…Хоронили Тамару Павловну на еврейском кладбище. Да какое оно еврейское – обычное, русское, православное, даже небольшой храм при входе стоит, при желании и отпеть можно. Только в глубине этого заросшего кленами и липами массива есть выделенные для еврейской общины два больших квартала. Проходя меж рядами разнокалиберных надгробий, налезающих друг на друга и теснотой этой лишний раз подтверждающих название «община», любой старожил города видел знакомые фамилии и невольно вспоминал прожитую жизнь.
Хоронили Тамару Павловну в ограду к мужу и сыну. Провожающих на похоронах было не много. Друзей и знакомых почти не осталось в девяносто-то два года: всех уже перехоронила. А ведь ее специальностью было людям новую жизнь давать: врач, акушер-гинеколог.
Сергей Сергеевич Соловьев со своим другом Геннадием молча шли по узкой кладбищенской аллее от могилы к выходу.
– А ты знаешь, какую интересную вещь я сейчас вспомнил, – заговорил Геннадий. – Моя бабушка Вера Николаевна после войны познакомила Тамару Павловну с Максимом Петровичем Дмитриевым, нашим замечательным нижегородским фотографом, чтобы она, будучи молодой врачихой, могла подработать, за ним ухаживая. Дмитриеву тоже было за девяносто, когда он умер, как и нашей Тамаре Павловне. Он и умер у нее на руках – как эстафету долгожителя передал.
– Смотри: Яшка Шац! Я с ним вместе учился, – прервал Геннадия Соловьев, указав на скромный памятник.
– Я его тоже хорошо помню.
– Если здесь походить, столько знакомых найдешь! Вон Соня Гранберг, смотри: в восемьдесят пятом году умерла, в сорок семь лет. Она на мясокомбинате работала. Ее в тюрьму посадили как раз за месяц до того, как я туда пришел. Четыре года отсидела, вышла, и сразу умерла…
1
Опять он чувствовал себя неважно: привычно, но неважно. С утра – контрастный душ, бритье опасной бритвой, одеколон «Шипр», чистая нейлоновая рубашка, чашка индийского растворимого кофе и в полдевятого – на рабочем месте. Только чувствовал он себя все равно паршиво: организм отказывался окислять жуткие объемы спиртного, которые сваливались на него в последнее время. Можно, конечно, выпить эту кэгэбешную таблетку «антидэ», якобы для специальных агентов, – моментально разрушает весь алкоголь в желудке, а заодно прихватывает и печень. Таблетка, стакан «Боржоми» и через двадцать минут – здоров. Испробовано – действуют безотказно. Но стандартный способ – и надежней, и человечней: позвать Вадика, своего разведчика, советчика и тайного лекаря, и решить с ним утреннюю проблему. Вадик выпивал редко и только по делу, только рюмку и только с начальством. И сегодня как раз такой случай. Значит, надо с Вадиком освежиться коньячком, закусить лимончиком с солью, обсудить положение, потом – еще рюмку, позвать Марину – чашечка кофе, и снова можно работать до десяти вечера. Отлично! Но эти вошедшие в систему совещания после заседаний бюро обкома партии по нагрузкам будут, пожалуй, посуровее бурных трехдневных семинаров ЦК комсомола. Надо учесть!
– Марина! Позови мне орготдел, – Журавлев, первый секретарь обкома комсомола, нажал кнопку громкой связи.
– Хорошо, Михал Иванович! А я – не нужна?
– Пока нет!
– Тут к вам на прием по рекомендации Благовидова уже дожидается Сергей Соловьев, замсекретаря комитета комсомола НИИ химии.
– Да, я помню. Пусть прямо сейчас заходит.
В кабинет вошел довольно молодой человек, одетый по форме: темный костюм, белая рубашка, галстук. «Приятный рост – 180», – отметил про себя Журавлев. Сам низкорослый, да еще и телосложения субтильного, он завидовал и покровительствовал людям красивым и высоким. Завидовал и покровительствовал! То есть завидовал не по правилам – со злобой, а наоборот – с восторгом и благожелательностью, будто это его заслуга, что вокруг него такие красивые люди.
– Садись и говори, – Журавлев указал на дальний стул в конце длинного стола.
– Михаил Иванович… – начал Соловьев, но неожиданно был оборван.
– Давай так. Может, когда-нибудь я и буду для тебя Михаилом Ивановичем, потому что мне скоро сорок, а тебе, наверное, двадцать пять. Но пока мы с тобой в комсомоле – только по именам. Зови меня Михаил или Миша. Можешь – на «вы» и «Миша». Договорились? – ответа Журавлев не ждал, и Соловьев продолжил.
– Михаил! Я к вам с просьбой. Дима Благовидов говорил мне, что разговаривал с вами, и вы обещали подумать.
– Да-да! Мы говорили, но ты лучше сам, без этих испорченных телефонов.
Журавлев совершенно не помнил разговора с Благовидовым, который заведовал у него отделом науки в течение последних двух лет. Хотя два месяца назад нужные люди ему сообщили, что тот намыливается перебираться в Москву, в министерство внешней торговли, к Патоличеву, с которым работал в горкоме партии еще отец Дмитрия – царствие ему небесное. Тогда он быстро среагировал и перевел Благовидова на должность директора бюро молодежного международного туризма «Спутник» – пока еще он нужен был в команде. Тот сразу же перестал дергаться, поняв, что все его телодвижения на контроле, да и вообще: для двадцати семи лет директор «Спутника» – вполне пристойная должность.
– Мне двадцать шесть лет, – продолжил Соловьев, – пять лет назад я окончил политех. Кандидатскую не защитил: тема оказалась не перспективной, да и руководитель после трех лет совместной работы умер. Последнее время занимаюсь исключительно общественной и комсомольской работой. В райкоме партии меня тоже хорошо знают. Да и вы здесь все, наверное, уже выяснили.
– Да-да, я – знаю!
– Я бы хотел уйти на освобожденную комсомольскую или партийную работу. А потом, став человеком системы, что ли, возможно, подошел бы для какой-то самостоятельной административной или хозяйственной должности. Вот, наверное, и все!
– Да, странная просьба! Обычно с такими просьбами к нам не обращаются. Откровенностью за откровенность – мы сами находим людей, которые нам нужны. Ну да ладно, мы подумаем, как тебя использовать, в хорошем смысле слова. Знаешь Вадика Головкина, заворготделом?
– Знаю.
– Сейчас он сюда зайдет, и мы обсудим твою проблему. А в принципе у меня есть для тебя один вариант, подумай пока над ним. Место второго секретаря Семеновского райкома комсомола. Да, сто километров от города. Володя Попов – первый – идет в сентябре на инструктора обкома партии, вопрос решен. Ты – на его место! Дальше загадывать не хочу. Думай.
– Чего думать? Я – готов.
– Так сразу – не надо! Думай, а там – анкету и документы в орготдел. И запомни – успех возможен, если ты сумеешь стать человеком команды. Ну, будь здоров. Еще увидимся. А вот и Вадик, – дверь в кабинет без стука открылась, и вошел мужчина, при беглом взгляде на которого становилось ясно, что такое «все в ажуре». У него в ажуре было все: от запаха французского одеколона, почти реально источаемой мелодии «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», и до нимба над головой, на котором сияло золотыми буквами – «нерешаемых вопросов для нас не существует». Вадик поздоровался за руку с хозяином кабинета и демонстративно обнял Соловьева.
– Здорово, старик! Какими судьбами? Редко у нас бываешь. Все в своем НИИ торчишь! А ведь ты уже давно нам нужен! Заходи!
– Зайду, зайду. Теперь уж точно зайду, – и он дружелюбно, хотя и несколько нарочито, потряс Вадику руку.
Когда дверь за Соловьевым закрылась, Вадим подошел к столу:
– Привет, трудяга. Ну что, сначала решим основной вопрос?
– Да, да! – Михаил Иванович встал и бесшумно открыл дверь, закамуфлированную под стеллаж с книгами, за которой была просторная комната отдыха с кожаными диванами, телевизором и холодильником. В богатой, но несуразной итальянской горке стоял богемский хрусталь. «Надо же, – подумал Журавлев, – вчера, а точнее, сегодня в час ночи все здесь походило на помойку, сарай, а в восемь утра – уже порядок. Значит – не только мы работаем. Народ тоже работает!» Вадик привычно открыл холодильник и достал недавно нарезанный кем-то лимон и бутылку «Боржоми». Початую бутылку коньяку и два фужера он взял из горки и старательно наполнил их.
– Давай быстро, и за здоровье! Я тебе все расскажу о Сергее, что приходил. Информация не секретная, но конфиденциальная. – Вадим густо посолил кусочек лимона и подал фужер с коньяком начальнику. Тот выпил и закусил лимоном. Вадим взял и выпил не закусывая. Помолчали.
– Так вот, – начал Вадим. – Серега Соловьев, это то, что называется «мажор» – «золотая» молодежь: винишко, кафе, мастерские художников, спортзалы «Динамо», Кулибинский парк, Откос. Чуть-чуть успел погулять с «Голубой дивизией», этой бандой шпаны, в которую превратились все бригадмильцы и содмильцы, это кошмарное порождение Семичастного, с которым мучился Павлов. Ну да ты помнишь.
– Да помню, конечно. Хотя давно это было.
– В остальном все у него хорошо: отец его – обычный инженер, но прекрасный администратор; звезд с неба не хватал, хотя лет пятнадцать назад был членом бюро обкома партии как секретарь партбюро университета, куда подразделением входил его НИИ химии. Серега – женат, двое детей, тесть – профессор. Брат у него – тоже профессор. Живет Серега в трехкомнатной квартире где-то здесь, в центре города, и вот что любопытно: когда он женился, то почему-то оказался прописанным в доме под расселение и сразу же получил эту квартиру. По-моему, за всю свою жизнь он сегодня в первый раз чего-то попросил: все и всегда ему сваливалось как с куста. Интереснее – дядя этого Соловьева, даже не дядя – седьмая вода на киселе, но какой-то родственник, как говорится «по сватовству», – это наш новый секретарь обкома Адольф Иванович, которого год назад перевели сюда к нам из Москвы, из министерства сельского хозяйства.
– Адольф Иванович – его дядя?
– Да! Ну не дядя, а какой-то там родственник то ли через жену, то ли через бабку. Тем не менее парень у него в Москве всегда останавливался и жил в его министерской квартире, и они очень дружат. Вот когда Адольфа назначили секретарем обкома, наш Диман-то и уговорил Соловьева, чтобы он свел его с дядей и попросил того дать им обоим рекомендации от обкома партии на учебу в академию Внешторга при ЦК КПСС. Ребята из службы глубокого бурения шепнули тебе, и ты назначил Благовидова директором «Спутника». Так Дима решил свою проблему. Теперь он хочет помочь своему благодетелю. И мы ему поможем, но при этом разыграем свои козыри.
– Но как?
– Я предполагаю, что Адольф Иванович сказал Соловьеву: «Пока ты не будешь хотя бы третьим секретарем самого задрипанного сельского райкома комсомола, я тебе не смогу помочь!» И ты сегодня эту его проблему почти решил.
– Ну и хорошо!
– Не совсем!
– Подожди. Ты мне вот чего объясни: Адольф, это что – в честь Гитлера, что ли?
– Ну конечно! Ведь мы же в начале тридцатых дружили с Германией, вот пацанов и называли Адольфами.
Ну так я продолжу: насчет наших козырей. В конце года Ухов Николай Алексеевич, начальник управления мясомолочной промышленности, уходит на пенсию. Документы ему на орден Трудового Красного Знамени уже готовятся, это я точно знаю. Место его – номенклатура облисполкома, а следовательно, это – вотчина Славки, твоего предшественника. К слову сказать, Славка и партбилет-то вручал два года назад Соловьеву. На днях, на бюро горкома, я разговорился с Сан Санычем Ремизовым. Ты должен знать его – начальник второго грузового автохозяйства: перевозит молоко, хлеб, мясо, колбасу. Он сказал, что его люди подыскивают на место заместителя директора Ковальского мясокомбината молодого, энергичного, чистого, с их точки зрения, человечка. Ухов – мой должник, и я могу порекомендовать ему Соловьева. А уж все остальное мы проконтролируем.
– Контроль надо предусмотреть почти ежедневный, – Журавлев задумался, – и что, никаких проблем не предвидится?
– В том-то и штука, что есть одна проблема.
– Какая?
– В справке от нужных ребят по поводу характера Сергея Соловьева среди недостатков указывается: «обостренное чувство справедливости» и «бескомпромиссность в выборе принципиальных решений»
– Да это большевик какой-то!
– Да! И это – плохо.
– Ведь колбасников-то я хорошо знаю. Они посадят любого за решетку, если надо будет.
– Нет, в УБХСС мы этот вопрос решим. В течение года его не тронут. Может, только попугают.
– Тогда действуй! И… слушай…
– Чего?
– Вот сегодня – двенадцатое мая. Тепло. Как по-твоему, Маринка в колготках ходит или уже без колготок?
– Так я сейчас спрошу, – Вадим подмигнул шефу и быстро вышел.
В приемной, кроме Марины, печатавшей что-то на машинке, за отдельным столом сидела инженер-референт Светлана да на креслах, стоящих вдоль стены, угрюмо ждали приема два полковника и бедно одетая старушка.
– Марина, – низко наклонившись, прошептал Вадим, – шеф интересовался: можно уже ходить без колготок или еще холодно?
– Да! Сейчас иду, – громко и улыбаясь сказала Марина. – Товарищи, я сейчас подпишу письма, и через одиннадцать минут начнется прием, – обратилась она к сидящим.
2
Мясокомбинат представлял из себя какое-то несуразное предприятие, состоящее из колбасного цеха в центре города, где по совместительству находились и все административные службы. Там же обосновались три забойных цеха, каждый из которых хотя и являлся самостоятельным производством, но требовал неусыпного внимания в силу разных причин. Первая бойня, с цехом полуфабрикатов, находилась сразу за Сенной площадью, вторая, с пельменным цехом, в заречной части, а третий забойный участок находился в Урене, самом дальнем районе, на севере области.
Директором всей этой конторы был какой-то загадочный старик Митрофан Демидович Бойко, пару лет назад засланный из Москвы и никому в городе раньше не известный. С ним-то и советовал поближе познакомиться и сойтись Сергею Соловьеву его дальний родственник, секретарь обкома по сельскому хозяйству Адольф Иванович.
– Для Митрофана этот мясокомбинат – семечки, пенсионная забава, подарок от Совмина. Зато для области он решает в Москве почти любые вопросы: и миллионные кредиты, и материальные поставки. Ему не мясокомбинатом, ему – областью руководить! Поучись у него.
Но поучиться у него Сергею если и пришлось, то не сразу. Велено было ему явиться на представление к главному инженеру, который считался фактическим ежедневным руководителем и отвечал за производство. Из обшарпанного бюро пропусков через проходную с вертушкой, где, кроме вахтерши, стояли два молодых крепких охранника, Соловьев попал в большой вестибюль; здесь его уже ждал отпыхивающийся, лысый и весь в веснушках человечек, который уверенно взял его под руку и чуть заискивающе сказал:
– Сергей Сергеевич, меня зовут Леонид Аркадьевич, фамилия – Глинка, а лучше просто Леня – меня так весь город зовет. Пройдемте к вам в кабинет, я вас введу в курс дела, а потом уже покажу производство и представлю руководству. Просто в пельменном цеху сегодня приемка и паспортизация новой продукции, и поэтому все они – там.
Буквально через минуту Соловьев уже сидел в своем новом кабинете, из окна которого был виден до безобразия захламленный двор, весь в мусоре и гигантских лужах, с какими-то полуразобранными и не поддающимися классификации грузовиками без номеров и без колес. Глинка сидел напротив и, не умолкая, болтал, прекрасно жестикулируя, передразнивая голоса и в меру смачно матерясь, делая вид, что это его самого коробит. Скоро выяснилось, что все его знакомые спортсмены – знакомые Сергея, все его жулики – знакомые жулики Сергея, что у них общие знакомые художники, официанты и женщины. И в конце концов оказалось, что тетя Глинки училась до войны в одном классе с мамой Сергея.
– А теперь я тебе сделаю весь расклад, – резюмировал Леня Глинка. – Деду, так мы зовем нашего генерального, весь этот комбинат до фени. Он номенклатура всесоюзного значения, был министром и начальником какого-то там угольного разреза. Этот мясокомбинат ему дали, чтобы он не засох совсем на пенсии. Дед ни во что не лезет, кроме экстренных случаев. Все производство лежит на главном инженере Ловчеве. Он и с людьми хорошо разговаривает, и завод знает, и областное начальство его уважает. За качество продукции отвечает главный технолог; при этом у него есть четыре зама такой квалификации, что каждый из них сможет возглавить любой пищекомбинат. Я – начальник отдела снабжения. Ты – замдиректора по снабжению и сбыту. Мы можем эти должности разделить: ты будешь замдиректора по снабжению, а я – начальником отдела сбыта. А можно – наоборот. Но лучше не делать этого, а работать вместе: я тебя всему научу. А еще объясню – почему лучше вместе. Дед сумел за полтора года перестроить работу на комбинате так, что здесь не оказалось ни одного незаменимого человека. Взять того же Ловчева: он прекрасный инженер, но у него есть в подчинении главный энергетик, который разбирается в своих вопросах, есть главный механик, он же завгар, который прекрасно решает все свои проблемы, есть инженер-строитель, есть начальник охраны. При этом каждый из них в любой момент сможет заменить Ловчева, потому что все они – неплохие администраторы. Что касается персонала, за который так же отвечает главный инженер, то для персонала есть председатель профкома, который знает не только, у кого сколько детей-двоечников дома, но и когда и у кого из его баб-работниц будут месячные. А областное руководство, если понадобится, лучше будет говорить с Дедом, а не с главным инженером. Причем Дед часто расстается с очень приличными работниками, и сам же подбирает им новые хорошие места. Он как бы хочет всем нам показать, что незаменимых не бывает, если правильно распределить обязанности. В общем-то, не обижайся, но ты здесь не очень-то и нужен. Просто заместителем директора меня никогда не сделают: во-первых, у меня нет высшего образования, во-вторых – не коммунист, а главное, то, что все квоты на евреев в городе выбрали на себя начальник Госснаба Волговятки Рубинчик и городское управление торговли в лице товарища Айзенштадта.
3
С директором комбината, или, как его называл Глинка, Дедом, Сергей встретился уже поздно вечером, после восьми. Вахтер с проходной позвонил Сергею домой, и через десять минут он уже в полной форме входил в кабинет, благо жил недалеко.
– Здорово! – Директор отложил «Огонек» и изучающе, чуть насмешливо, а может, устало стал рассматривать Сергея. Сергей тоже уставился на Бойко, пытаясь вспомнить все сплетни и рассказы, которые ходили про Деда среди хозяйственников и партийных: в тридцать пять войну генералом закончил, потом Берия лично с него погоны содрал, после реабилитации три ордена Ленина успел получить. Да и во внешности его было что-то необычное: кожа на лице – не старческая, дряблая, а наоборот – пергаментно-белая, идеально выбритая, глаза – черные, молодые, казалось, горели изнутри, постоянно выбрызгивая из себя искры. На вид, сильно замешкавшись, можно было ему дать от сорока до восьмидесяти. И лишь какая-то нарочитая нерасторопность в словах и движениях, которые заметил в следующие минуты Сергей, делали его похожим на деда.
– Митрофан Демидович!
– Подожди, помолчи, – перебил Соловьева директор. – Из дома прибежал или в кабинете ждал?
– Из дома!
– Молодец! Садись, если хочешь. А в общем-то чего садись – ты на производстве человек новый и не знаешь пока, что такое план, проверки, воровство, аварии, несчастные случаи. Неделю даю тебе – присматривайся, все вопросы – к Глинке, распоряжения Ловчева – выполняй не задумываясь. Через неделю, а лучше через пять дней зайдешь – поговорим. А я вот – привык до десяти в кабинете сидеть – хотел сказать «работать», а на старости лет менять привычки вредно. Давай, чеши!
Сергей быстро входил в курс дела, благо Леня Глинка отнесся к нему как к родному – на следующий же день вручил ключи от машины.
– Видишь, под окном красная «копейка» номер «двадцать-двадцать» – это моя разъездная, теперь это наша с тобой разъездная будет. ГАИ не остановит, а остановит – скажешь, что мясокомбинат или Глинка. Это как пароль. Они нас «ремизовскими» считают, а там – все схвачено.
Дальше Сергей узнал, что каждый работник отдела снабжения, бухгалтерии и других непроизводственных служб имеет право вынести через проходную за пазухой или под подолом один батон колбасы в день, начальники отделов, главный инженер, главный бухгалтер и так далее – два батона. Кто зарвался – того подловят на выносе и либо уволят, либо посадят; кто не будет воровать, того подставят и тоже посадят. Один директор только не вписывается в эту привычную порочную систему – он был как бы освобожден от круговой поруки.
Все эти украденные батоны колбасы в течение дня выносились в «нулевой» корпус. Так назывался на комбинате небольшой, ветхий, построенный в прошлом веке, деревянный двухэтажный особнячок, стоящий за территорией, но примыкающий к комбинату не только телом, а скорее душой. Здесь велись предварительные переговоры с поставщиками и заказчиками, оформлялись товарно-транспортные накладные и заказ-наряды, отмечались командировки и проводились оперативки отдела снабжения, здесь играли в домино с экспедиторами и снабженцами в ожидании очереди на погрузку водители. Сюда же неслись в течение всего рабочего дня сотни батонов колбасы, где передавались с рук на руки друзьям, родственникам или просто прятались до окончания смены в многочисленные шкафы, столы и коробки, стоящие в углах.
Курировал всю эту схему некий Коля Сандомирский, капитан УБХСС, который почти ежедневно появлялся на комбинате, встречался с начальником охраны, обходил с ним немногочисленные посты, получал от Глинки регулярный набор, в котором было все – от говяжьей вырезки до сарделек и копченой шейки, и убирался восвояси. Тем не менее эта схема предусматривала регулярные ЧП. Раз в месяц на проходной кого-нибудь ловили с колбасой, и тогда принимались меры: либо увольнение по статье, либо товарищеский суд, а то, может, кое-что и покруче. Буквально за месяц до появления Соловьева на комбинате произошла неприятность, удивившая весь город. Пять лет тюрьмы получила весовщица Соня, жена начальника Главволговятнефтеснаба: не помогли никакие связи, никакие взятки, настолько принципиальным оказалось решение руководства.
Недоумевали очень солидные люди на очень высоких постах: то ли это очередная антисемитская компания, то ли – предупреждение «госснабовским», то ли Соню наказали ребята из автохозяйства за что-то очень серьезное. А Соня работала на весах всего ничего – меньше года, и перешла она туда из снабжения, от Глинки.
Работа на весах мясокомбината была очень важным звеном в системе жизнеобеспечения всего ремизовского автохозяйства. Фургон, вывозивший продукцию с комбината, загружался поддонами с колбасой, в каждом – пятьдесят килограммов, и проходил двойной весовой контроль. Водитель электрокара-погрузчика показывал пальцами весовщице в цеху, которая сидела в застекленной будке над воротами с весами, сколько лишних поддонов он загрузил в машину, а та записывала в транспортную накладную водителю и в свой расходный журнал цифру на соответствующие сто или двести килограммов меньше. Одновременно она ударяла длинной палкой нужное количество раз в крышу грузовика. Вторые весы находились на выезде с территории предприятия, и вторая весовщица сидела в такой же застекленной будке над ними. Водитель, подъезжая, показывал весовщице два или четыре пальца, и та проставляла в своем контрольном журнале вес на соответствующее число центнеров меньше. На маршруте водитель уже сам знал, где он должен скинуть лишние поддоны с московской колбасой.
И не было никакой кампанейщины, связанной с этой осужденной весовщицей. Просто разбился на своей личной «Волге» Колька Пряник – Прянишников, ремизовский водитель: ехал к себе домой в деревню, в Афонино, и воткнулся в стоящий у обочины трактор – темно было. А денег при нем оказалось столько, что дознаватели из ГАИ побоялись к ним прикасаться и вызвали ребят посерьезнее: шутка ли сказать – мешок с деньгами. Ну и бумажки разные здесь же в машине были у дурака Пряника, где все было прописано черным по белому и про весы, и про все магазины. Магазины-то отбоярились: у них все накладные чистые, а вот весовщицу наказали – нашлись свидетели.
Приятной новостью для Сергея оказалось то, что у него теперь были два подшефных магазина, через которые он имел право отоваривать по госценам своих друзей и нужных для производства людей до пятнадцати человек в день. Надо только заранее дать в цех заявку на формирование набора. На следующий день в первом гастрономе, где директором Мария Михайловна, или в магазине для инвалидов напротив Дома партпроса ваш Собакевич или Плюшкин получит все, что ему надо на неделю сытой жизни: печень, языки, вырезку, копченую и вареную колбасу, сосиски и даже бычьи яйца. Правда, дефицит, как копченая шейка, это – лишь в экстренных случаях.
В один из первых дней Сергей познакомился и с Колей Сандомирским. Выпивали в кабинете у Глинки «Посольскую» водку арзамасского разлива и закусывали собственной краковской колбасой. Обэхээсник крепко набрался, стучал кулаком по столу и, скрипя зубами, рычал: «Я вас всех посажу!» На что Леня тихо и грустно говорил ему: «Плохие шутки у вас в управлении, товарищ капитан!»
4
Работа у Соловьева началась на третий день: его разбудил ранний телефонный звонок. Семь часов утра. Звонил дежурный охраны с комбината.
– Сергей Сергеевич, у нас беда – с одним из студентов, что работают подсобниками на строительстве гаража… Он при разгрузке бетонных плит запутался голичкой в стропах крана, и ему оторвало два пальца на руке. Да он еще и упал: сорвался да ударился головой и еще сломал руку. Лежит во дворе. Что делать?
– «Скорую» вызвали?
– Вызвали!
– Да какая там «скорая»! Берите его на руки и тащите в приемный покой пятой больницы. От вас туда меньше ста метров, я сейчас им позвоню, а через пятнадцать минут и сам буду там.
Сергей набрал номер приемного покоя и попросил дежурного хирурга. На удивление – трубку тут же кому-то передали, и мужской знакомый голос что-то невнятное забасил.
– Господи, Ефим? – удивился Сергей, узнав Ефима Подольского, своего школьного товарища, которого встречал на улице раз в полгода, здоровался, но никогда не удосуживался поболтать. – Это Серега Соловьев. Помнишь такого?
– А что, чай, мне тебя не помнить-то: у меня с головой-то все в порядке.
– Ефим, я сейчас от тебя через забор работаю.
– Прознали мы про то, соседи теперь!
– Заместителем директора мясокомбината меня назначили, а вот прописка моя у соседей не радостно начинается.
– Что так?
– Сейчас к тебе парнишку притащат с комбината – ему вроде как палец оторвало. У меня к тебе просьба: лечить его начинай, а вот документы на него пока не заполняй – я еще сам не знаю, кем и как он у меня оформлен. Я у тебя буду ровно через полчаса, и мы все решим: как его оформлять.
– А что случилось-то?
– Я сам пока не знаю. Подожди полчаса, я все выясню и тебе доложу. Жди!
Соловьев даже не умылся в это утро – надел чистую рубашку, затянул галстук и сунул электрическую бритву в карман, отметив про себя, что не плохо было бы вторую бритву держать на работе. Через пятнадцать минут он входил в кабинет Глинки, расположенный в «нулевом» деревянном корпусе. Тот сидел у себя за столом и из огромного бокала пил растворимый индийский кофе, открытая банка с которым стояла прямо перед ним.
– Насыпай кофе, пей! – не здороваясь, запричитал Глинка. – Надо же, мудила… – дальше послышались такие эпитеты, такие колоратурные матерные рулады, что как ни хотелось Сергею их запомнить, чтобы когда-нибудь воспользоваться, он этого сделать не смог. – Три дня назад Ловчев принял на работу этих студентов из политеха. Обещал им платить по два батона колбасы в день: нет ни заявления, ни трудовых книжек. А главное – инструктаж по технике безопасности не проведен, а это – хана!
– А где сам Ловчев?
– Вчера уехал в командировку на уренскую бойню, будет – завтра. Если сейчас что-то не сделать – ему тюрьма!
– Давай, зови Вальку! А лучше – Мишку! Они, наверное, уже здесь, цеха проверяют, – впервые в голосе Соловьева Глинка услышал начальственные нотки и, удивившись про себя, кулаком постучал в стенку. Валька и Мишка Садардиновы были двоюродными братьями и работали у Глинки экспедиторами в отделе снабжения. Хитрые, заискивающие, наглые и вороватые, они, казалось, могли решить любые вопросы и достать все, да и знали они обо всем и обо всех больше, чем надо. В ту же минуту один из них с глуповатым выражением на лице застыл перед своим начальством, застряв во входной двери.
– Звали, Леонид Аркадьевич?
– Это я тебя звал, – легкий металл продолжал звенеть в голосе Сергея. Он чувствовал это и пытался успокоиться. – Михаил… А как тебя правильно зовут?
– Халим… Халим Загидуллович, только не надо так, потому что это все равно неправильно. Зовите – Михаил или Мишка!
– Ну ладно – об этом потом. Михаил, найди у главного инженера в кабинете журнал инструктажа по технике безопасности. Знаешь какой?
– Знаю. – И Мишка выскочил из кабинета.
– У него же ключа-то нет от кабинета, – заметил Глинка, – да и журналы-то, наверное, в сейфе.
– Он найдет, – уверенно сказал Соловьев. – Поэтому я и позвал Мишку.
Снабженец вернулся с потрепанной амбарной книгой в руках уже через пять минут.
– Вот, Сергей Сергеевич.
– Так он же старый, пятилетней давности. Смотри – какой год-то на нем написан.
– Нет. Я проверил: там последняя запись в этом году сделана. Это журнал инструктажа по технике безопасности разнорабочих, принятых на временную работу или по договору.
– Теперь, Михаил, слушай внимательно: возьмешь за пазуху батон колбасы и быстро беги в приемный покой пятой больницы. Минут через двадцать туда приедет мать этого несчастного студента. У него был болевой шок, и журнал поступлений в больницу будет заполняться с ее слов. Все запомни! Что – узнаешь, звони мне сюда. Хорошо бы еще данные паспорта, ну да ладно – в журнал их не вписывают.
Мишка Садардинов точно выполнил все, что от него требовалось, Глинка аккуратно заполнил журнал, и Соловьев пошел во двор искать двух других студентов. Те сидели на куче битого кирпича и курили, выглядели они немного напуганными или, скорее, ошарашенными, хотя с момента несчастья прошло уже минут сорок. Соловьев взял их нахрапом.
– Ребята, давайте мне ваши данные: фамилию, имя, отчество, прописку, место учебы и распишитесь в журнале. Сейчас идите домой – рабочий день вам сегодняшний зачтется. Завтра после обеда придете в кабинет главного инженера. Он сам с вами объяснится. Ваш товарищ в больнице, с ним – ничего страшного, завтра с утра можете к нему зайти.
В больнице с Ефимом Подольским встретились как старые друзья: обнялись и долго журили друг друга, что мало общаются.
– Студенту твоему пришлось ампутировать два пальца на правой руке. Из-под наркоза он выйдет где-нибудь через час. Дежурство у меня уже закончилось, так что со встречей можем даже по сто грамм медицинского. Ты как? Развести?
– Разводи! Такой случай, что разводи. И запомни – я тебя жду. Все, что надо, – всегда! И звони.
Час они, наверное, проболтали в кабинете у дежурного хирурга, выпили, обменялись телефонами. После чего пошли в послеоперационную палату. Под мышкой у Соловьева торчал злополучный журнал, и он судорожно соображал, как будет человек в шоке расписываться левой рукой. Утром вахтер сказал, что на левой руке пальцы оторвало, а правую сломал.
– Слушай, Ефим, ты ничего не перепутал: пальцы на правой руке?
– Нет, я, наверное, оговорился – два пальца на левой руке.
– А сломана какая?
– Тоже левая.
Сергей вздохнул, но уже через минуту, увидев мутные глаза студента, понял, что радоваться рано. Хотя студент оказался настоящим мужчиной, по понятиям Соловьева: все подписал, грустно улыбнулся и со стоном отвернулся к стене.
5
Воровать колбасу Сергею не хотелось. Не то чтобы он рвался пополнить ряды неприкасаемых, в которых состоял пока что один Дед, а просто понимал, что если при принятии каких-то решений, может, и существует коллективная ответственность и безответственность, то на производстве – с каждого свой спрос. Кроме того, Сергей был уверен, что рано или поздно, но что-то на комбинате будет зависеть только от него, и он свой кусок будет иметь без воровства колбасы. Это что-то определилось очень быстро: уже через месяц. По приказу, подписанному Бойко, разделялись теперь обязанности Глинки и Соловьева как между снабжением и сбытом, все транспортные путевые листы «ремизовских архаровцев», да и всех других автомашин, выходящих с комбината, должен подписывать Сергей. Теперь с иезуитским предвкушением он ожидал, когда эти наглецы с заискивающими рожами придут к нему в кабинет со своими путевками.
Он очень удивился, когда однажды, сидя с главбухом, старенькой Анной Ивановной, и решая какие-то рутинные ежедневные вопросы, он вдруг увидел на главбуховом столе прямо перед собой большую пачку путевок водителя Хмелева, на каждой из которых стояла очень внятно и отчетливо его, Сергея, подпись. Хмелев был здоровенным тридцатилетним лбом, и после гибели Пряника он стал как бы негласным главарем всей «ремизовской» бригады водителей. В тот момент когда Сергей нерешительно взял несколько путевок в руки, желая их повнимательнее разглядеть, стоявший у приоткрытой двери Хмелев резко вошел в кабинет главбуха. Он навис над всем столом, заваленным документами и скоросшивателями, и жалостливо загудел:
– Анна Ивановна, простите ради Бога дурака, позвольте мне на секундочку украсть от вас Сергея Сергеевича. Только на секундочку он мне позарез нужен, и я убегу, а он снова ваш. Сергей Сергеевич, на секундочку в коридорчик, на два слова, и уж простите меня, дурака.
Но когда они вышли в коридор, Хмелев уже не юродствовал, а довольно по-хамски и с какой-то удивительной прямотой обратился к Соловьеву:
– Сергей Сергеевич, у тебя столько работы: кирпич, цемент, народ, командировки. Чего отвлекаться на эти путевки – мы уж сами как-нибудь их освоим. То есть уже освоили, а у тебя гора – с плеч. А если чего надо – ты только скажи! Мы ведь понятливые, мы ведь про тебя все узнали еще до того, как ты сюда к нам явился. Легче богатому в рай попасть, чем непроверенному человеку на мясокомбинат на работу. Это не мы придумали, это – древняя мудрость.
Вечером дома Сергея ждал сюрприз: на полу в прихожей стоял большой комбинатовский короб. Он был забит доверху: говяжья вырезка, печень, языки, сардельки, свиной копченый окорок, вареная и копченая колбаса – всего килограммов пятнадцать.
– Это что? – Сергей позвал жену.
– Да часа в четыре, наверное, приехали два дядьки каких-то и сказали, что это ты велел привезти.
– Дорогая, я прошу – ничего ни от кого не принимай! Я боюсь, что это может плохо кончиться. Ты понимаешь, о чем я?
– Поняла, конечно – ничего такого больше не будет.
Однако ровно через неделю все повторилось с точностью до запятой. А запятая та означала, что короб с продуктами был оставлен соседям по площадке с просьбою: передать Соловьеву посылочку вечером, когда тот вернется с работы. Вот тогда-то и состоялся у Сергея неприятный разговор с Глинкой. Леонид Аркадьевич, а точнее, просто Леня, очень быстро все схватил и по-своему трактовал:
– Да, конечно, – ты еще не освоился, а они навалились. Придет время – все само образуется, еще просить будем друг друга об одолжениях. Дураки они необразованные, ну да я им все объясню.
Однако объяснение пришло с другой стороны этаким жестким шершавым намеком и предупреждением.
«Нулевой» корпус имел большое количество комнат и кабинетов неопределенного назначения. Когда-то здесь в цокольном этаже располагалась служба экспедиции. А теперь, когда второй этаж расселили и освободили от жильцов, а служба экспедиции реформировались в отдел снабжения и сбыта, корпус как бы оказался в полном подчинении Лени Глинки, и он о нем заботился.
Подготовил он здесь комнату и для кабинета Сергея Соловьева – небольшую, с самодельным стеллажом для бумаг, с довоенным фанерным шифоньером с отвисшей дверкой и огромным дубовым письменным столом, на котором можно было играть в пинг-понг, если бы не тяжелый письменный прибор из черного уральского змеевика без чернильниц. В заглубленных желтых латунных тарелках вместо чернильниц были свалены скрепки, кнопки, перья, ластики и еще какой-то мусор, который Соловьев суеверно боялся выбросить, ожидая, что появится их настоящий хозяин.
Однажды утром из-за теплого моросящего, но все-таки дождя, Сергей пришел на работу в плаще. Не заходя на территорию комбината, он прошел в свой переговорный кабинетик «нулевого» корпуса, открыл расхлябанную дверку шифоньера, чтобы повесить плащ, и тут заметил в лежащей на полу коробке четыре батона полукопченой московской колбасы. Соловьев задумался, подошел к письменному столу и, выдвинув центральный ящик, увидел там еще два батона. Сомнений не было. Сергей постучал кулаком в стенку и громко позвал:
– Мишка, Валька!
Братья с туповатыми рожами и открытыми ртами в тот же миг ворвались в кабинет и встали как вкопанные, не проронив ни звука. За два месяца работы Сергей так и не запомнил: кто из них Валька, кто – Мишка. Один стоял и почесывал ногтями ладонь руки, другой смотрел куда-то в потолок, при этом левый глаз его стал уплывать куда-то в сторону. Правильно: косит Мишка – вспомнилось ему.
– Михаил, – обратился к нему Сергей, – посмотри: чье это? И как это попало ко мне в кабинет?
Братья внимательно разглядели колбасу в шифоньере и в ящике стола, после чего чуть не благим матом заорали в один голос:
– Сергей Сергеевич, режь, убивай, это – не мы!
– Я знаю, что не вы. Я спрашиваю: чье?
– Не наше это, Сергей Сергеевич!
– Заберите это к японской бабушке. Валька, купишь сегодня хороший замок и врежешь. Один ключ – мне и по одному вам, остальные – выкинешь. Если кто-нибудь еще раз сюда войдет без моего ведома, спрошу с вас. Поняли? Можете не отвечать! Идите!
Хозяева колбасы, а точнее, желающие ее лицезреть объявились через минуту. Радостные, красномордые, в брызгах дождя, хохоча над какой-то скабрезностью или гадостью, в кабинет ввалились без стука Коля Сандомирский в легком импортном кожаном пальто и еще один капитан милиции, но уже в форме.
– Здорово, начальник! Что не на производстве? Опять продовольственные заказы оформляешь для нетрудовой интеллигенции? Сергей Сергеевич, по дружбе разреши раздеться нам тут у тебя? Мы – ненадолго на территорию, с проверкой.
Не ожидая разрешения, капитаны, разбрызгивая с плащей во все стороны капли уличного дождя, сняли их и, открыв дверку шифоньера, засунули туда головы, чуть не стукнувшись лбами. Они уставились в пустую коробку, где пять минут назад лежали четыре батона колбасы. Про плащи капитаны забыли.
– Вот так, – промычал Сандомирский.
– Чего вот так? – спросил второй.
– Да ничего, а вот так, – ответил ему Сандомирский и тут же обратился к Соловьеву: – А вообще-то мы лучше на территории разденемся. Пойдем, капитан.
6
Любая жизнь, как и всякий другой отрезок времени, определяется событиями, разделяется событиями и протекает от события к событию. Ну вот взять, к примеру, какой-нибудь среднестатистический день; весь он делится на несколько отрезков знаковыми моментами: завтрак, обед, ужин, ну еще – неприятный разговор по телефону, встретил незнакомую красивую девушку, или, наоборот, – любимая позвонила по телефону и пригласила куда-нибудь. Увидел соседскую собаку с перебитой ногой. И таких событий в день может быть пять или десять, но не больше, по крайней мере – больше сразу-то и не вспомнишь.
Так и в жизни Соловьева вехой стало ЧП, случившееся на Заречной бойне в самый жаркий день августа. Главный инженер Ловчев неожиданно зашел к нему в кабинет уже под конец рабочего дня.
– Сергей Сергеевич вставай, собирайся – Родина зовет. А в общем-то – не до шуток. Быстро едем на Заречную бойню – там беда: главный холодильник разморозили. Фреон вытек! Двадцать пять тонн говядины и свинины в тушах гибнет. В городе уже все известно, завтра мне на комиссии горисполкома докладывать. Зампред только что звонил. Я тебе могу сказать, что если мы ситуацию не разрулим, в городе нас не поймут.
– Юрий Владимирович, а чего ее разруливать-то, если там резервный холодильник глубокой заморозки с минус семнадцатью стоит полупустой?
– Работяги забастовали. У нас же с тобой даже монорельса между холодильниками нет. Туши надо таскать вручную. Едем – надо решать все на месте. У тебя машина на ходу?
– Да вон – стоит наша с Глинкой разгонная.
Рабочие, бригада в семь человек, разновозрастные и разноростые, все как один в светлых брюках и белых рубашках-распашонках, сидели под навесом около проходной и курили. Они совсем не были похожи на тех работяг, которые в разодранных серых халатах с темными бурыми пятнами и с руками, по локоть замаранными кровью, болтались по территории бойни в течение дня. На рабочего был похож только один Ваня Рапанов, начальник бойни или забойного цеха номер два. Его белая рубашка со спины выбилась из-под брюк и, местами темная от пота, была выпачкана в чем-то красном. Он, как побитая старая собака, стоял перед своими охамевшими подчиненными и, исчерпав весь свой директорский ресурс и домашний лексикон, уже скулил и повизгивал в бессилии.
– Ваня, нам не надо твоих коленок для студня, обрези и колбасы. Заплати нам по десятке, и мы тебе все из лопнувшего холодильника в резервный перетаскаем. Это божеская цена: мыло на жиркомбинате и картошка на овощной базе – семьдесят копеек тонна. А арбузы на пристанях разгружать, извини-прости, уже по три рубля за тонну. Так вот мы с тебя за аккордную работу просим тариф. Только заплати деньги вперед, Ловчеву мы уже не верим. Он нам на той неделе обещал заплатить за разгрузку вагона, а дал по батону колбасы.
– Где же я вам сейчас возьму такие деньги, у меня ни в кассе, ни в сейфе, ни в кармане их нету.
– А ты дай нам слово – мы тебе поверим. Ты же партийный. Мы всем коммунистам уже шестьдесят лет верим.
– Вам бы все подъелдыкивать.
– Да нет, правда – верим.
– Ну, кроме Ловчева – всем!
– А мы его все равно подставим.
– Мы уже придумали – как! Вылетит он из партии.
Черту под издевательским диалогом подвели подъехавшие Ловчев и Сергей. Главный инженер испытующим взглядом обвел бригаду грузчиков.
– Ну что, работать будем?
– Нет, Юрий Владимирович, мы сегодня свое уже отпахали. Спины не разгибаются.
– Ты, Шпаненков, напрасно все это затеял. Хотя подожди Митрофана Демидовича – он, наверное, тоже сейчас подъедет. Может, он тебе чем-нибудь поможет.
– А мы его и ждем.
– Рапанов, Иван! – Тон Ловчева резко изменился на серьезный с игривого. – Сколько человек сейчас в цеху кроме этих раздолбаев и охраны?
– Шесть женщин: две уборщицы и раздельщицы, да я со снабженцем, да вас двое, да двое шоферов – ждут своих жен. Итого: двенадцать человек и четверо охранников. Вот и все – рабочий день-то давно уже закончился, – как бы оправдываясь, отрапортовал Рапанов.
– Ты не заикайся и не оправдывайся. Освободи от поддонов тележки, очисти и подготовь трассу между холодильниками и командуй людьми, а не скули. Да – пока светло, охранников оставь двоих: хватит, пока идут работы на территории. Мы с Соловьевым будем снимать туши с крючьев и грузить на тележки. Остальных людей расставляй сам.
В холодильнике было зябко даже в пиджаке, на который Сергей натянул белый халат. Холод парил и очень уверенно выползал наружу, на глазах растворяясь в жарком августе. Обрубки туш по тридцать – пятьдесят килограммов были неудобны для захватов; подтаявшие, они были скользкие от изморози и жира, и уже через пятнадцать минут белый летний костюм Соловьева был напрочь, навсегда и безвозвратно испорчен кроваво-красными брызгами и мазками.
7
Дед появился, когда работа уже кипела и было понятно, что и не так быстро, как этого хотелось бы, но все, что надо, будет сделано и мясо не пропадет. Он вошел не торопясь, задумчивый и какой-то отстраненный, как будто его ничего не касается, глядя под ноги и прислушиваясь к чему-то в себе. На нем были светлые полотняные брюки, белоснежная рубашка-безрукавка, лимонного цвета сандалии и такой же лимонный галстук, чуть съехавший в сторону из-за расстегнутой верхней пуговки. И только вот эта неровность в галстуке да, может еще, обдуманная медлительность наводили мысль на объяснение: почему он – Дед! Все остальное было в нем до карикатурности отмерено: грубо вырубленное лицо, глубоко посаженные черные глаза, сверлящие из-под бровей, идеально уложенная седая шевелюра и прямо-таки офицерская осанка – будто аршин проглотил. Общее впечатление, которое производил Дед на любого, кто его впервые видел, дополнял голос, глухой, нутряной и в то же время по нарастанию напряженности разговора достигающий откровенного звука металла. Дед знал эту свою особенность и любил интонировать голосом и к месту, и не к месту.
Он как-то на полумиг обернулся назад, где шествовал его любимчик, персональный водитель, Анатолий Скатов, этакий увалень, бывший чемпион России по гребле на каноэ. Скатов, в отличие от своего шефа, был одет во все черное: стоптанные башмаки, мешковатые брюки и тонкая шелковая рубашка навыпуск с закатанными рукавами. Несмотря на туповатую улыбку, которая постоянно гуляла у него по лицу, Скатов был весьма скор, сообразителен и изобретателен, когда выполнял поручения своего начальника. Они почти вместе подошли к беседке, расположившись в которой, работяги негромко что-то травили и также внехотячку покуривали.
– Ну что, шпана, покурить угостите? – Директор взглядом обвел несколько пачек «Примы», протянутых к нему.
– А что, Митрофан Демидыч, пролетарских не покурите? – Юркий Шпаненков протягивал ему полную пачку папирос «Север».
– Нет, чужого не вскрываю.
– Да я вскрою да тоже закурю. – Шпаненков надорвал пачку папирос и вытряхнул мастерски одну себе в рот. После этого он протянул пачку директору. Дед взял папиросу, не торопясь размял ее, осторожно и легко продул мундштук, после, откусив половину его и как-то по-особому смяв остаток, прикурил от протянутой Шпаненковым спички, зажав папиросу большим и указательным пальцем так, что она вся оказалась у него внутри ладони.
– Так вот, Шпаненков, ты – не пролетарий, а люмпен-пролетарий. Только я тебе об этом подробно чуть-чуть попозже расскажу, один на один. – Дед как-то неопределенно присел на краешек лавки, свесив руки с колен, и несколько раз смачно затянулся.
– Митрофан Демидович, ты так всасываешь и балдеешь, будто десятку оттянул! – Шпаненков явно рвался на скандальный разговор, и чувствовалось, как его изнутри прямо-таки распирает.
– Ну, не десятку, а пять – мои. Только давно это было – после войны, и не тебе, сопляку, об этом знать. А сейчас – давайте все быстренько за работу, а мы с тобой, бугор, пойдем, поболтаем вдвоем, – Бойко щелчком откинул в сторону недокуренную папиросу и встал.
– А чего это я-то?
– А сову – по полету видно! Это твоя тетка у меня в заводе заместителем главного бухгалтера работает?
– Да, моя родная тетка.
– Так вот, она с завтрашнего дня – главный бухгалтер.
– Здорово! Вот повезло тетке.
– Повезло. Она спасибо тебе еще скажет, потому что будет она главным бухгалтером забойного цеха в Урене. Там большая стройка идет, и нужен мне опытный человек, чтобы мог за всем следить и разбираться.
– Так ведь дотуда – двести километров, Митрофан Демидович.
– Ну, ничего – на электричке поездит, будет время тебя поблагодарить. А можно: от выходных до выходных там в общежитии жить. А мы с тобой давай от людей-то отойдем, не будем мешать. Вон – пойдем-ка за проходную.
Разговор за территорией цеха был, видимо, недолгим, потому что вернулись довольно быстро – Дед и Скатов вдвоем. Скатов хохотал во всю глотку, на весь двор.
– Натолий, я ничего смешного этому дурачку не сказал. Не понимаю: чего ты веселишься?
– Митрофан Демидович, если бы вы только видели его рожу, когда вы уходили, а он глядел вам вслед.
– Я надеюсь, больше его рожу никогда не увижу. Поговорить ему со мной захотелось, видите ли! Ты слышал, что я ему сказал? Так вот ты и должен будешь это проконтролировать. Ответственность за исполнение на тебе. Сергей Сергеевич, – Дед обратился к Соловьеву, – иди к Рапанову в кабинет. Рапанов, быстро поменяй людей на живом конвейере, составь списки, кто работал, и завтра на стол Ловчеву. Ловчев, выпишешь всем рапановским премии по тридцать процентов от окладов, вам с Соловьевым по окладу: свою премию отдашь работягам-доходягам, а Соловьев пусть купит себе новый белый костюм. Ну а тебе – спасибо, и можешь идти домой – отдыхать! Завтра с утра поговорим. Да не дергайся ты! Пойди в ресторан – выпей, что ли! Рапанов, подтягивайся к нам с Соловьевым.
8
– Ты, Сергей Сергеевич, садись в командирское кресло, в рапановское то есть. Веснина Валерия Васильевича знаешь, директора Росторгмонтажа?
– Нет! Ну, слышал о таком, но лично не знаком.
– А зря! Сейчас будешь знакомиться. Он ведь тоже из ваших, комсомольско-обкомовских, только постарше тебя лет на десять. Он, наверное, еще с Генкой Янаевым работал. Так что бери вон ту амбарную книгу рапановскую и ищи там на букву «В» Веснина да и набирай.
– Митрофан Демидович, сейчас уже семь часов. Может, надо звонить ему домой.
– Ты набирай его прямой. А потом будем гадать.
На удивление Веснин снял трубку сразу и сам.
– Валерий Васильевич, здравствуйте, это Сергей Соловьев. Мы с вами не знакомы, хотя давно пора было.
– Да ты что, старик, – прервал Соловьева Веснин, – как же не знакомы? А с кем ты знакомился в приемной Госснаба месяц назад, дал мне телефон, предлагал дружить? Забыл, что ли?
– Валера, нет, не забыл, а просто все перепутал или оговорился: я почему-то считал, что ты из облпотребсоюза. А теперь все вспомнил. Господи, дурь-то какая!
В этот момент Бойко показал знаком Соловьеву, чтобы тот передал ему трубку, и сразу же на полуслове неожиданно врезался в разговор:
– Валерий Васильевич, это – Митрофан Демидович. Бойко. Помнишь такого?
– Как же не помнить, Митрофан Демидович. Здравия желаю. Чем могу быть полезен?
– Да, полезен-то ты можешь быть. Только скажи мне сначала: почему ты не на пляже с девчонками, не на даче, не на рыбалке, охота открылась в субботу. У тебя все в порядке?
– Митрофан Демидович, все – зашибись: днем приехал с дачи, сейчас на охоту еду, вот через час.
– Ой-ей-ей, Валерий Васильевич, беда случилась, задержаться придется.
– Что такое, Митрофан Демидович, не пугайте?
– Ну, пугать я тебя не буду – слава Богу, все живы-здоровы. Да и ты меня знаешь: пугать я не люблю. Помочь надо мне, да и Соловьеву. Камера морозильная – триста кубометров разморозилась, фреон вытек весь. Там тридцать тонн мяса: городской неприкосновенный запас. В горисполкоме уже все известно.
Надо срочно провести ревизию и ремонт холодильника и заправить его фреоном. Сейчас мы перегружаем мясо в резервную камеру, но места там не хватит. Фреона надо восемьсот килограммов минимум. Да, еще чего хотел у тебя спросить: вот Веснин из Мордовии в Совмине РСФСР, он тебе дядя, что ли? Просил тебе привет передать, когда узнал, что я теперь в Горьком живу.
– Да, это мой троюродный дядька, мы все, Веснины, корнями из Краснослободска. Он любит везде хвастаться, что он мордвин номер один.
– А вот Янаев всем говорит, что он мордвин номер один.
– Был бы, если бы не пионерскими организациями руководил, а чем-то посерьезнее.
– А он теперь, по-моему, в МИДе работает.
– Не знаю, не знаю! Мой дядька говорит, что он мордвин номер один. А за привет – спасибо. Митрофан Демидович, у меня месячные фонды на фреон – тонна двести на всю область. Остатки на складе – двести килограммов. А вы говорите – тонну!
– Валера, у тебя в Арзамасе на складе сколько лежит?
– Тоже двести!
– А в Гороховце, у военных, на складах округа?
– А нашего там нет ни грамма.
– А не нашего?
– Ну, там полтонны – резерв владимирский и полтонны – резерв ивановский!
– Вот и все, Валера! А ты говоришь: фреона нету! Думай, как через три часа доставить его на заречную бойню. Если хочешь, я позвоню генералу Булгакову, он сейчас заместитель командующего Московским округом, Гороховецкий полигон и все, что там есть в радиусе полста верст, – ему подчиняется!
– Митрофан Демидович, можно я вам перезвоню через полчаса? Оставьте телефон, по которому с вами связаться.
– Через полчаса я буду у себя в кабинете. Звони туда. А на бойне телефон: Рапанов тебе сам перезвонит через десять минут. Да, Валера, сразу же высылай сюда две ремонтных бригады с полным комплектом, два генератора и шесть хороших прожекторов переносных. Ну, заранее благодарю тебя и записываюсь в твои должники.
9
Уже через пару дней Дед выгнал Соловьева в качестве премии на охоту, как тот ни сопротивлялся.
Подышать лесом и пострелять Сергей отправился в Лапшангу, столицу некогда почти суверенного, а теперь Богом забытого государства УнжЛАГ. Узкоколейка тянулась когда-то от Сухобезводного на север на сто пятьдесят километров и кончалась непонятно где. Ходили по ней трофейные немецкие паровозики не торопясь, покачиваясь на полусгнивших кривых шпалах: вагончиков было – два, три, от силы четыре, и можно было при желании по насыпи перебежать из последнего в первый, не сильно запыхавшись. Остановки назывались «лагпункт-пять» или «лагпункт-семь», это были заброшенные поселки на месте многолюдных когда-то сталинских лагерей, и доживали свой век в этих поселках какие-то странные люди: бывшие заключенные, оставшиеся на поселении да такие же бывшие «вохры», которым некуда было податься. Со временем узкоколейку наполовину разобрали, и Лапшанга стала крайней обжитой точкой на севере области. Здесь у Сергея был знакомый егерь Яков, а точнее, охотник-промысловик, к которому он и ездил два-три раза в год.
Зеленые болотные кочки были прошиты белым и красным бисером клюквы и брусники. По ним бродили, жируя, выводки молодых глухарей. Большие, светло-шоколадные, глупые, они еще не обрели необходимой сторожкости. И это редкость, но на кочках их можно было встретить по три-четыре птицы вместе. Тетеревов и рябчиков здесь стрелять было не принято: «их только лисы едят» – говорил Яков. Две ночи удалось посидеть на построенном загодя лабазе над овсами: караулили медведя. Тот выходил, но далеко, на другом конце поля, – не стреляли, чтобы лес не пугать. В омуте маленькой местной речушки в жаки налезли щурята с голавликами: варили уху. Пили спирт, который привез с собой Сергей, парились в бане, а после бани пили самогон.
Вернулся в город Сергей посвежевший, обветренный и загоревший, с блеском в глазах. На комбинате первым, кого он увидел, был Мишка – Халим.
– Сергей Сергеевич, – с радостным криком встретил он Соловьева еще на подступах к проходной, – у нас новость. Главный инженер у нас новый: Разенбаев, его Дед забрал из Гипрогазцентра.
– Эх, Мишка, Мишка, да не Разенбаев, а Розенбаум. Знаю я его. А Ловчев-то где?
– Ловчев теперь большой человек. Он – заместитель начальника управления мясомолочной промышленностью.
На проходной Соловьеву сказали, чтобы он шел прямиком к директору. Тот встретил его сидя за рабочим столом с «Огоньком» в руках и строго разглядел с ног до головы.
– Тебе, Соловьев, полезно отдыхать: вон какой груздь. А вот у меня многие друзья наоборот: на работе – огонь из глаз, искры из-под башмаков. А домой придут: в сортир ковыляют, держась за стенку. Давай присаживайся поближе, у меня есть для тебя интересное, почти авантюрное предложение. – Соловьев уселся в кресло у стола Деда и бойко продолжил: – Я чуть не каждый день бываю в обкоме партии и каждый раз в приемной слышу одно и то же: «Ксерокс не работает, ксерокс мажет, порошка нет, цилиндры надо менять». Начальство ругает девчонок, девчонки – мастеров, обслуживающих множительные аппараты, те – по нескольку раз в месяц гоняют машину в Казань за новыми цилиндрами. А тут я как-то недавно в Москве в Совмине встретил своего приятеля Виктора Степановича Шмырдина. Он мне похвастался, что давно уже перебрался из совминовского кабинета в Газпром, на новое назначение. Заместителем министра его назначили. «Поехали, – зовет меня, – смотреть мои новые владения». Ну, мы и поехали. Все – солидно! Но на что я рот разинул – так это вот на что. Увидел я у него в приемной очень красивый копировальный аппарат, «канон» называется. Качество – в типографии так не сделают! Я у Виктора тут же и спросил: как бы мне такой своему начальству из обкома партии подарить? Он мне говорит, что такой во всей стране один: только у него. Но и поделился одним секретом: идет, мол, сейчас из Японии транспорт в Одессу, и у него на борту три таких аппарата для Мингазпрома. А вот получить их можно только по разнарядке министерства: мясокомбинату вряд ли чего обломится. Я говорю: «А для Гипрогазцентра?» И придумали мы с ним хитрый ход.
10
Здание «Гипрогазцентра» громоздилось в самом живописном месте старого города. Более варварски, чем этой бетонно-стеклянной «бастилией», изуродовать патриархальность центральных улиц не смогла бы и атомная бомба. Сергей Соловьев шел знакомиться с заместителем директора института Александром Федоровичем Веровым, о котором мог бы написать детективносатирическую повесть – столько историй узнал он о знаменитом снабженце вечером от Вадика Головкина, с которым продолжал регулярно созваниваться.
Комсомольский активист из какого-то ПТУ Гагинского района сумел по протекции облисполкомовского родственника не только перебраться в город, но и за десять лет стать палочкой-выручалочкой для всего «партхозактива», ненавязчиво обложив всех необременительными обязанностями, вполне выполнимыми. Взамен Федорыч, как его уже привыкли называть друзья, мог прислать в подарок нужному человеку с десяток килограммов сурской стерляди к Новому году или ящик свежих помидоров из Баку к 8-му Марта, получить без фондов двадцать «Волг» на автозаводе для какого-нибудь министерства, отправить чьего-нибудь сынка поработать за границу через «Союз-зарубежгазпром».
Вот один пример. Будучи на коллегии в министерстве, Федорыч, покуривая с шоферами во дворе, услышал, что министр Динков хочет у себя на даче сделать камин. И без задней мысли, но совершенно безапелляционно, он громогласно заявляет: «Я, конечно, из-за камина к министру не пойду, но если кто из вас к нему вхож, то передайте, что лучшие камины в стране делает мой друг из Тбилиси». Уже через неделю Динков позвонил Федорычу и велел приехать в Москву вместе с его тбилисским другом Рудиком. Рудик Баяджан, обычный геолог-изыскатель, на досуге строил камины всем грузинским миллионерам, которые возводили себе маленькие дворцы в Мцхета, древней столице, стоящей высоко в горах неподалеку от Тбилиси.
Рудик соорудил министру два камина: первый, чтобы около него греться и курить, а в большом камине можно было зажарить барана или небольшого теленка целиком. Уже через полгода Рудик работал в Индии. Нет, не изыскателем – он строил камин Индире Ганди по просьбе министра Динкова. Принимать работу в Индию был послан Федорыч. Камин получился, наверно, лучший в мире, но от денег оба отказались. Рудик заявил, что это он строил камин лишь по просьбе своего друга-министра, а Федорыч скромно сказал: «Мне бы только чайку хорошего!» С тех пор каждый месяц вот уже несколько лет Федорыч посылает своего водителя на почту получать пятикилограммовую посылку с лучшими индийскими чаями.
Когда Соловьев, уверенно постучав, вошел в кабинет замдиректора, Александр Федорович проводил оперативку, точнее – уже заканчивал, потому что начал безадресно кричать. Хотя, увидев Сергея, чуть стих.
– Ты – от Бойко? Присядь вон там, у двери, обожди маленько. Мы уже закончили. – И снова обратился к сидящим вдоль стола: – Зачем же я вам унитазы-то финские во всем институте поставил, если вы ими пользоваться не умеете. Привыкли у себя в деревне ходить на дырку. Все засорилось, все течет! Так ведь финки-то вату свою туды не суют! Скажу сантехнику Василичу чтобы он вам чугунные желобки на всех этажах снова поставил – пусть журчит. Как хорошо раньше было – ничего не засорялось, хоть корову запусти.
Планерка закончилась, все разошлись, кроме невзрачного мужчины лет сорока, который сидел на отдельном стуле около окна в сапогах и не снимая кепки.
– Коля, – обратился к нему замдиректора, – ты мне нужен.
– Федорыч, мне директор велел за калькой ехать. Он сказал, если сегодня кальку не привезу, то завтра институт встанет. Два рулона по двести килограммов – кровь из носа, или будет гореть синим пламенем весь проект Уренгой – Помары – Ужгород.
– Коля, пусть директор за калькой сам ездит, на своей «Волге». А ты – снабжение. Я же не прошу у изыскателей «шишиги», хотя все их ремонтирую. Ничего не случится, завтра – за калькой. А сегодня я договорился с Дедом – Бойко. Дуй на мясокомбинат и получи там четыреста батонов колбасы и суповые наборы. Чай, надо о людях сначала думать. Кальки не будет – денек посидят в кабинетах, поболтают, а вот колбасы не будет – так они назад все по своим деревням разбегутся. Так что чеши на мясокомбинат, а по пути заскочи в бухгалтерию: пусть девчонки всех по отделам предупредят, что ты за колбасой поехал.
Водитель-снабженец вышел, и Сергей пересел за стол, поближе к Федорычу.
– Тебя как зовут?
– Сергей!
– Так вот, Сергей, – начал без разминки замдиректора, – прямо сейчас поедешь на Легбумснаб и получишь там по своим фондам пять дубленок, ну – белых полушубков. Ты все свои фонды знаешь?
– Ну, нет, не все еще, – Сергей даже как-то замешкался, не ожидая такого напора от нового знакомого.
– Ну, и правильно! Важнее чужие фонды знать – свои-то всегда посмотреть можно! Так вот – один полушубок моему Николаю отдашь, а то видел – каков: ходит, как подпасок из нашей деревни, у того хоть ни отца, ни матери нет! Надо же думать, что у Верова работаешь: приходится иногда с солидными людьми сталкиваться. А этот ведь и зимой в драной фуфайке ходить будет. Два отвезешь Виктору Степановичу Шмырдину, – Федорыч начал зажимать пальцы перед носом Соловьева. – Я с ним вчера говорил – он тебя сегодня или завтра ждет. Еще один – начальнику станции техобслуживания АвтоВАЗа Крымову. А пятый – тебе про запас, куда хочешь, девай! Разнарядку и доверенность на получение одного из «канонов» Шмырдин вчера отправил почтой Уткину в Союззарубежгазпром. Второй комплект таких же документов для тебя лежит у него в приемной. Уткин получит документы, наверное, послезавтра. Вот кто из вас первый успеет, тот и откусит японскую игрушку. Фургон отправь в Одессу сегодня.
11
В Одессе было жарко и душно, хотя морем пахло даже в центре города, около Главпочтамта, где Соловьев договорился встретиться со своим водителем-экспедитором с комбината Сашкой Платоновым. Сам же из Москвы Сергей прилетел на самолете. Билеты брал по министерской броне, в аэропорт ехал на шмырдинской черной «Волге» с госномерами. Только там, в Москве, в высоких кабинетах, Соловьев в полной мере оценил силу, нет – точнее, магию имени Бойко: двери открывались, начальники вставали по стойке «смирно», секретарши улыбались с любезностью.
Платонов неожиданно оказался с десятилетним сынишкой Вовкой, и Сергею пришлось почти час трястись в законопаченном фургоне, сидя на старой разбитой табуретке, пока они добирались до грузового порта в Ильичевске, за тридцать верст от Одессы, на своем грузовике-фургоне. Он попробовал открыть небольшую форточку, которой был оборудован кунг, но это только прибавило пыли, и пришлось терпеть.
Ворота порта оказались закрыты, и перед ними не было ни одной души, да и за воротами ни машин, ни людей. В проходной каптерке сидели сержант в милицейской форме и какая-то мужеподобная баба во фланелевых шароварах и темной полотняной куртке. Соловьев попытался с ними заговорить, но те вместе одновременно посмотрели на него, как на пустое место, и продолжили свою неторопливую беседу. Однако тут же на подмогу Сергею пришел Платонов, он зашел в каптерку с бутылкой водки и колечком копченой краковской колбасы. В глазах местных жителей появился интерес, и они уже со вниманием посмотрели на Соловьева, как бы молча предлагая повторить им его вопрос. И вопрос был понят: баба тут же куда-то позвонила и объяснила, где находится общежитие для командировочных и где их уже ждут. А Сашка Платонов четыре раза хлопнул дверкой и, выматерившись, упросил сторожей пропустить машину на ночь на территорию порта. Сторожа не отказали, им хотелось побыстрее избавиться от приятных, но нежелательных гостей.
– А зачем ты машину-то загнал в порт? Теперь пешком шлепай до общежития.
– Зато утром не надо будет с пропуском мучиться. Утром здесь очередь будет машин двадцать. Вот увидите, Сергей Сергеевич, еще спасибо скажете.
– Ну, утром посмотрим.
Платонов оказался прав: несмотря на ранний час, а пришли они в порт к началу рабочего дня, территория напоминала если и не муравейник, то одну из центральных городских площадей. Перед воротами стояла очередь из трайлеров и фургонов, а за ними сновали шустрые кары, какие-то самодвижущиеся тележки, монтировались и демонтировались конвейерные ленты, и десятки вращающихся огромных портовых кранов довершали картину полного индустриального Вавилона.
Сергей для начала, чтобы полностью проникнуться и поразиться величием человеческих возможностей, подошел к краю бетонного пирса и с минуту постоял у ржавой стальной стены только что освобожденного от начинки танкера. Эта стена, борт корпуса, возвышалась над бетонной площадкой метров на двадцать, кое-где свешивались с нее гирлянды мидий и болтались высохшими мочалками старые водоросли. И трудно было себе представить, что это корабль, потому что и в длину стена тянулась неведомо куда; по крайней мере, без прикидок было понятно, что футбольное поле много короче.
Если последние сорок восемь часов Соловьев не очень хорошо понимал, что он делает и как будет выглядеть конечный результат их совместной с Дедом авантюрной операции, то в приемной начальника торгового порта он понял, что его ведет уверенная и удачливая рука судьбы. Приемная казалась невероятных размеров: с журнальными столиками, диванами, конференц-столом, вешалками вдоль стен; чувствовалось, что в ожидании положительного результата некоторые страждущие иногда здесь просто жили. Но сегодня Сергей был или первым посетителем, или, по крайней мере, единственным. В глубине приемной, ближе к огромным, горизонтальным, занимающим почти всю стену окнам, стояли два симметричных полукруглых стола с печатными машинками и с несколькими телефонами. За столами сидели две симпатичные женщины одного возраста с Сергеем: лет по тридцать. По каким-то неуловимым деталям он понял, что это не простые секретарши «подай-принеси», а настоящие секретари-референты с высшим образованием, причем специальным, и они здесь обладают определенными полномочиями. Внешность их впечатляла контрастом. Одна из них, с широким лицом, светло-русыми, почти соломенными волосами, курносая и вся в веснушках, постоянно улыбалась и готова была хохотать, если бы нашелся повод, зубы ее, хотя и редкие, но очень крупные, блестели, украшая ее полуоткрытый рот. Вторая представляла собой совершенно другой тип: лицо овальное, волосы черные прямые, и Сергей мог бы счесть ее принцессой каких-то восточных кровей, если бы не цвет глаз: голубой, почти бирюзовый. И разрез глаз был чуть-чуть наклонный, как на картинках, а может, она их так подкрасила. Вообще-то Сергей не знал, как должна выглядеть настоящая восточная принцесса, но к встрече он был готов. Он заранее на сегодня решил выбрать тон комсомольского активиста среднего звена и, приближаясь к столам, уже на ходу обратился к обеим женщинам одновременно:
– Девчонки, вы сегодня выглядите просто на все сто! Даже забыл, зачем приехал! А вообще-то, давайте – помогайте. Вот тут мои документы: здесь разнарядка Газпрома, доверенность, командировки. Их хорошо бы сразу отметить, – Сергей вытащил свою папочку с документами из портфеля. – А, еще – вам большой привет из моего любимого когиза! – И Сергей положил на столы секретарям в качестве презентов книжки: перед светленькой «Женщину в белом», а черноволосой «Королеву Марго».
– Ой, как здорово, – светленькая приветливо и удивленно посмотрела на Сергея, – наконец-то что-нибудь вкусненькое почитаю. А то сейчас жую «Хребты Саянские» какого-то Сергея Сартакова, так это – такая ахинэя.
Она с радостью или каким-то теплом взяла в руки книжку, а ее монолог подхватила черненькая, но уже в серьезном тоне и без каких-то улыбок.
– Света, а этот молодой человек – наш земляк. Он из Горького. Я уже лет пять не видела земляков. Наверное, мы ему должны помочь.
– Как земляк? Вы тоже из Горького? – обрадовался Сергей.
– Нет, – ответила черненькая, – не из самого Горького, а из-под Горького. Я – из Павлова, а Света – из Горбатова. Знаете такие места?
– Ой, да, конечно. У меня в Горбатове – директор санатория, Карасев, друг. И директор школы Юра Удалов – мой хороший приятель. Он заядлый рыбак, я всегда к нему отдохнуть езжу, порыбачить на Теплых песках. Мне на днях говорили: там у вас, в Горбатове, гриб пошел. А вот вы за грибами-то давно уже, наверно, не хаживали?
– Да, здесь грибы нам только во сне снятся. Причем у меня это – дежурный сон. Знаете, как у каждого человека есть сны, которые повторяются. Так вот у меня это – сны про грибы, как иду я с мамой, царство ей небесное, по лесной дороге и нахожу большущий белый гриб. Начинаю вырывать его, а сил не хватает. Мне его жалко бросить, а мама – уходит. Я ее зову, кричу и просыпаюсь. Вот только сегодня опять мне этот сон снился. Сейчас вспомнила. А вот Света наша в детстве тоже Удаловой была, а я чуть после школы не стала. У нас полсела – Удаловы.
– Да? А я подумал, грешным делом, что у вас в Горбатове полсела Смоловы. Пошли мы как-то раз на Оку через кладбище, а там – такие огромные гробницы, отлитые из ажурного чугуна или на Урале в Касли, или в Выксе. Каждая гробница, как изба или терем, – с крышей и на замке. И во всех этих гробницах или склепах, не знаю – как правильно сказать, плиты мраморные, а на них одна и та же фамилия: Смолов, или Смолова, или Смоловы. Это кто же такие у вас в Горбатове были?
– Ой, да это – самые прославленные люди. Их полстраны, наверно, знают.
– Это почему же?
– А вот вы, наверно, читали Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах»? Так вот на горах – это город Горбатов, а главный герой купец Смолокуров, это – Смолов. Вот эти Смоловы, величайшие богатеи, и лежат на том кладбище.
– Ольга Сергеевна, – вдруг серьезным тоном обратилась к черненькой Света, – ты бы занялась сама документами нашего земляка, пока мы тут шефа ждем. Он ведь сегодня и после обеда появиться может. Сходи в растаможку, в экспедицию, найди сопроводительные документы, выпиши товарно-транспортную накладную, а я пока все со складом выясню, ну, и займу чуть-чуть нашего гостя. Мы с ним хорошего бразильского кофе попьем.
Через два часа Соловьев с Платоновым уже разъезжали на своем фургоне по всей необозримой территории порта в поисках склада номер восемнадцать, в котором размещались растаможенные спецгрузы для Совмина, он так и назывался – «совминовский склад». Однако, к удивлению Соловьева, да и кладовщика, которому уже позвонила Ольга Сергеевна по внутреннему телефону, контейнера с «каноном» на складе не оказалось. По словам кладовщика, еще два дня назад он был по акту списан и перевезен на склад «В» – внутренний склад для собственных нужд порта. Склад «В» Сергею тоже удалось найти. Зайдя в него, на самом видном месте Сергей увидел огромный красивый картонный короб, украшенный японскими иероглифами, клеймом «Canon» и большой, накарябанной синим мелом, русской буквой «Ф».
Видимо, действительно, в отсутствие шефа Ольга Сергеевна и Света обладали исключительными полномочиями, потому что стоило кладовщику позвонить к ним в приемную, как сразу все решилось, и автопогрузчик со всеми предосторожностями установил контейнер, изукрашенный иероглифами, на поддон фургона. На воротах стояла вчерашняя баба в шароварах и полотняной куртке, и, когда Сашка-водитель вылез из кабинки, чтобы с ней объясниться, она только по-матерински похлопала его по плечу и махнула рукой – мол, выезжай! На этом вся операция по получению дефицитного груза из Японии вроде бы была завершена. Оставались мелочи: Платонов пошел на пляж искать своего сынишку, а Соловьев вернулся в приемную к двум красавицам с бутылкой французского шампанского, взятой в местном магазинчике «Буревестник» на торгфлотовские боны, которые недорого удалось купить у какого-то подвыпившего благодушного советского морячка.
– Сергей Сергеевич, все документы ваши готовы, можете получать груз и – в добрый путь, как говорится. Только надо отметить вот эти две бумажки у шефа. Ну, а в общем-то, смотрите – пропуск на выезд мы вам отметили, можете ехать.
– Ну, как же, к шефу-то вашему я обязательно должен зайти. И поздороваться надо и попрощаться. А как его зовут-то, скажите.
– Вы, наверное, Сергей Сергеевич, и не выговорите. Вот, смотрите, читайте на папке «на подпись»: Фукс Янкель Евельевич.
– Ой, девчонки, да Янкель Евельевич – это же самое родное для меня имя. – И Соловьев, осторожно постучав в дверь, вошел в кабинет.
Неудобно, вполоборота к двери, за каким-то допотопным столом сидел, поглядывая на вошедшего с добродушной улыбкой, маленький, лохматый – и в то же время плешивый, черненький – и все же изрядно седой человечек.
– Янкель Евельевич, я тут приехал забрать для Газпрома множительный аппарат «канон». Отметьте мне вот тут парочку документов.
– Дорогой мой человек, – Фукс застонал таким гнусным и скрипучим голосом, что Сергей даже не сразу понял, что тот выговаривает, захотелось переспросить, но он удержался. – Рад бы я тебе хоть чем-то помочь, да беда случилась: разбился один «канон» при разгрузке. Мы уж его и списали. Даже не знаю – как теперь быть. Хоть голову руби мне.
– Да нет, что вы Янкель Евельевич. За что же вам голову-то рубить? Я его и разбитый забрал, наши мужики в гараже его отремонтируют. У меня уж и машина-то в Горький ушла. Мне бы вот только здесь вашу отметочку, что я у вас был.
– Как забрал? Со склада? И машина уже ушла?
– Ушла!
Фукс надолго замолчал, и его лицо по-прежнему ничего не выражало.
– А тебя как зовут-то?
– Сергей. Сергей Сергеевич Соловьев.
– Слушай, Соловьев, а оставайся у меня работать. Я тебе квартиру дам в Одессе, машину, да и в Ильичевске служебная квартира у тебя будет. А? Зарплата хорошая, раз в год в загранку ходить будешь. Ну что, соглашайся. Ты мне очень нужен. Я людей чувствую и не обижаю.
– Янкель Евельевич, спасибо. Я подумаю.
12
Платонов с сыном Вовкой, забрав все документы у Соловьева, отправился в родной город на Волге, а Сергей решил на радостях пару дней погулять в Одессе. Одесса это – Одесса. Маленькая независимая республика на территории огромной страны Советов со своими неписаными законами, своим языком, своими героями, своей одесситской гордостью, которая присуща жителям всех маленьких республик.
Переночевав в служебной гостинице Ильичевского торгового порта, мой герой отправился на такси с утра пораньше в город-легенду. Постригшись и побрившись в какой-то невзрачной парикмахерской в центре у настоящего мастера – печального старого грека, он еще попросил, чтобы тот побрызгал его «Шипром». Во время всей довольно длительной процедуры стрижки грек рассказывал, где Сергей должен непременно побывать, в каком кафе обедать и какие деревья растут на каких улицах. Заодно он сообщил и очень важную и совершенно закрытую информацию о том, что у швейцара гостиницы «Лондонская», что на Приморском бульваре, после восьми вечера Сергей получит адресок какой-нибудь старухи, у которой сможет переночевать почти задаром.
Заручившись сведениями, полученными от цирюльника-грека, Соловьев оставил свой портфель со шмотками и документами в камере хранения гардероба, предварительно забрав деньги и пообещав впоследствии отблагодарить даму-гардеробщицу. Он, не торопясь, прогулялся по двум центральным улицам, как ему посоветовал грек, оставив посещение Привоза на утро, постоял перед памятником Дюку, полюбовался на Оперный театр, внимательно изучив репертуар и убедившись, что тот ничем не отличается от оперного репертуара его родного города. Потом он долго стоял на верхней ступеньке знаменитой Потемкинской лестницы, раздумывая – надо ли ему для полного эффекта и памяти спуститься по ней, а потом подняться, но так и не надумал, решив, что пора встретиться с морем.
Сергей отправился купаться на знаменитый пляж Аркадия. Спускаясь по тенистой, полого идущей к морю малолюдной аллее парка, он радовался удачно проведенной операции, предвкушая пару дней отдыха. Настроение было прекрасное. Солнце с трудом пробивало густую листву высоких кленов, платанов и каштанов. Пахло морем. На берегу купающихся почти не было – море было неспокойным. Только на бетонном волнорезе, уходящем к горизонту, веселились, ныряли и отдыхали небольшие стайки молодежи. Сергей, твердо убедив себя, что это надо для здоровья, решил и поплавать, и понырять, и позагорать, покуда хватит времени и сил. Он несколько раз заныривал в море и снова ложился загорать, подставляя себя под не жаркое, но ласковое уже сентябрьское солнце. Выбираться на бетонку каждый раз приходилось, удачно поймав волну, которая приподнимала пловца так, что можно было зацепиться за стальные скобы, тут и там торчащие из стенки волнореза.
И вот когда Сергей уже решил для себя, что «в последний раз», с ним произошла неожиданная несуразица: по-другому и не назовешь. Перевернутый где-то внутри большой волны, он, вместо того, чтобы зацепиться за стальной крюк, был с размаху размазан по шершавой бетонной стене. Сквозь воду он видел уходящее от него куда-то мутное солнце и пузыри, спешащие из него на встречу со светилом. Вторая волна подхватила его, и Сергей, ничего не видя, на ощупь попытался ухватиться за что-нибудь, но ногти только царапали бетон, разрываясь в кровь. И тут, о чудо, две не то чтобы сильных, но уверенных руки схватили его правую и положили ее на ржавую стальную скобу, которую он безуспешно искал в сумерках уже не подчиняющегося сознания.
Эти две руки принадлежали молоденькой девчушке, небольшой, крепкой, курносой и веснушчатой. Она продолжала крепко удерживать руку Сергея на металлической скобе, пока тот отплевывался и жадно хватал воздух широко открытым ртом.
– Чуть не утоп, дурень! Скажи спасибо.
– Спасибо, – хотел сказать Сергей, но кроме воды, каких-то пузырей и шипа изо рта ничего не вывалилось.
– Ой, как тебя звездануло! Давай отпыхивайся, пока я рядом, подержу тебя.
Через пару минут Сергей с божьей и незнакомкиной помощью кое-как выбрался на бетонку, отполз от края, уселся, прижав к груди колени и почему-то дрожа. Девушка уселась с ним рядом, так же поджав ноги, с любопытством глядя на Сергея и чему-то улыбаясь.
Познакомились они легко и быстро. Ее звали Оксаной, она была мастером спорта по плаванью и кандидатом в мастера по художественной гимнастике, закончила в этом году школу и живет в Киеве, а сюда, в Одессу, приехала отдыхать к папе. Довольно скоро она безапелляционно подсела поближе к Сергею, прижавшись к нему плечом и ногой, взяла его лицо двумя руками и, повернув к себе, уверенно и твердо сказала:
– Ты меня ведешь сегодня в кафе. Встретимся на веранде гостиницы «Лондонская» в семь вечера.
После этих слов Оксана встала и пошла. Сергей глядел ей вслед и чувствовал, как жар ожога, который остался от прикосновения ее ноги, распространяется у него внутри.
13
Ополоснувшись под холодным душем, который брызгал в специальной пляжной кабинке двадцать четыре часа в сутки, Сергей зашагал по знакомой аллее парка Аркадия, позволив себе самые грешные фантазии относительно свидания с Оксаной. При этом он чувствовал внутри какое-то напряжение: то ли от грядущего свидания, то ли от неудачного купания. И тут среди толстых стволов редко стоящих деревьев он увидел, как чудо – избушку на курьих ножках, большой, ярко раскрашенный деревянный сарай с затененной верандой на помосте и с привлекательной вывеской «Кафе». Сергей свернул с песчаной дорожки аллеи и направился по дернине прямо по направлению к вывеске. Кафе не работало – не было воды. Однако за одним из столиков, стоящим прямо под большим каштаном, сидели двое молодых мужчин с несколько приблатненной наружностью. Перед ними стояла наполовину опорожненная бутылка водки, два стакана и тарелка с мелкой соленой рыбкой.
– Братцы, извините, что нарушаю вашу беседу, но не поможете ли мне освежиться в этом заведении. Я в вашем городе гость, а вы, я чувствую, здесь почти хозяева.
Одесситы радостно засуетились: один из них тут же пододвинул к столику третий стул, а другой заговорил.
– Старичок, одесситы для гостя сделают все. Давай пятерку, и мы сейчас возьмем бутылку на троих. А мой корешок с тобой пока и чокнется, и познакомится – тут, – он показал на стоящую на столе бутылку, – покамест что-то плещется.
Сергей проснулся от холода. Он лежал на скамейке среди каких-то кустов в одних трусах и носках. Солнце еще не поднялось, и весь парк был забит мокрым холодным полумраком. Его колотило, как замерзшую собаку, и Сергей пытался понять: что с ним произошло, но вспоминалось с трудом: в голове, как в большой лабораторной колбе плескалось что-то тяжелое, вроде ртути, и было страшно наклонить голову – она могла оторваться! Греческие сандалии из натуральной кожи – подарок брата, новенькие небесно-голубые «Ли» – джинсы, которые он купил за какие-то бешеные деньги – чуть ли не за сто тридцать рублей, майка, купленная в «Березке» за двенадцать чеков, часы, подаренные отцом, да и денег в кармане было почти сто пятьдесят рублей – в конце концов он собирался погулять… вот и погулял! Понятно стало Сергею только теперь, что вчерашние братцы-одесситы были не простые слесари-сантехники и не учителя русского языка.
Сергей направился, как и в предыдущий день, по почти родной уже аллее в сторону моря – он вспомнил, что видел вчера на берегу в зарослях акаций будочку-сараюшку сторожа лодочной станции. На ее завалинке, несмотря на ранний час, сидели два мужика в потертых олимпийских костюмчиках с совершенно бесцветными глазами и серыми испитыми лицами. Они сидели молча, потому что все, что они знали, и все, что они думали друг о друге, было уже высказано много раз и заучено ими на память. Они курили одну сигарету на двоих, передавая бычок друг другу после каждой затяжки.
– Ты смотри, эти ребята с клофелином наладились – каждую неделю, что ли, теперь их клиенты к нам будут выползать? – произнес, ни к кому не обращаясь, один из сидящих.
Хотя, возможно, что обратился-то он как раз к Сергею, который в этот момент присел на завалинку рядом с мужиками. Второй полез куда-то за пазуху и вытащил оттуда кривую, но целую сигаретину. Он протянул ее Сергею вместе со спичками. Сергей закурил, молча поблагодарив мужика, – говорить он еще не мог.
– Откуда ты такой красивый, братишка, – обратился к Сергею первый, и, затянувшись два раза, Сергей все же смог ответить.
– Из Горького.
– Ух, ты! А у меня в Горьком друган лучший живет, Алик Пичугин, хоккеист. Не знаешь такого? Он капитаном вашей команды «Полет» был! А я в детстве за «Молот» – Пермь играл.
– Как же не знаю? Знаю, конечно, – он на моей свадьбе свидетелем был. Только тогда он за «Динамо» играл.
– А-а! Ну, мы и с вашим «Динамо» встречались, когда и вы, и мы были в классе «Б». Только давно это было – почти что в детстве.
Сергей хотел что-то ответить и рот даже открыл, но не получилось.
– Да, хреновато что-то ты выглядишь сегодня, старичок. А что, Вадимыч, может, мы утреннюю почнем? – обратился бывший спортсмен к своему компаньону и хохотнул. – Утром выпил – день свободен!
– Да, пожалуй, почнем. Иди неси! Человеку-то надо как-то приходить в себя.
Спортсмен вернулся с граненым стаканом и бомбой крымского портвейна. Долго-долго он жевал своими стальными зубами пластмассовую пробку, пока не сорвал ее все-таки, прокусив насквозь. Выпив полстакана, Сергей вспомнил и грека, и Оксанку и двух приблатненных парней в парке, но почему-то всех вместе. И хотелось Сергею связать все происшедшее с ним вчера во что-то единое и реальное, но не получалось. Получались: только блатные парни, ну, конечно, блатные – у обоих на пальцах наколки в виде перстней. А реальным был только привкус можжевеловой хвои, оставшийся во рту после портвейна.
– Тебя как зовут-то, пострадавший? – спросил у Сергея спортсмен.
– Сергеем.
– Так вот, Сергей! Ты, давай, вотри еще полстаканчика и пойдем в дом – подберем тебе какую-нибудь сменку: у меня там треники какие-то старые есть да шлепки-вьетнамки возьмешь себе из кучи. Ну, а майку – уж извини. Хотя дам я тебе куртку стройотрядовскую – она пусть и рваная, но грудь прикрывает.
Приодетый, Сергей уже начал соображать, как он будет пробираться к центру города, где у него остался портфель с документами в камере хранения и откуда можно начать танцевать. Но только выпив вторые полстакана, Сергей ощутил, как тепло стало разливаться по груди, и заметил солнце, которое кривым эллипсом выползло из-за моря. Город еще спал и идти было рано, да и ноги слушались Сергея пока плохо.
– Так вот, Серега, не принимай ничего близко к сердцу, пока ты в Одессе. Здесь к радостям и находкам надо относиться с сомнением, а к печалям и потерям с пренебрежением. Для знакомства: это – Вадимыч, местный спасатель, а я Вова Голованов, старший спасатель, капитан одесского «Черноморца» в недавнем прошлом. Настолько недавнем, что меня еще пока вся Одесса и любит, и узнает, и уважает. Приняла тебя вчера бригада клофелинщиков, они у нас в городе уже целое лето работают с приезжими. К нам на лодочную станцию за лето четыре человека таких, как ты, выходило. Они тебе вчера в стакан сыпанули, когда ты с ними отдыхал. Сколько денег-то было с собой?
– Сто пятьдесят, – угрюмо выбросил Сергей между затяжками.
– Это – высоко! А осталось хоть чего в заначке-то?
– В камере хранения – портфель с паспортом.
– Это – высоко. В Одессе не у каждого паспорт есть. С паспортом ты можешь на поезд сесть и уехать или в Румынию, или в Армению. С паспортом ты – король. С паспортом даже деньги на почте можно получить. Понял? Позвонишь сейчас батьке или еще кому – тебе денег пришлют! А сейчас давай махнем еще по граммульке, и ты мне расскажешь про моего друга Алика Пичугина. Я так его уважал и любил, что даже скучаю иногда по нему.
Выпили еще по полстакана, по очереди пили, не торопясь, смакуя, вытирая губы, кто ладонью, кто рукавом. Сергей начал согреваться, уже вроде немного поплыл. Ему даже захотелось немножко поговорить.
14
– Про Алика Пичугина? Могу тебе рассказать и про Алика Пичугина. Я с ними учился в одном классе, с Аликом, и с Женькой Кривоноговым.
– А я и Женьку помню.
– Наверное, помнишь! Он же потом в рижском «Динамо» играл. А когда мы учились в школе, они оба с Аликом играли и в футбол, и в хоккей за наше горьковское «Динамо». Летом ездили на сборы в Сочи. По улицам они ходили в большущих кепках-аэродромах, брюки расклешенные, плащи болоньевые. А мы ходили в клеенчатых плащах, черных. Я Алику кричу: «Ты, в болонье!» А он мне: «Что, в гандоне?» Начальником управления внутренних дел у нас в области тогда был генерал Бурмистров, большой любитель хоккея. Он решил по принципу Тарасова и Чернышова, которые создали хоккейные сборные страны в виде ЦСКА и московского «Динамо», талантливых ребят вместо армии забирать к себе в милицию, чтобы слепить из них приличную хоккейную команду. На стадионе оборудовал казарму, в которой те жили, как на сборах. Выдавали ребятам талоны на питание, как положено. Обедали – в столовой Дома офицеров. А чаще: талоны отоваривались, то есть просто продавались кассирше за полцены, а обедать – домой, к матери. Ночевать тоже: кто домой, кто к подружкам, кто на стадионе спал. Тренером к ним сначала поставили Леху Иванова, десятикратного чемпиона СССР по городкам. Пацаны его любили, но тренер он был никакой. И тогда назначили к ним Петровича. Маленький, лается матом по делу и без дела и без конца курит папиросы. Валерка Васильев, когда впервые был признан лучшим защитником чемпионата мира в Стокгольме, назвал в интервью какой-то центральной газете Петровича своим единственным тренером и учителем. Петровича слушались все, кроме Левы Халаичева. Вы помните Леву Халаичева?
– Конечно! – ответил экс-капитан «Черноморца».
Но тут встрепенулся уже и Вадимыч. Он сильно заикался, и все же за минуту сумел, сильно волнуясь, выдавить из себя:
– Я помню «Советский спорт» с аршинным заголовком: «Две шайбы Льва Халаичева!» Тогда наши в Стокгольме выиграли у сборной Швеции два – ноль.
– Ну так вот: в этой новой, собранной Бурмистровым команде играл и Лева Халаичев. Ему тогда уже было за тридцать, он учился в институте на заочном, а я ему курсовые помогал делать по математике. Как сейчас помню: во время одной из атак команда проваливается, застряла в зоне. На контратаке наши вынимают шайбу. Петрович, чуть не переваливаясь через бортик, орет на весь стадион: «Бараны!» Лева с большим шиком разворачивается посреди поля и, кромсая лед задником конька, подъезжает к Петровичу: «Петрович, это что же, я – тоже баран?» «И ты – баран!» Лева бьет крагой Петровича в лоб, и тот падает навзничь буквой «Т» в тренерскую ложу. Команда получилась хорошая, но разрушил ее Аркадий Иванович Чернышов. Пригласил он к себе на летние сборы несколько человек, да четверых-то и оставил у себя в Москве. Хотя на поле выпускал только Валерку Васильева. А через три месяца с помощью Аркана, как они его называли, Мишка Денисов с Женькой Кривоноговым перебрались в рижское «Динамо», а Алик Пичугин вернулся домой: на скамейке сидеть не захотел. А потом Бурмистрова не стало, и посыпалась вся команда: Генка Шутов, Валерка Шапошников, Саша Кокурин попали в команду мастеров, а Алик Пичугин стал капитаном «Полета». Вот тут ты с ним уже и познакомился, – обратился Сергей к экс-капитану Вове.
– Да что ты? И с ним, и с Симой, так мы Валерку Васильева звали, и братом его Аликом, я познакомился еще в пацанах. Когда мы на юношеские сборы в Сочи ездили. Нам тогда по пятнадцать лет было или меньше. Как быстро время пролетело…
– Да никуда оно не пролетело. Алику Пичугину я привет от тебя передам. Да и Валерке Васильеву при случае: он же к нам в Горький приезжает регулярно. У него там и мать живет, и брательник Алик.
– Да, все мы – Алики, и живем не там, где Сима.
– Кстати, у меня дома лежат коньки Бобби Халла. Он их Валерке подарил, а тот – мне.
– Слушай, Серега, оросил ты мою душу прямо майским дождичком. Сейчас семь-то уже, наверное, есть? Тут недалеко в ларек пиво с утра разливное привозят. Там меня хорошо знают. Давай-ка, с трехлитровой баночкой сходим туда, да возьмем, да отполируем наше знакомство, а там уж мы с Вадимычем подсобим, чтобы добраться тебе до родного берега. Вадимыч, ты остаешься за старшего, следи за морем. Видишь – там уже три башки плавают. Так вот, чтобы к нашему приходу так три и оставалось. Смотри не потеряй!
15
Сергей за Вовой-капитаном, пригибая голову, пробрался в вагончик-сторожку спасателей, и внутри он оказался довольно просторным. Старший спасатель кивнул Сереге на кучу тряпья в углу.
– Посмотри там что-нибудь поприличнее. Вроде бы была олимпийка без молнии, но она хоть не рваная.
Пока Вова выбирал наименее грязную банку, рассматривая их на свет, и подбирал к ней крышку, Сергей уже без всякой брезгливости стал перебирать кучу тряпья в углу, пока не разгреб ее всю. Под тряпьем в самом углу вагончика стояли две сумки, набитые настолько плотно, что не закрывались. Они были затарены старинными книгами с темными кожаными слепыми корешками, кое-где разорванными. Однако три переплета, торчащие торцами прямо из центра одной из сумок, горели тисненым золотом «Старые годы 1907 год», а ниже уже мелким шрифтом владельческая надпись «А. Вейнер».
– Вова, ну-ка расскажи, что это за сумки у тебя тут такие?
– О-о! Это какая-то непонятная и стремная история. С полгода назад заезжают к нам сюда, на базу, два кореша с вином и с этими сумками. Один из них и говорит, что, мол, вот – развелся, пусть эти сумки с дедушкиными фамильными книгами пару дней у вас здесь постоят. А через неделю мы узнаем, что корешей этих загребли. Бомбанули они тут какую-то квартиру и очень быстро определили им по пятерочке. Так я и не понял: то ли это его дедушки книги, а его дедушка был профессором, то ли эти книги из двинутой квартиры. Квартира тоже профессорская. Сумки с книгами так тут и валяются: в макулатуру бы их оттащить, да сил все нет!
– Вова! Хочешь – верь, а хочешь не верь, но тебе очень повезло, что ты встретился со мной до того, как оттащил эти книжки в макулатуру. У меня в родном городе есть хороший друг Генка Букинист, мы с ним жили когда-то в одном дворе. Так вот: у него в квартире целая комната заставлена стеллажами с книгами, и я на верхней полке видел вот эти журналы «Старые годы» за десять или сколько-то там лет. Я точно помню, он мне говорил, что весь комплект стоит – две с половиной тысячи рублей, а первый год, 1907-й – ровно половину, потому что он выходил очень маленьким тиражом и найти его почти невозможно. Так что вот эти три книжечки в чудненьких переплетиках стоят пятьсот, а может, и тысячу рублей, и если у тебя есть паспорт, то ты сегодня же эти деньги и получишь.
– Ты, Серега, не заболел? А может, я тебе все же лишнего плеснул в стакан-то в последний раз?
– Если бы лишнего плеснул, я бы эти книжечки-то не заметил.
– Вадимыч, – Вова высунулся из вагончика, – где у нас бук-книга находится главная?
– В когизе на бульваре! А можно и на Дерибасовскую сползать!
– А у нас там кто-нибудь есть?
– Да найдем!
– А во сколько он открывается?
– В десять!
– Тогда мы еще и пивка попьем. Благо мне там раз в день бесплатно банку наливают.
В этом маленьком городе все местные жили, как в большой деревне. Но для этого надо было сначала стать местным. Уже на подходе к букинистическому магазину Сергей заметил стоящих «на перехвате» двух замечательных типажей, которых можно найти в любом более или менее приличном городе нашей страны: один маленький, смуглый, кудрявый и косой, как оказалось, его звали Марик, другой – Иосиф, плешивый, почти лысый, с белыми альбиносными ресницами и глазами навыкате. Они играли в такую же древнюю и захватывающую, как и шахматы, игру: пытались попасть уже опавшими каштанами в открытый сточный колодец знаменитой одесской канализации, журчащей в своем естестве под всем старым городом. Увидев нашу компанию, они замерли на минуту и тут же заголосили в один голос:
– Здравствуй, Вова!
– Здравствуй, дорогой!
– Как поживаешь?
– Ты слышал: наши опять проиграли!
Вова пока что не настроился на шутливый лад, он прошел пешком если и не пол-Одессы, то все равно прилично для своей не лучшей формы, и ему хотелось отдохнуть.
– Так, жулики, спекулянты и антисоветчики, быстро идите сюда – у вас есть сегодня реальная возможность заработать. – Вова вынул из хозяйственной сумки три тома с золочеными корешками и протянул их перехватчикам. – Только не хитрите: я знаю, что этот журнал выходил десять лет, и комплект стоит две с половиною тысячи рублей, а этот год – тысячу.
– Вова, если мне разрешат открыть свой букинистический магазин, я приму тебя на работу товароведом, – радостно завизжал косой Марик.
– Вова, ты можешь ехать в Киев, можешь – в Сочи, но в Одессе тебе этих денег никто не даст, – очень солидно и заметно шепелявя, заявил плешивый Иосиф. – Скажи, сколько тебе надо денег, а до этого я даже не прикоснусь к этим замечательным журнальчикам.
Но Марик уже просмотрел и погладил муаровые форзацы и старательно пересчитывал страницы, внимательно просматривая картинки, переложенные папиросной бумагой.
– Так вот, дорогие мои отказники и стипендиаты Сохнута, – почему-то вопреки смирному характеру загорелся Вова. – Сейчас же даете нам пятьсот рублей на троих и – разбежались. А нет – мы идем в скупку, паспорт у нас есть.
– Вова, – голос Иосифа зашелестел очень нежно. – Скупка начнется через час, мы вам платим наликом четыре «кати», и еще я лично провожу тебя к тете Доре, у нее шинок вот в этой арке.
Соловьев прилетел в Москву в новом летнем костюме и светлых ботинках. Анатолий – водитель Деда, встречавший его в аэропорту, захлопал в ладоши и, наклонив голову, с придыханием заявил:
– Сергей Сергеевич, вам надо почаще куда-нибудь ездить – вон каким огурцом засветился.
– Да-да, я учту твое замечание.
16
Настолько неорганизованной оказалась работа Соловьева, с неожиданными командировками и неординарными проблемами, что даже к осени, через полгода пребывания на новом посту, Сергей при всем желании не смог бы составить сам для себя должностную инструкцию, по которой было бы понятно, что должно делать, а что – нет. Он уже стал подумывать, а не вернуться ли ему в науку: там хоть можно планировать свою работу на день, месяц, год и потом анализировать ее. К примеру, взять художника, который задумывает картину и пишет ее, и исправляет и радуется, когда образуется то, что задумал. Даже работа дворника имеет больше смысла: тот метет, чтобы во дворе было чисто. С Бойко никакого взаимопонимания у Соловьева не получалось – что-то холодное: «Привет! У тебя все в порядке? Иди работай!» Но он твердо помнил разговор с Михаилом Журавлевым в обкоме комсомола, с которым изредка, но все же виделся, и наказ своего дядьки: год как минимум – терпи!
Перелом случился в ноябре.
Ноябрьские утренние сумерки часто ветрены и промозглы. И на улице в ноябре бывает холоднее и противнее, чем в самые крутые январские морозы. Это все происходит оттого, что от Волги, пока она не встанет и льдом не затянется, влажность в воздухе высокая, а от этого и зябко.
Глинка позвонил Соловьеву рано утром и сказал, что заедет – надо срочно побывать на первой бойне, что на Сенной. Ехали сначала молча – Соловьев зевал, он опять не побрился, не попил кофе и был зол.
– Что же как холодно-то сегодня? Или мне это со сна только кажется?
– Да, нет, не кажется, Сергей Сергеевич! Ночью – минус восемнадцать было! Да и сейчас не намного теплее.
– А чего там, на бойне-то, случилось?
– Да пока я и сам точно не знаю. Сейчас вместе и увидим.
То, что они увидели на бойне, ни в какие рамки не влезало.
Это могло только присниться, причем только в самом страшном сне. Четырнадцать голов крупного, а точнее, коров, стояли вмерзшие намертво почти на четверть в грязь и собственные испражнения, заполнявшие давно не очищавшийся загон. Две из них уже упали на лед, точнее, на замерзшую грязь, сломав ноги. Рев напуганных насмерть животных стоял не только что над скотным двором, но и над всеми прилегающими к территории забойного цеха улицами и переулками.
Сергей смотрел на все это ошарашенно, не понимая ничего.
– Как это могло случиться? – спросил он, обращаясь непонятно к кому.
– Скот поздно привезли, – Глинка уже все знал. – Не забили. На утро решили оставить. Погода-то была хорошая, плюс пять, кто бы мог подумать, что так грохнет – минус восемнадцать! Говори: чего делать-то будем, Сергей Сергеевич? Не молчи! Сегодня ты – начальник!
– Что делать? Ноги рубить! Пойдем в кабинет к Усманову.
Но Усманов, начальник забойного цеха, грязный колобок с близко посаженными глазками, был тут как тут, выкатился из-за угла и посеменил к себе в кабинет впереди приехавших. В кабинете почему-то тоже было холодно. Соловьев уселся в кресло и снял трубку телефона:
– Валька! Мишка рядом с тобой? Ты быстро дуй в пятую больницу к Ефиму Подольскому и возьми у него банку спирта, большую, трехлитровую. Если Подольского нет, найдешь Игоря Соловьева или еще кого-нибудь. В общем, разберешься – там они все наши должники. А Мишку пошли на склад, пусть возьмет пять новых топоров да зайдет в мастерскую, заточит их. Я потом их выпишу на себя. Срочно садитесь на машину, и чтобы через двадцать минут быть здесь. Все понял? Давай, чеши! – Соловьев положил трубку. – Усманов, тебя как по имени-отчеству-то?
– Сергей Сергеевич, да как всегда – Алик!
– Да сегодня – не как всегда, Алик, а по имени-отчеству!
– Алишер Измаилович!
– Так вот, Алишер Измаилович, всех баб, да и вообще весь цех отправляй домой! Оставь дежурных, сколько надо, да охрану. Да еще троих мужиков, забойщиков или обвальщиков, с тобой четверо будет. Своих – татар оставляй.
– А я не татарин, я – узбек.
– Да мне все равно! Ты слушай, что я тебе говорю. Через десять минут вам привезут трехлитровую банку спирта и пять топоров. Что надо сделать – ты знаешь. С тобой разбираться я завтра буду. Все засрал!
– Все сделаю, уважаемый Сергей Сергеевич, все в ажуре будет.
– А мы с тобой, Глинка, поедем ко мне в кабинет. У меня там две бутылки коньяка стоят уже месяц как! Глинка, найдешь лимон?
– А что, краковская – плохо?
– Я спросил – лимон!
– Ну, найду я и лимон, и краковскую!
17
К Деду в этот день Сергей так и не попал. Пока дождался отчета от Усманова да пока выпивали с Глинкой коньяк – было уже не до серьезных разговоров. Зато на следующий день Бойко встретил Соловьева в вестибюле. Он как-то демонстративно взял Сергея под руку и провел через вертушку.
– Ну вот и пора нам с тобой поговорить серьезно. Заявление-то сейчас будешь писать?
– Да, буду.
– Только пиши: не по собственному желанию, а в связи с направлением на учебу в Москву.
Они вошли в приемную директорского кабинета. Секретарь Бойко, сухопарая женщина лет пятидесяти, Вера Ивановна, что-то печатала. До работы на комбинате она была доцентом в сельхозинституте. Вера Ивановна была умницей и прирожденным секретарем-референтом: предусмотрительная, хозяйственная, тактичная, интеллигентная, начитанная, хороший экономист, хорошая стенографистка, а кроме того, она помнила все дни рождений как городских начальников, так и московских знакомцев Бойко.
– Вера, сделай нам с Сергеем Сергеевичем что-нибудь: мы посидим, поболтаем. А ты, – уже к Соловьеву обратился директор, – давай снимай пальтишко, присаживайся, кури, если хочешь.
Бойко почему-то устроился не за директорским столом, а в глубоком мягком кресле, развалился, закрыл глаза и, как показалось Сергею, задремал. Лицо его сразу постарело, осунулось, и в другой раз Сергей, наверное, и не узнал бы своего директора. Однако буквально через минуту глаза Бойко открылись, и в них снова горел знакомый огонь, и, только что серое и безжизненное, лицо сразу помолодело на двадцать лет.
Секретарь принесла коньяк, кофе, порезанный лимончик и так же тонко порезанный сыр. Дед разлил по рюмкам.
– Хотелось поболтать с тобой по душам, а получится снова лекция, нотация, назидательный монолог. Ну да ладно. Сейчас и со знакомством и с расставанием опрокинем, и я выскажусь. О вчерашнем говорить не хочу: я бы принял точно такое же решение. Причем и моя вина в том, что произошло, есть: еще месяца три назад почувствовал я, что Усманова надо менять. Хочу поговорить о другом. – Он налил в рюмки и первый поднял свою, как бы приветствуя Сергея. – Мы сейчас с тобой на встречных курсах: я – с самых вершин по направлению к погосту, о пенсии даже думать не хочу! А ты сейчас на таком взлете – что даже представить себе не можешь. В твои-то годы! Через две недели тебя ждут в Москве, в Академии при ЦК КПСС – ты зачислен с первого декабря. Это тебе не в министерство под крыло к Патоличеву попасть, куда твой друг Витя Калядин притерся. Академию при ЦК КПСС заканчивают секретари обкомов и разведчики, директора крупных предприятий и послы. Маловероятно, что нам придется еще когда-нибудь сталкиваться по работе. Повторюсь: мы – на встречных курсах, и оба несемся с такой скоростью, что наша встреча – лишь миг. Даже познакомиться-то не успели, как следует. Но сегодня хотелось – о другом.
То, о чем я сейчас буду говорить, наверное, либо приходило тебе в голову, либо когда-нибудь придет. Но все равно мне высказаться хочется.
Ты – аристократ! Аристократизм не подразумевает ни богатства, ни должности. Сущность аристократизма заключается во врожденной принадлежности к правящему сословию. Сословию, а не классу. Так было в Древнем Риме, так было при Людовике пятнадцатом, и в Америке в девятнадцатом веке, и в настоящее время у нас. Для этого не обязательно быть дворянином, да и не всякий дворянин, хотя бы Манилов гоголевский, правящее сословие.
Вот ты учился в институте и даже не задумывался: закончишь ты его или нет – это само собой разумелось. А рядом с тобой учились другие ребята, которым надо было каждый день доказывать, что они лучше. Они аспирантуры закончили, лекции читают, экзамены принимают. И знаешь, что интересно: они принципиально какому-то способному мальчишке, плохо готовому к экзамену, поставят заслуженный «неуд» из чувства справедливости. А твой брат, профессор московский, из-за осознанной рациональности поставит, при прочих равных обстоятельствах, этому в общем-то, способному мальчишке «уд», думая о том, как сохранить его для нужд Родины. Единственная врожденная привилегия аристократа – думать о Родине.
Многие смешивают понятия аристократ и дворянин. Дворянину заранее заплачено – даны деньги, земли, поместья, права – на годы, на столетия, навсегда, чтобы он и его потомки служили государству. И дворянин не имеет права манкировать этой своей единственной обязанностью. Аристократом же может быть и чиновник, и генерал, и купец, и ученый, который наследственно по рождению и воспитанию служит бескорыстно Родине. Не путай с интеллигентом! Интеллигент всегда – в оппозиции к государству, пусть в лояльной, пусть в конструктивной, но в оппозиции. Как бы государство ни улучшало законы и порядки, интеллигент будет всегда недоволен, ему будет снова чего-то не хватать, ему что-то захочется снова улучшить. И он перестает быть интеллигентом, когда попадает на службу в государственный аппарат или начинает выполнять социальные и идеологические заказы государства, а не общества.
Вот я уже и забыл: к чему я тебе все это рассказываю. Да, еще про дворян. Дворянин должен служить! Екатерина отменила обязательную службу дворян, и в военных действиях 12-го года участвовало лишь двадцать процентов столбового дворянства. В русско-японской – пять! А в войне с немцами среди фронтовых офицеров вообще «рюриковичей» не было: ни Раевских, ни Оболенских, ни Трубецких. Из двадцати Романовых призывного возраста лишь двое надевали военную форму для парадов. Служить России никто не хотел. Константин Романов стишки пописывал. Трубецкие, два брата, оба, философствованиями занимались да еще один скульптором был. Зачем нужно такое дворянство?
У нас в стране есть новый институт дворянства – это партия! Процент партийных в стране примерно тот же, что и дворян до революции.
Ну, вот, наверное, и все, о чем я хотел с тобой поболтать. В общем-то – ни о чем. Просто попрощаться. А то ведь с такой скоростью да на встречных курсах, тут не только что попрощаться, а и поздороваться-то иной раз не успеваем.