И в ушах стоял не Валеркин, а незнакомый умоляющий женский голос, похожий на мамин: «Мальчишки, побыстрей! Мальчишки, побыстрей!» Вот где-то здесь, в районе трамплина, в этих помойных гнилых дворах, в одном из этих черных провалившихся сараев…
6
На краю заросшего бузиной и бурьяном оврага, рядом с телефонной будкой с выбитыми стеклами, стояла девчонка и плакала. Она была одних лет с Санькой, он это сразу определил: лет тринадцать-четырнадцать. Выгоревшие за лето льняные волосы, собранные в крысиный хвостик, на лбу – этакая плюшка из отдельного накрученного локона, налезающая на один глаз, легкий сарафанчик колокольчиком с узкими бретельками из какого-то немыслимо тонкого материала, простенькие босоножки без каблучков, с застежкой, чем-то похожие на балетные пуанты. Девочка стояла около автомата и плакала.
Саня притормозил у будки и, свесив одну ногу с педали, довольно развязанно спросил:
– Ты чего тут стоишь? Чего у тебя случилось?
– Ничего! Не твое дело!
– Если бы было не мое – я бы не спрашивал. Говори!
Красные глаза, красный нос, и подбородок ее дрожал.
– Говори, говори – чего у тебя случилось? – повторил Санька.
Девчонка шмыгнула носом.
– Не могу позвонить. «Скорая помощь» все время занята, а маме – не получается. Он у меня две двушки и гривенник съел, – девочка пнула будку. – Я с тетей сижу, больной. Мама на работу ушла и сказала, если будет плохо, надо вызвать «скорую» и позвонить на работу. Она у меня – уборщица на заводе Петровского.
– Ты знаешь чего… Тебя как зовут?
– Таня.
– А меня – Саня.
Ветер стал дуть резко, порывами, поднимая тучи пыли и всякого мусора, забивая нос и глаза: так бывает перед коротким летним дождем. Девочка стояла перед Санькой и смотрела на него большими глазами, совсем не красными, а серыми, и ресницы были у нее большие-большие, а ветер обдувал ее худенькую фигурку так плотно, что обозначались ребра и небольшие наметившиеся бугорки на груди с бусинками.
– Таня, этот автомат не работает – я его знаю. Садись на раму – мы до другого доедем, тут рядом. А потом я на Петровского слетаю, ты только объяснишь мне, как маму твою найти.
Девочка ловко сидела на велосипедной раме, старательно вытягивая ноги, чтобы не попасть в спицы. Санька давил на педали, изредка укалываясь об острые лопатки. В такие моменты волна жара вспыхивала и мягко затухала в нем. Девочка пахла весной и черемухой, и волосы ее, попадая в нос и в рот Саньке, были мягкими, как черемуха.
С автомата звонил Санька: и в «скорую», и маме на работу. «Скорая» примчалась моментально, почти одновременно с ребятами, которые на велосипеде вернулись к изломанной телефонной будке. А тут и мама подоспела. Тете сделали укол.
– Саня, а давай я тебя провожу?
– Давай! А хочешь – я тебя покатаю на раме?
– Да – нет! Я просто тебя немного провожу. Мы пойдем пешком, я буду держать велосипед за одну ручку, а ты за другую. – Девочка пристально смотрела на Саньку, улыбаясь все шире и шире, при этом верхняя губа ее чуть-чуть приподнималась, обнажая два передних крупных зуба.
И Санька понял, что Таня все поняла.
И девочка поняла, что Санька все понял.