Коглин — страница 8 из 60

Глава тридцать третья

Дэнни встретился с Ральфом Рафельсоном в штаб-квартире Бостонского центрального профсоюза в первый четверг августа. Рафельсон благодаря своему росту принадлежал к числу тех редких людей, на которых Дэнни приходилось смотреть снизу вверх. Худой как щепка, с жиденькими светлыми волосами, он проводил Дэнни к креслу и тоже уселся. За окнами из бежевых туч сыпался теплый дождь, и улицы пахли гнилью.

— Начнем, — проговорил Ральф Рафельсон. — Если вас подмывает посклонять на все лады мое имя и мою фамилию, удовлетворите свое желание прямо сейчас.

Дэнни нарочно помедлил, словно бы обдумывая предложение, и потом сказал:

— Нет. Что-то не хочется.

— Благодарю. Что мы можем сделать для Бостонского управления полиции сегодня утром, полисмен Коглин?

— Я представляю Бостонский клуб, — сообщил Дэнни. — Мы — трудовая организация, входящая в состав…

— Я знаю. — Рафельсон слегка хлопнул по своему блокноту. — И я хорошо осведомлен о БК. Давайте я облегчу вам душу: мы хотим помочь.

— Мистер Рафельсон…

— Ральф.

— Ральф, если вы все про нас знаете, тогда вам известно, что я уже общался с некоторыми из трудовых групп, которые входят в вашу федерацию.

— Да-да, известно. Как я слышал, говорите вы весьма убедительно.

Дэнни подумал: неужели убедительно? Он смахнул капли дождя с кителя.

— Если нас прижмут к стенке и у нас не останется иного выбора, кроме как не выйти на работу, Центральный профсоюз нас поддержит?

— На уровне слов? Разумеется.

— А на уровне действий?

— Вы имеете в виду забастовку солидарности?

— Именно так.

Рафельсон потер подбородок.

— Вы отдаете себе отчет, скольких трудящихся представляет Бостонский центральный профсоюз?

— Как я слышал, чуть меньше восьмидесяти тысяч.

— Чуть больше, — поправил Рафельсон. — К нам только что подключилась организация водопроводчиков из Западного Роксбери.

— Хорошо, больше.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы хотя бы восемь человек сошлись во мнении?

— Редко.

— А у нас восемьдесят тысяч — пожарные, водопроводчики, телефонисты, механики, лудильщики, водители грузовиков, прочие транспортники. И вы хотите, чтобы я добился от них единодушного согласия на забастовку в поддержку тех, кто колотил их дубинками, когда они сами бастовали?

— Да.

— Почему они должны соглашаться?

— А почему бы и нет?

Рафельсон улыбнулся — скорее глазами, чем губами.

— Почему бы и нет? — повторил Дэнни. — Вы знаете кого-то из наших людей, кому зарплата позволяет кормить семью и кто находит время читать детям сказки на ночь? С нами обращаются как с батраками.

Сплетя руки за головой, Рафельсон изучающе посмотрел на Дэнни:

— Вы поднаторели в красноречии, Коглин.

— Спасибо.

— Это не комплимент. Если отбросить все эти сантименты насчет «солидарности трудящихся», скажите, кто может гарантировать, что после забастовки у моих восьмидесяти тысяч по-прежнему будет работа? Вы видели последние цифры по безработице? Почему бы безработным не занять места моих ребят? И что, если ваша забастовка затянется? Кто тогда будет кормить семьи выброшенных на улицу, если у них появится время на чтение книжек детям? У ребятишек бурчит в животе, а им читают сказочки. Вы спрашиваете: «Почему бы и нет?» Тому есть восемьдесят тысяч причин. Плюс их родные и близкие.

В кабинете было прохладно и сумрачно, жалюзи были лишь чуть-чуть приоткрыты, и единственным источником света в комнате служила небольшая настольная лампа возле локтя Рафельсона. Дэнни встретился с ним глазами и стал ждать, пока тот выскажется до конца, чувствуя, что втайне тот сам чего-то от него ожидает.

Рафельсон вздохнул:

— И все-таки, могу вас заверить, я эту акцию поддержу.

Дэнни подался вперед:

— Теперь моя очередь спросить почему.

Рафельсон подергал жалюзи, добившись того, чтобы их полоски стали пропускать чуть больше света этого сырого дня.

— В нашей борьбе наступил поворотный момент, — объявил он. — За прошедшие два десятилетия мы добились больших успехов, главным образом благодаря тому, что в некоторых больших городах нам удалось застать Крупный Капитал врасплох. Но теперь Крупный Капитал поумнел. Он занимается подтасовками, пропихивает свои формулировки. Вы уже не трудящийся, который борется за свои права. Теперь вы большевик. Вы подрывной элемент. Не нравится восьмидесятичасовая неделя? Значит, вы анархист. Ведь только коммунисты требуют выплат за нетрудоспособность. — Он махнул рукой в сторону окна. — Сказочки на ночь любят не только дети, Коглин. Все мы их любим. Нам нравятся простые убаюкивающие истории. Крупный Капитал именно так сейчас и делает: рассказывает Труду более приятную сказку, чем мы. — Он улыбнулся. — Может быть, наконец-то нам представилась возможность переписать ее на свой лад.

— Было бы славно, — заметил Дэнни.

Рафельсон протянул ему длинную руку через стол:

— Я с вами свяжусь.

Дэнни обменялся с ним рукопожатием:

— Спасибо вам.

— Меня пока рано благодарить, но, как вы сказали, — Рафельсон глянул в окно на дождь, — почему бы и нет?

Комиссар Эдвин Аптон Кёртис дал курьеру из типографии пять центов на чай и перенес коробки к своему столу. Их было четыре, каждая размером с кирпич, и он прислонил одну из них к пресс-папье и снял картонную крышку. Внутри находилась стопка карточек, внешним видом напоминавших приглашения на свадьбу, и он проглотил горькую и печальную мысль о своей единственной дочери Мэри, толстой и подслеповатой с самого рождения, ныне постепенно вступающей в возраст старой девы, с удовлетворенностью, которую он находил омерзительной.

Он взял из коробки верхнюю карточку. Шрифт был довольно красивый, удобочитаемый, бумага хлопковая, толстая, телесного цвета. Он положил карточку назад, решив послать печатнику личное благодарственное письмо в знак одобрения столь прекрасной работы, выполненной в столь сжатый срок.

Герберт Паркер вошел из смежной комнаты, которая служила ему кабинетом. Не говоря ни слова, он приблизился к Кёртису и стал разглядывать карточку, содержавшую следующий текст:

Кому: ______________________________________________,

сотруднику Бостонской полиции

В соответствии с предоставленными мне полномочиями комиссара полиции настоящим исключаю Вас из числа сотрудников Бостонского управления полиции. Увольнение вступает в силу с момента получения данного извещения. Причины и обоснования данного решения перечислены ниже.

Уточнения: __________________________________________

С уважением

Эдвин Аптон Кёртис

— Какая типография это печатала? — спросил Паркер.

— «Фримен и сыновья», Скул-стрит.

— Фримен. Еврей?

— По-моему, шотландец.

— Ничего не скажешь, мастер.

— Отменно, да?

Фэй-холл забит. Пришел каждый, кто не на дежурстве, и даже некоторые из тех, кому полагается в это время быть на посту. Зал пропах теплым дождем, потом человеческих тел, сигарным и папиросным дымом.

Марк Дентон расположился в углу сцены, беседуя с Фрэнком Маккарти, только что прибывшим организатором новоанглийского филиала АФТ. Дэнни разговаривал с Тимом Роузом, патрульным из 2-го участка.

— Кто тебе это сказал? — поинтересовался Дэнни.

— Сам Уэс Фримен.

— Тысяча бланков увольнений?

Тим покачал головой:

— Пятьсот для увольнений, пятьсот для временного отстранения.

— И уже напечатаны.

Тим кивнул:

— И доставлены Кёртису сегодня утром, ровно в восемь ноль-ноль.

Дэнни поймал себя на том, что одновременно тянет себя за подбородок и кивает — еще одна привычка, унаследованная от отца.

Тим покосился в сторону Марка Дентона и Фрэнка Маккарти:

— Что это за хлыщ с Дентоном?

— Координатор от АФТ.

В это время Марк Дентон взял мегафон и направился к трибуне.

Дэнни пересек зал. Марк Дентон подошел к краю сцены и наклонился к нему. Дэнни рассказал ему о бланках.

— Уверен?

— Абсолютно. Сегодня в восемь утра их привезли ему в кабинет.

Марк пожал ему руку:

— Из тебя получится отличный вице-президент.

Дэнни отступил на шаг.

— Что-что?

Дентон лукаво улыбнулся и, подойдя к трибуне, заговорил в мегафон:

— Джентльмены, спасибо, что пришли. Слева от меня — Фрэнк Маккарти. Он ваш представитель в АФТ. И он нам кое-что принес.

Пока Маккарти занимал место у трибуны, несколько полицейских — членов БК, которому предстояло вот-вот уйти в прошлое, — пошли по рядам раздавать бюллетени.

— Джентльмены! Сотрудники Бостонского управления полиции! — начал Маккарти. — Как только вы отметите в своих бюллетенях «за» или «против», будет принято решение относительно того, останетесь вы Бостонским клубом или же станете профсоюзом номер шестнадцать тысяч восемьсот семь в составе Американской федерации труда. Как название, так и само понятие Бостонский клуб, с которым мы так сроднились, уйдут в прошлое, но зато вы вольетесь в двухмиллионное братство. Два миллиона человек, джентльмены. Подумайте об этом. Вы больше никогда не ощутите себя одинокими. Никогда не ощутите себя слабыми, отданными на произвол начальства. Даже мэр теперь будет бояться давать вам указания.

— А он уже боится! — выкрикнул кто-то, и по залу пробежали смешки.

Нервный смех, отметил Дэнни: люди понимают значение того, что им предстоит. После сегодняшнего пути назад уже не будет. Да, они оставят позади целый мир, тот, в котором их права не уважались, но это отсутствие уважения было хотя бы предсказуемо. Они стояли на нем, как на твердой скале. А им предлагают ступить на другую почву. Неизведанную. И, что бы там ни толковал Маккарти о братстве, им на этой почве будет неуютно. Неуютно, потому что это чуждая, незнакомая территория, где за каждым углом подстерегает опасность унижения или даже уничтожения, и все в зале это чувствуют.

Бюллетени собрали. Дон Слэттерли принес их Дэнни — тысячу четыреста штук. Походка у Дона была неуверенная, в лице — ни кровинки.

Дэнни взял пачку из его рук, и Слэттерли произнес:

— Тяжеленькая, а?

Дэнни дрожащими губами улыбнулся ему и кивнул.

— Ребята, — воззвал Фрэнк Маккарти, — вы подтверждаете, что ответили на вопрос бюллетеня правдиво? Поднимите руки, кто подтверждает.

Каждый в зале вскинул руку.

— Чтобы не пришлось подсчитывать их сразу же, нельзя ли мне увидеть, сколько человек отдало свой голос за вступление в АФТ? Попрошу встать тех, кто голосовал «за».

Четырнадцать сотен человек поднялись на ноги. Маккарти поднял мегафон:

— Добро пожаловать в Американскую федерацию труда, джентльмены.

Общий вопль, грянувший в Фэй-холле, словно бы прижал позвоночник Дэнни к груди, затопил белым сиянием мозг. Марк Дентон выхватил из его рук кипу бюллетеней, подбросил их высоко над головой, и они, на мгновение зависнув в воздухе, стали планировать вниз. Марк обхватил Дэнни так крепко, что у того заныли кости, приподнял и поцеловал в щеку.

— Мы это сделали! — По лицу Марка текли слезы. — Да, мы это сделали, черт побери!

Сквозь летящие бюллетени Дэнни видел людей — опрокидывающих стулья, обнимающихся, орущих, плачущих. Он запустил пальцы Марку в волосы, стал его трясти и кричать вместе со всеми.

Когда Марк отпустил его, вокруг них уже толпились люди. Дэнни тормошили, потом подняли и стали качать; он взлетал в воздух, смеющийся, беспомощный, и вдруг его пронзила мысль:

«Что, если мы не правы?»

После собрания Стив Койл отыскал Дэнни на улице. Несмотря на эйфорию — меньше часа назад его, Дэнни, единогласно избрали вице-президентом профсоюза бостонской полиции, — в присутствии Стива он ощутил знакомое раздражение. В последнее время тот не просыхал, к тому же имел неприятную манеру постоянно смотреть в глаза.

— Между прочим, она вернулась, — сообщил он.

— Кто?

— Тесса. Вернулась в Норт-Энд. — Он вынул фляжку из кармана своего потрепанного кителя.

— Ел сегодня? — спросил Дэнни.

— Ты меня слышал? — не унимался Стив. — Тесса опять в Норт-Энде.

— Слышал. Это твой информатор поведал?

— Ага.

Дэнни положил руку на плечо старому другу:

— Вот что, давай-ка я тебе куплю поесть. Какого-нибудь супа.

— Не нужен мне твой паршивый суп. Она вернулась из-за нашей забастовки.

— Мы не бастуем. Мы только что вошли в АФТ.

Стив словно и не слышал:

— Они все возвращаются. Все подрывные элементы Восточного побережья едут сюда. Когда мы забастуем…

«Мы».

— …когда мы забастуем, они решат, что настала всеобщая вольница. Как в Петербурге. И тогда…

— И где же она прячется? — Дэнни старался обуздать раздражение. — Где именно?

— Мой информатор не скажет.

— Не скажет? Или не скажет бесплатно?

— Бесплатно, ага.

— И сколько он хочет на этот раз?

Стив уставился на тротуар.

— Двадцать.

— Недельное жалованье, а?

— Ты не хочешь ее найти, Коглин? Ну и ладно.

Дэнни пожал плечами:

— У меня сейчас другие заботы, Стив.

Стив покивал.

— Большой человек, — сказал он и двинулся прочь.

На следующее утро, узнав о единогласном решении БК вступить в Американскую федерацию труда, Эдвин Аптон Кёртис издал чрезвычайный приказ, отменяющий все отпуска для начальников участков, капитанов, лейтенантов и сержантов.

Он вызвал к себе суперинтенданта Краули и заставил его полминуты стоять по стойке «смирно», ожидая, пока комиссар отвернется от окна и посмотрит на него.

— Мне сообщили, что вчера вечером в новом профсоюзе были выбраны члены правления. Мне понадобятся их фамилии.

— Есть, сэр. Доставлю немедленно.

— И фамилии тех, кто распространял подписные листы на каждом из участков.

— Сэр?..

Кёртис поднял брови: когда он, давным-давно, был мэром Кёртисом, они служили ему весьма эффективным инструментом.

— Насколько мне известно, на прошлой неделе людям раздали подписные листы, чтобы узнать, кто из них заинтересован принять соглашение о вступлении в АФТ. Верно?

— Да, сэр.

— Мне нужны фамилии тех, кто принес эти подписные листы.

— Это займет немного больше времени, сэр.

— Пусть так. Вы свободны.

Краули развернулся на каблуках и зашагал к двери.

— Суперинтендант Краули.

— Да, сэр? — Тот повернулся к нему.

— Полагаю, вы не симпатизируете этим идеям.

Глаза Краули неотрывно глядели на какую-то точку над головой Кёртиса.

— Никак нет, сэр.

— Если вас не затруднит, смотрите мне в глаза, сэр.

Краули встретился с ним взглядом.

— Сколько воздержавшихся?

— Сэр?..

— На вчерашнем голосовании, дружище.

— Вроде бы ни одного, сэр.

Кёртис кивнул.

— А сколько голосов против?

— Вроде бы ни одного, сэр.

Эдвин Аптон Кёртис ощутил, как что-то стискивает ему грудь: этого не должно было случиться. Никогда. Он был другом этих людей. Он предложил им справедливую прибавку. Он создал комиссии для рассмотрения их жалоб. Но они хотели большего. Они всегда хотят большего. Как дети, недовольные подарками, которые получили на день рождения.

Ни одного голоса «против». Ни одного.

Пожалеешь розгу — испортишь ребенка.

Большевики.

— Это все, суперинтендант.

Нора с громким стоном скатилась с Дэнни и уткнулась лбом в подушку, словно бодая ее. Дэнни провел ладонью по ее спине.

— Что, хорошо?

Она утробно засмеялась в подушку и повернула к нему голову.

— Можно мне при тебе употреблять слово «трахаться»?

— По-моему, ты только что это сделала.

— И ты не шокирован?

— Шокирован? Дай мне покурить, и я буду готов продолжить. Посмотри на себя. Господи.

— Что?

— Ты просто… — Он провел пальцами по ее ноге, по заду, по спине. — Восхитительная. С тобой так и тянет трахаться.

— Теперь ты сам сказал «трахаться».

— А я всегда так говорю. — Он поцеловал ее в плечо. — Кстати, зачем тебе понадобилось это слово?

Она куснула его в шею.

— Я хотела сказать, что никогда раньше не трахалась с вице-президентом.

— Ограничивалась финансовыми директорами?

Она хлопнула его по груди.

— Ты горд, парень?

— Хочешь честно?

— Разумеется.

Он сел в кровати, взял с тумбочки пачку «мюрадов», закурил.

— Я… польщен, — произнес он. — Когда они назвали мое имя, я подумал: бог ты мой, я и не знал, что оно есть в бюллетене.

— Да ну? — Она провела языком по его животу. Взяла у него папиросу, затянулась, отдала обратно.

— Не мог себе представить. Хотя перед голосованием Дентон мне намекнул. Но, черт возьми, меня избрали, а я даже не знал, что меня выдвигают. Сумасшедший дом.

Она легла на него; ему приятно было ощущать ее тяжесть.

— Значит, ты польщен, но не горд?

— Я напуган, — сказал он.

Она засмеялась и забрала у него папиросу.

— Эйден, Эйден, — прошептала она, — тебя ничем не напугаешь.

— Вот и нет. Я постоянно в страхе. Ты мой страх.

Она всунула папиросу ему в рот.

— Ах вот как, я нагоняю на тебя страх?

— Даже ужас. — Дэнни погладил ее по лицу, запустил руку в волосы. — Я боюсь тебя разочаровать.

Она поцеловала его руку.

— Ты меня никогда не разочаруешь.

— Мои парни тоже верят, что я их не разочарую.

— Так что же тебя пугает?

— Что вы все ошибаетесь.

Одиннадцатого августа, под звуки теплого дождя, хлеставшего в стекла его кабинета, комиссар Эдвин Аптон Кёртис составил дополнение к своду правил и уложений Бостонского управления полиции:

Никто из сотрудников данной полицейской службы не должен состоять ни в какой организации, структуре или группе, объединяющей действующих и/или бывших сотрудников означенной службы, но входящей в состав организации, структуры или группы вне полицейского управления.

Завершив работу над текстом, которому суждено было войти в обиход как «параграф 35», комиссар повернулся к Герберту Паркеру и показал ему черновик.

Паркер прочел; ему хотелось бы, чтобы формулировка звучала пожестче. Но в стране сейчас все перевернуто вверх дном. Приходится миндальничать даже с профсоюзами, этими большевиками. Но это пока. Лишь пока.

— Подписывай, Эдвин.

Кёртис подписал. Вздохнул, глядя на запотевшие окна.

— Ненавижу дождь.

— Что верно, то верно, Эдвин, летние дожди хуже всего.

Час спустя Кёртис передал текст журналистам.

Томас и семнадцать других капитанов встретились в приемной кабинета суперинтенданта Краули на Пембертон-сквер. Все смахивали капли воды с кителей и фуражек, кашляли, жаловались на своих водителей, на пробки, на отвратительную погоду.

Томас оказался рядом с Доном Истменом, возглавлявшим 3-й участок, тот, что отвечал за Бикон-хилл. Сосредоточенно поправляя манжеты промокшей рубашки, Истмен негромко проговорил:

— Я слышал, они собираются дать в газетах объявление.

— Не всякому слову верь.

— Объявление о наборе в постоянное милицейское ополчение из вооруженных добровольцев.

— Говорю тебе, это все слухи.

— Слухи или нет, Томас, но, если наши люди забастуют, на нас польется, как никогда не лилось. Все с ног до головы будем в дерьме.

— Сохраняйте спокойствие, — тихо произнес Томас.

Дверь в кабинет Краули открылась, он вышел и небрежно махнул им: мол, следуйте за мной.

Краули зашел в зал для совещаний, капитаны — за ним. Они заняли места за длинным столом. На буфетных стойках не обнаружилось ни кофейников, ни чайников, ни кексов, ни подносов с печеньем — словом, ничего такого, что они привыкли воспринимать как должное во время подобных совещаний. Более того, в комнате не было ни одного официанта и никого из младшего состава. Лишь суперинтендант Майкл Краули и его восемнадцать капитанов. Не было даже секретаря, чтобы вести протокол.

Краули стоял спиной к громадному окну.

— Параграф тридцать пять, — заговорил он, — только что внесенный в кодекс нашего управления, запрещает участие сотрудников в деятельности какого бы то ни было общенационального профсоюза. Это означает, что каждый из тысячи четырехсот полицейских Бостонского управления, вступивших в АФТ, может быть уволен. — Он ущипнул себя за переносицу и поднял ладонь, чтобы пресечь любые вопросы. — Три года назад мы перешли с удлиненных дубинок на карманные. Однако подавляющая часть удлиненных дубинок до сих пор остается у сотрудников. Все начальники участков должны сегодня же приступить к их конфискации. Мы рассчитываем, что до конца недели все дубинки будут в вашем распоряжении.

«Бог ты мой, — подумал Томас. — Они уже готовятся вооружать ополчение».

— На каждом из восемнадцати участков распространялись подписные листы АФТ. Вам следует выяснить, кто из сотрудников отвечал за сбор этих подписей. — Краули повернулся к ним спиной и стал смотреть в окно, совершенно помутневшее от влаги. — К концу сегодняшнего дня комиссар направит мне список рядовых полисменов, которых я лично опрошу на предмет нарушения ими служебных обязанностей. Мне сообщили, что в этом списке целых двадцать фамилий.

Он снова повернулся к собравшимся, положил руки на спинку кресла. Крупный мужчина с мягким лицом, которое выдавало крайнюю усталость, проступавшую в виде мешков под глазами. О Майкле Краули поговаривали, что он — патрульный, на которого по ошибке нацепили командирские побрякушки. Коп до мозга костей, выбился из низов, знает по имени не только каждого полицейского на всех восемнадцати участках, но и всех уборщиков, вытряхивающих там мусорные корзины и моющих полы. Будучи молодым сержантом, он раскрыл «Дело о трупе в чемодане», в высшей степени сенсационное, и обрел славу, которая вознесла его, к его собственному превеликому удивлению, в верхние эшелоны бостонской полиции. Даже Томас отдавал себе отчет в том, что Майкл Краули любит своих людей, особенно рядовой состав.

Краули обвел их взглядом.

— Я первый готов признать, что у ребят обоснованные претензии. Но нельзя пробить стену лбом. В данном случае стену представляет собой комиссар Кёртис. Если они продолжат упорствовать, ситуация станет непоправимой.

— При всем моем уважении, Майкл, — подал голос Дон Истмен, — что мы-то можем сделать?

— Поговорите с ними, — ответил Краули. — Лицом к лицу. Убедите, что их ожидает даже не пиррова победа, а нечто худшее.

Билли Куган, непроходимый дурак, выпалил:

— Не надо сгущать краски, Майкл. Все это как-нибудь само собой рассосется.

Краули горестно усмехнулся:

— Боюсь, ты ошибаешься, Билли. Как сообщают, полиция Лондона и Ливерпуля взяла пример с наших. Полыхнуло по всему Ливерпулю, ты об этом не слышал? Чтобы усмирить толпу, понадобились боевые корабли английского флота — боевые корабли, Билли. Нас информируют, что в Джерси-Сити и федеральном округе Колумбия вовсю идут переговоры с АФТ. Так что, Билли, это уже далеко не только бостонская проблема. Весь мир наблюдает за нами. — Он тяжело опустился в кресло. — В этом году у нас в стране произошло больше двух тысяч забастовок, джентльмены. Вдумайтесь: по десять в день. А не желаете узнать, многие ли из этих стачек обернулись удачно для тех, кто бастовал?

Никто не ответил.

Краули помолчал и потер лоб.

— Поговорите со своими людьми, джентльмены. Остановите поезд, пока не сгорели тормоза. Иначе его уже никто не сумеет остановить, и мы все разобьемся, к чертям собачьим.

А в Вашингтоне Рейм Финч и Джон Гувер встретились за завтраком. Они встречались еженедельно, если только Финч не уезжал из города по делам бюро. Всякий раз Гувер находил изъян в каком-нибудь из блюд и отсылал его обратно. Сегодня это был чай: видите ли, недостаточно крепкий. Когда официантка вернулась с другим чайником, Гувер заставил ее ждать, пока он не капнет молока и не сделает крошечный глоточек.

— Терпимо. — Гувер махнул рукой; она ненавидяще взглянула на него и удалилась.

Финч был почти уверен, что Гувер — педик. Пьет, отставив мизинчик, эта вечная мелочная придирчивость, да к тому же до сих пор живет при матери: все признаки налицо. Хотя относительно Гувера ничего нельзя утверждать наверняка. Если бы Финч обнаружил, что тот трахает пони в рот, намазав лицо ваксой и распевая спиричуэлс, он бы не удивился. Финча уже ничто не удивляло. За время службы в бюро он, помимо всего прочего, узнал о людях главное: все больны. Больны рассудком. И души у всех больные.

— Бостон, — изрек Гувер и помешал ложечкой чай. — Их полицию ничему не научил Монреаль и Ливерпуль.

— Судя по всему, нет. Вы правда думаете, что они забастуют?

— Они — преимущественно ирландцы, — заметил Гувер, чуть пожав плечами, — а этот народ никогда не руководствовался в своих поступках ни осторожностью, ни здравым смыслом. На протяжении всей истории так было. Не вижу причин, отчего бы им вести себя иначе в Бостоне.

Финч отхлебнул кофе.

— А если так, то Галлеани выпадает неплохая возможность взбаламутить воду.

Гувер кивнул:

— Галлеани и всем прочим бунтовщикам в регионе. Ну и начнется раздолье для обычного криминалитета.

— Нам следует вмешаться?

Гувер смерил его взглядом:

— Зачем? Дело может обернуться хуже, чем в Сиэтле. Хуже, чем где-либо. А если общественность спросит, защитила ли их местная полиция, полиция штата, к кому им придется обращаться?

Финч улыбнулся. Про Джона можно говорить что угодно, но его пакостный умишко работает великолепно. Если он случайно не наступит кому-нибудь на мозоль, то далеко пойдет .[79]

— К федеральному правительству, — произнес Финч.

Гувер кивнул.

— Они сами прокладывают для нас дорогу, мистер Финч. Мы только подождем, пока не остынет асфальт, и прокатимся с ветерком.

Глава тридцать четвертая

Дэнни договаривался по телефону с Дипси Фиггисом из 12-го насчет дополнительных стульев для сегодняшнего собрания, когда вошел Кевин Макрей с видом человека, который только что узрел нечто совершенно неожиданное — вроде давно умершего родственника или кенгуру в собственном подвале.

— Кев?

Кевин глянул на Дэнни так, словно пытался сообразить, откуда тот здесь взялся.

— Что случилось? — спросил Дэнни.

Макрей протянул вперед руку с листком бумаги.

— Меня отстранили, Дэн. — Глаза у него расширились, и он провел бумагой по голове, точно полотенцем. — Отстранили, черт побери. Можешь себе представить? Кёртис говорит, мы все должны явиться на слушания. Нас обвиняют в нарушении служебного долга.

— Все? — переспросил Дэнни. — Скольких отстранили?

— Я слышал, девятнадцать человек. — Лицо у него было растерянное, как у ребенка, потерявшегося в толпе. — Что мне делать? — Он помахал листком, озирая комнату, и голос у него упал почти до шепота. — Это была моя жизнь.

Всех членов правления нарождающегося профсоюза бостонской полиции временно отстранили от занимаемых должностей. Всех, кроме Дэнни. Всех, кто распространял и собирал подписные листы в пользу вступления в АФТ. Всех, кроме Дэнни.

Позже он позвонил отцу:

— Почему не меня?

— А ты сам как думаешь?

— Не знаю. Поэтому я тебе и звоню, папа.

Он услышал шорох кубиков льда: отец вздохнул, сделал глоток.

— Я всю жизнь тебя уговаривал заняться шахматами, сынок.

— И игрой на пианино.

— Это мать. Я лишь поддержал ее идею. Но умение играть в шахматы, Эйден, сейчас бы тебе очень помогло. — Еще один вздох. — Куда больше, чем способность сыграть регтайм. Что думают ребята? Для тебя, вице-президента их профсоюза, сделано исключение. Что бы ты подумал на их месте?

Дэнни, стоя у телефона, который миссис ди Масси держала на столике в вестибюле, подумал, что он тоже не прочь бы иметь под рукой стакан, когда услышал, как отец наливает себе еще, добавляет льда.

— На их месте? Подумал бы, это потому, что я твой сын.

— Кёртис и хочет, чтобы они так думали.

Дэнни прижался к стене виском и закрыл глаза; он слышал, как отец раскуривает сигару, втягивает и выпускает воздух, втягивает и выпускает.

— Значит, вот как оно разыграно, — заметил Дэнни. — Внести раскол в ряды. Разделяй и властвуй.

Отец рассмеялся:

— Нет, мой мальчик, разыграна еще не вся пьеса. Это лишь первое действие. Как, по-твоему, отреагирует пресса? Первым делом они заявят: комиссар — человек благоразумный, городские власти непредвзяты, а эти девятнадцать отстраненных наверняка что-то совершили, поскольку их вице-президента не тронули.

— Но потом, — вставил Дэнни, — они сообразят, что это лишь уловка, и тогда они…

— Болван, — объявил отец. — Репортеры быстро пронюхают, что ты — сын капитана, начальника участка. Они пустятся расследовать, и рано или поздно какой-нибудь писака набредет на якобы безобидного дежурного сержанта, который якобы случайно, мимоходом, упомянет о некоем «инциденте». И уж тогда репортер начнет рыть как следует, мой мальчик. А мы знаем, что твои занятия при ближайшем рассмотрении могут показаться сомнительными. Кёртис назначил тебя козлом отпущения, сынок, и дикие звери в лесу уже взяли твой след.

— Что же должен сделать этот болван, папа?

— Капитулировать.

— Не могу.

— Нет, можешь. Ты просто еще не научился видеть нюансы. Они не так уж боятся вашего профсоюза, как ты думаешь, но все-таки опасаются. Воспользуйся этим. Они, Эйден, никогда не примирятся с вашим вступлением в АФТ. Но если ты разыграешь эту карту правильно, они пойдут на уступки по другим вопросам.

— Но если мы откажемся от членства в АФТ, то разрушим все…

— Как знаешь, — промолвил отец. — Спокойной ночи, сынок, и да хранит тебя Бог.

Мэр Эндрю Дж. Питерс непоколебимо верил в то, что все всегда само собой устраивается.

Сколько людей потеряли массу драгоценного времени и энергии, искренне считая, что они в состоянии управлять собственной судьбой, хотя на самом-то деле мир продолжал совершать свои курбеты вне всякой зависимости от их воли. Да что там, достаточно вспомнить эту ужасную заграничную войну, чтобы увидеть всю глупость принятия опрометчивых решений. Да и любых решений. Ты только подумай, не раз хотел сказать Эндрю Питерс своей Старр в такие вот предвечерние часы, как сейчас: подумай, как все могло бы повернуться, если бы после гибели Франца Фердинанда австрийцы воздержались от бряцания клинками и сербы поступили бы точно так же. Подумай, какую глупость отмочил Гаврило Принцип, убив эрцгерцога. А теперь потеряно столько жизней, обезображено столько земли, и ради чего? Если бы возобладали не такие горячие головы, если бы у людей хватило терпения удержаться от поспешных действий, их соотечественники перекипели бы, переключились бы на другие мысли и занятия… В каком славном мире мы бы тогда жили сегодня.

Потому что именно война отравила умы множества молодых людей мыслями о пресловутом самоопределении. Этим летом цветные, недавно сражавшиеся за океаном, как раз и стали главными агитаторами, вызвавшими беспорядки, те самые беспорядки, из-за которых в Вашингтоне погибли их же сородичи. То же самое произошло в Омахе, а самые ужасные события такого рода — в Чикаго. Не то чтобы Питерс оправдывал поведение белых, которые их убивали. Нет, едва ли. Однако причины налицо: цветные пытаются поколебать стабильность, внести сумятицу. А людям не нравятся перемены. Им не нравятся потрясения. Они хотят наслаждаться прохладными напитками в жару и любят, чтобы обед подавали вовремя.

— Самоопределение, — пробормотал он, сидя на палубе, и Старр, лежавшая рядом на шезлонге, зашевелилась:

— Что ты сказал, папочка?

Он наклонился к ней с собственного шезлонга, поцеловал в плечо и подумал, не расстегнуть ли ему штаны. Но в низком небе собирались тучи, и море помрачнело.

Старр смежила веки. Прекрасное дитя. Прекрасное! Щечки — как наливные яблочки, такие спелые, словно вот-вот лопнут. И задок соответствующий. И все у нее такое сочное и упругое, что Эндрю Дж. Питерс, мэр великого города Бостона, забавляясь с ней, иногда воображал себя древним греком или римлянином. Его возлюбленная, его кузина. Этим летом ей исполнилось четырнадцать, но она куда более зрелая и страстная, чем Марта.

Старр лежала на животе совершенно нагая, и когда первая капля дождя упала ей на спину и рассыпалась мелкими брызгами, он снял канотье и положил ей на попу. Она хихикнула и сказала, что ей нравится дождь. Потом повернула голову, потянулась к его поясу и непринужденно заметила, что просто обожает дождь. И в этот момент он заметил, как в глазах у нее мелькнуло что-то темное и мятежное — как нынешнее море. Мысль. Нет, больше того: сомнение. Его это несколько обеспокоило, ведь у нее не должно быть сомнений. У наложниц римских императоров наверняка не было сомнений. Когда он позволил ей расстегнуть ему пряжку ремня, его посетило смутное, но острое чувство утраты. Брюки упали к его лодыжкам, и он решил, что, быть может, все-таки есть смысл вернуться в город и выяснить, не удастся ли ему всех образумить.

Он посмотрел в море. Такое бескрайнее. Он произнес:

— В конце концов, я же все-таки мэр.

Старр улыбнулась, глядя на него снизу вверх:

— Я знаю, папочка, и ты в этом деле самый-самый лучший.

Слушания по делу девятнадцати сотрудников полиции, временно отстраненных от занимаемых должностей, проходили 26 августа в кабинете комиссара Кёртиса. На них присутствовали Дэнни и Герберт Паркер — правая рука Кёртиса. Кларенс Раули и Джеймс Вэхи выступали защитниками всех девятнадцати обвиняемых. Внутрь допустили четырех репортеров — от «Глоб», «Транскрипт», «Геральд» и «Стэндард». Прежде в состав такой комиссии, помимо комиссара, входили три капитана, но при Кёртисе судьей выступал лишь он сам.

— Отметьте, — изрек он, обращаясь к журналистам, — я позволил находиться здесь единственному неотстраненному лицу из числа ведущих сотрудников полиции, которые вступили в незаконный профсоюз полиции под эгидой АФТ, чтобы никто не смог обвинить меня в том, что здесь недостаточно полно отражен состав этого так называемого профсоюза. Отметьте также, что интересы обвиняемых представляют два уважаемых защитника, мистер Вэхи и мистер Раули. В то же время я не привлек никого, кто поддерживал бы обвинение.

— При всем уважении к вам, комиссар, — вмешался Дэнни, — обвиняют здесь не вас, сэр.

Один из репортеров яростно закивал и застрочил в блокноте. Кёртис посмотрел на Дэнни, а затем оглядел девятнадцать человек, сидящих перед ним на шатких деревянных стульях.

— Джентльмены, вы обвиняетесь в пренебрежении служебными обязанностями, наихудшем проступке, какой только может совершить сотрудник органов правопорядка. Конкретнее, вы обвиняетесь в нарушении параграфа тридцать пять бостонского полицейского кодекса, каковой параграф запрещает сотрудникам вступать в какие бы то ни было организации, не являющиеся частью Бостонского управления полиции.

Кларенс Раули заметил:

— Если так рассуждать, комиссар, то получается, что никто из них не может вступить, скажем, в общество ветеранов или в Оленье братство .[80]

Два репортера фыркнули.

Кёртис потянулся за стаканом с водой.

— Я еще не закончил, мистер Раули. Да, это не уголовный процесс. Это внутреннее разбирательство Бостонского управления полиции, а если вы желаете оспорить легитимность параграфа тридцать пять, вам следует подать иск в окружной суд. Единственный вопрос, на который сегодня предстоит ответить: нарушили эти люди параграф тридцать пять или нет. Законность самого параграфа мы сегодня не обсуждаем, сэр. — Кёртис посмотрел на сидящих подчиненных. — Патрульный Дентон, встать.

Марк Дентон, в своей голубой форме, встал и зажал под мышкой круглый шлем.

— Патрульный Дентон, состоите ли вы в профсоюзе бостонской полиции, имеющем номер шестнадцать тысяч восемьсот семь в Американской федерации труда?

— Состою, сэр.

— А не являетесь ли вы еще и президентом названного профсоюза?

— Являюсь, сэр. Имею такую честь.

— Ваша честь не является предметом настоящего обсуждения. Занимались ли вы распространением подписных листов?

— Да, сэр, имел такую честь, — ответил Дентон.

— Можете сесть, патрульный, — объявил Кёртис. — Патрульный Кевин Макрей, встать…

Это тянулось два часа. Когда пришла пора адвокатов, выступление взял на себя Джеймс Вэхи. Он долго служил защитником при Союзе работников городского транспорта Америки и прославился еще до рождения Дэнни. Двигался Вэхи с плавностью и стремительностью спортсмена; он вышел вперед, просиял уверенной и хитрой улыбкой, глядя на девятнадцать обвиняемых, и только затем повернулся лицом к Кёртису:

— Хотя я и согласен, что мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать легитимность параграфа тридцать пять, я вынужден констатировать, что и сам комиссар, автор данного параграфа, признает его неопределенный статус. Если комиссар сам не верит в незыблемость собственных постановлений, какой вывод можем сделать из этого мы? А вывод такой: это попросту вторжение в личную жизнь человека…

Кёртис постучал молотком.

— …и неслыханное посягательство на его свободу действий.

Комиссар снова поднял молоток, но Вэхи устремил указующий перст прямо ему в лицо:

— Вы, сэр, не признавали за этими людьми основополагающих прав трудящихся. Вы упорно не соглашались поднять им зарплату выше прожиточного минимума, обеспечить им сносные условия работы и сна, а кроме того, требовали такой продолжительности смен, что подвергалась угрозе не только их собственная, но и общественная безопасность. И теперь вы восседаете перед нами как судья. Это низкий поступок, сэр. Кроме ваших заявлений, нет ничего, что позволило бы усомниться в преданности этих людей интересам населения нашего великого города. Они не покидали свои посты, не отказывались выполнять профессиональный долг. Будь у вас свидетельства обратного, вы бы их уже нам представили, не сомневаюсь. Единственный проступок, который совершили эти люди, — и прошу заметить, я употребляю слово «проступок» в ироническом смысле, — состоит в том, что они отказались склонить головы перед вашим желанием запретить им вступать в общенациональную профсоюзную организацию. Кроме того, простой взгляд на календарь подскажет: ваша новая редакция параграфа тридцать пять сделана с подозрительной поспешностью, и я более чем уверен, что любой судья на планете сочтет это хитростью. — Он повернулся к обвиняемым и журналистам, расположившимся сзади, изящный в своем великолепном костюме и с копной белоснежных волос. — Я не собираюсь защищать этих людей, поскольку здесь нечего защищать. Сегодня в этой комнате подвергается сомнению не их приверженность американским ценностям и патриотизм, — прогремел Вэхи, — а ваша, сэр!

Кёртис стучал молотком, Паркер кричал, призывая всех к порядку, а обвиняемые улюлюкали, аплодировали, вскакивали на ноги.

Когда Вэхи вернулся на свое место, наступила очередь Дэнни. Он встал перед побагровевшим Кёртисом.

— Я скажу просто. Мне кажется, вопрос состоит в том, отразилось ли наше членство в Американской федерации труда на эффективности работы полиции. Комиссар Кёртис, я со всей уверенностью заявляю, что этого не произошло. Несложное исследование статистики уровня преступности на территории наших восемнадцати участков показывает, что это не так, а конкретные данные я могу привести. Мы — полицейские, это наше главное дело, и мы поклялись поддерживать законность и порядок. Заверяю вас, что это никогда не изменится.

Все захлопали, и Дэнни сел на место. Кёртис поднялся из-за стола — трясущийся и бледный, узел галстука ослаблен, волосы всклокочены.

— Я приму к сведению все замечания и свидетельства, — произнес он, ухватившись за край стола. — Всего хорошего, джентльмены.

С этими словами он покинул комнату, и вместе с ним вышел Герберт Паркер.

ТРЕБУЮТСЯ ЗДОРОВЫЕ, КРЕПКИЕ МУЖЧИНЫ

Бостонское управление полиции проводит набор в добровольную полицейскую дружину, которую возглавит бывш. суперинт. полиции Уильям Пирс. Только для белых. Желательно с опытом участия в войне или атлетического телосложения. Кандидатам обращаться в Арсенал штата с 9:00 до 17:00, пнд — птн.

Лютер положил газету обратно на скамейку, где он ее и нашел. Добровольная полицейская дружина, вы только поглядите. Вооружить свору белых мужиков, которые или слишком тупые, чтобы получить нормальную работу, или до того рвутся проявить свою мужскую силу, что готовы ради такого дела бросить хорошее место. И тем и другим оружия лучше бы не давать, а то скверно кончится. Он представил себе такое же объявление, призывающее на такую же службу черных, и громко расхохотался. Белый, сидевший через скамейку от него, тут же встал и ушел.

Лютер, вот редкость, целый день бродил по городу, потому как от нетерпения готов был наизнанку вывернуться. В Талсе его ждет ребенок, которого он никогда не видел. Его ребенок. И Лайла тоже его там ждет, и она с каждым днем к нему, Лютеру, все больше мягчает. Когда-то он верил, что мир — огроменная вечеринка, набитая интересными мужчинами и прекрасными женщинами, и что, каждый по-своему, они без остатка заполнят все пустоты в нем, в Лютере, и он наконец станет целым, впервые с тех пор, как Лютеров папаша сделал ноги. Но теперь он понимал, что на самом-то деле все иначе. Да, он встретил Дэнни и Нору, и его чувства к ним настолько остры, что даже поразительно. И, Господь свидетель, он любит обоих Жидро, они стали для него как бабушка и дедушка, о которых он раньше часто мечтал. Но в конечном счете это ничего не меняет: Лютер предпочел бы оказаться дома. Со своей женушкой. Со своим сыном.

С Десмондом.

Такое имя выбрала для сына Лайла, и Лютер вроде бы как успел согласиться, прежде чем случилось то, что случилось. Выбрала в честь Лайлиного дедушки, который учил ее Библии, когда она сидела у него на коленях, и, видать, он-то и дал ей этот твердый стержень внутри, потому как не могло же это взяться ниоткуда.

Десмонд.

Хорошее имя. Лютер полюбил его до того, что оно вышибало у него слезу. Это он привел Десмонда в этот мир и когда-нибудь Десмонд совершит великие дела.

Если Лютер сможет к нему вернуться. К ней. К ним.

Человек строит свою жизнь, пашет на белых, чего уж там, но работает при этом на свою жену и на своих детей, на свою надежду, что их жизнь станет лучше. Мужик должен что-то делать для тех, кого любит. Все просто.

Да только ни черта он не может поделать. Потому как даже если он каким-то чудом разберется с Маккенной, он все равно не сможет двинуться к семье: там его поджидает Дымарь. И он не сможет убедить Лайлу перебраться к нему (он еще с Рождества несколько раз пытался), потому как для нее Гринвуд — что дом родной, а еще она, понятно, опасается, что, ежели соберет вещи и отправится в путь, Дымарь пошлет кого-нибудь вдогонку, чтобы за ней проследить.

Он подхватил со скамейки газету и встал. На той стороне Вашингтон-стрит, перед магазином «Файв энд дайм», торчали двое мужиков и пялились на него. На обоих — шляпы и легкие костюмы в полоску, оба маленькие и какие-то пришибленные; они бы даже казались потешными (мелкие биржевые клерки, которые приоделись, чтоб выглядеть посолиднее), если бы у каждого не болталась на боку большая коричневая кобура. Биржевые клерки с пушками. Другие магазины нанимали частных детективов, банки требовали себе не иначе как помощников шерифа, но заведениям поплоше, куда деваться, приходилось обучать собственных сотрудничков обращению с оружием. В каком-то смысле — даже менее надежная штука, чем эта добровольная полицейская дружина. Лютер предполагал (или, по крайней мере, надеялся), что копов-добровольцев натренируют получше, придадут им каких-никаких командиров. Но эти наемные помощнички, мальчишки при лавках, сыновья и зятья ювелиров, меховщиков, пекарей, конюхов, — теперь их встречаешь по всему городу. И они все перепуганы. Они дико взвинчены. И вооружены, братец.

Лютер не удержался: видя, что они косятся на него, пересек улицу, хотя вроде не собирался, и подошел к ним эдак вразвалочку, как самый что ни на есть заправский негр, и озорно подмигнул. Двое переглянулись, и один из них вытер ладонь о штаны аккурат под своим пистолетом.

— Денек-то ничего, а? — сказал Лютер.

Охранники не проронили ни слова.

— А небо-то какое синее, — продолжал Лютер. — В первый раз за неделю развиднелось, а? Вам бы порадоваться погодке.

Пара хранила молчание, и Лютер на прощание дотронулся до краешка шляпы и зашагал по тротуару дальше. Дурацкая выходка, особенно после мыслей о Десмонде, о Лайле, о своей ответственности. Но в белых мужиках с пушками, ей-ей, было что-то такое, что всегда подбивало его на проказы.

Ежели судить по настроению в городе, скоро таких мужиков с пушками появится еще больше. Он миновал уже третью за день палатку неотложной помощи, увидел внутри сестричек, расставляющих столики и койки на колесиках. А чуть раньше сегодня он проходил через Вест-Энд и Сколли-сквер, чуть не в каждом третьем квартале натыкаясь на машины «скорой», поджидающие событий, которые уже начинали казаться неизбежным. Он посмотрел на «Геральд» в своей руке, на эту, как бишь ее, редакционную статью:

Сегодня наше общество находится в состоянии небывалого напряжения из-за того, что творится в управлении полиции. Мы на распутье. Мы неизбежно окажемся на пороге советизации и господства коммунистических порядков, если позволим ведомству, охраняющему закон, начать обслуживать чьи-то узкие интересы.

Бедняга Дэнни, подумал Лютер. Бедный сукин сын, они его облапошили.

Джеймс Джексон Сторроу по праву считался самым богатым человеком Бостона. Став некогда президентом «Дженерал моторс», он реорганизовал компанию, причем все его рабочие сохранили места, а его акционеры — уверенность. Он основал Торговую палату Бостона и незадолго до войны возглавил Комиссию по стоимости жизни. А в войну Вудро Вильсон назначил его руководителем Федеральной топливной службы, и он добился, чтобы в домах всегда хватало угля и нефти, иногда ссужая собственные средства, лишь бы поставки осуществлялись без задержек.

Он слышал, как люди говорят, что он не кичится своей властью и силой, но он-то всегда искренне считал, что любое внешнее проявление силы — не более чем безудержное выпячивание эгомании, болезненного индивидуализма. А поскольку все эгоманьяки в глубине души напуганы и неуверенны, они проявляют свою «силу» на самый что ни на есть варварский манер, чтобы окружающий мир, упаси господи, не догадался.

Ну не кошмар ли, все это нынешнее противостояние «сильных» и «бессильных», эта абсурдная битва, разгорающаяся сейчас в городе — в его любимом городе, и битва, кажется, худшая со времен октября 1917-го.

Сторроу принял мэра Питерса в бильярдной своего дома на Луисбург-сквер; и, как только мэр вошел, глава «Дженерал моторс» сразу же заметил, как тот загорел. Это подтверждало давние подозрения Сторроу, что Питерс — человек легкомысленный, мало подходящий для своего места даже в обычных обстоятельствах, а уж тем более — в нынешних.

Разумеется, он приветливый парень, как многие легкомысленные люди; вот он пружинистыми шагами пересек комнату, направляясь к Сторроу, одаряя его широкой и энергичной улыбкой.

— Мистер Сторроу, как любезно с вашей стороны со мной встретиться.

— Напротив, для меня это такая честь, господин мэр.

Рукопожатие мэра оказалось неожиданно твердым, и Сторроу отметил, как ясны его голубые глаза: возможно, в этом человеке таится нечто большее, чем он предполагал. Что ж, удивите меня, господин мэр, удивите.

— Вы знаете, почему я пришел, — заявил Питерс.

— Полагаю, для того, чтобы обсудить ситуацию, касающуюся полиции.

— Совершенно верно, сэр.

Сторроу провел его к двум кожаным креслам вишневого цвета. Они уселись. Между ними был столик с двумя графинами и двумя стаканами. В одном графине — бренди, в другом — вода. Сторроу предложил напитки мэру. Питер благодарно кивнул и налил себе стакан воды.

Сторроу положил ногу на ногу и снова изучающе его оглядел. Указал на собственный стакан, Питерс послушно нацедил воды и ему, после чего оба откинулись на спинки кресел.

Сторроу осведомился:

— Как вы себе представляете, чем я могу оказаться вам полезен?

— Вы самый уважаемый человек в городе, — произнес Питерс. — Кроме того, сэр, вы пользуетесь народной любовью, ибо помогали сохранять тепло в домах в течение войны. Мне нужно, чтобы вы и другие члены Торговой палаты по вашему выбору создали комиссию для изучения вопросов, которые подняли полицейские, и контраргументов, выдвинутых комиссаром полиции Кёртисом. Цель — определить, на чьей стороне истина и кто из них в конце концов должен одержать победу.

— Будет ли эта комиссия обладать властью принимать решения или же она будет наделена лишь рекомендательными функциями?

— В городском законодательстве указано, что, если нет свидетельств неправомерного поведения комиссара полиции, за ним остается последнее слово при обсуждении всех вопросов, непосредственно затрагивающих полицию. Его решения не вправе отменить ни я, ни губернатор Кулидж.

— Таким образом, наши возможности ограниченны.

— Да, сэр. Но если иметь в виду, с каким огромным уважением относятся к вам не только в штате, но также на федеральном уровне, я более чем уверен, что ваш совет воспримут как должное.

— Когда следует сформировать такую комиссию?

— Безотлагательно. Уже завтра, если возможно.

Сторроу открыл графин с бренди. Питерс подставил стакан, и Сторроу налил ему.

— Что касается полицейского профсоюза, — заметил он, — то их слияние с Американской федерацией труда представляется мне немыслимым. Я хотел бы встретиться с представителями этого профсоюза как можно скорее. Завтра днем. Вы можете это устроить?

— Будет сделано.

— Что вы думаете о комиссаре Кёртисе?

— Озлобленный человек, — ответил Питерс.

Сторроу кивнул.

— У меня сложилось такое же мнение. Когда он занимал должность мэра, я был попечителем в Гарварде, и несколько раз мы с ним встречались. Я помню только его озлобленность — пусть подавленную, но совершенно ужасную, замешанную на ненависти к себе. Когда такие люди обретают власть после длительного пребывания в опале, это вселяет беспокойство, господин мэр.

— Согласен, — ответил Питерс.

— Такие люди перебирают струны, когда пылают города. — Сторроу издал долгий вздох, и выпущенный им воздух наполнил комнату; казалось, тот наблюдал столько веков людской глупости и саморазрушения, что будет кружить по бильярдной до завтрашнего дня. — Они обожают пепел.

В середине следующего дня Дэнни, Марк Дентон и Кевин Макрей встретились с Джеймсом Дж. Сторроу в роскошном номере отеля «Паркер-хаус». Они принесли с собой подробные доклады о санитарно-гигиеническом состоянии всех восемнадцати полицейских участков и анализ динамики заработной платы по тридцати другим городским профессиям — уборщики, докеры, трамвайные вагоновожатые, — в сравнении с которой жалованье полицейских выглядело ничтожным. Все это они разложили перед Джеймсом Дж. Сторроу и тремя другими бизнесменами, вошедшими в его комиссию. Те просматривали их, то удивленно покачивая головой, то хмыкая, так что Дэнни стал опасаться, не слишком ли много козырей они сразу выложили.

Сторроу хотел было взять из пачки очередной доклад патрульного, но передумал и отодвинул ее в сторону.

— Достаточно, — произнес он негромко. — Вполне достаточно. Нет ничего удивительного, джентльмены, что вы чувствуете себя заброшенными в том самом городе, который защищаете и охраняете. — Он глянул на трех своих коллег, и все они, как по команде, с сочувствием закивали. — Это стыд и позор, джентльмены, хотя далеко не вся вина лежит на комиссаре Кёртисе. Такое происходило еще при О’Мире, на глазах у мэров Кёрли и Фицджеральда. — Сторроу поднялся из-за стола и пожал руки сначала Марку Дентону, потом Дэнни, потом Кевину Макрею. — Приношу свои глубочайшие извинения.

— Спасибо, сэр.

Сторроу прислонился к столу, по-прежнему глядя на них.

— Что же нам делать, джентльмены?

— Мы лишь хотим получать по справедливости, сэр, — ответил Марк Дентон.

— И в чем же для вас состоит справедливость?

Дэнни произнес:

— Ну, сэр, для начала — повышение зарплаты на триста долларов в год. Никаких спецзаданий и сверхурочных без компенсаций, сопоставимых с компенсациями в тридцати других сферах деятельности.

— А еще?

— А еще, — вступил Кевин Макрей, — отменить правило, согласно которому мы должны сами оплачивать свою форму и снаряжение. А еще речь идет о чистых служебных помещениях, сэр, о чистых кроватях, о туалетах, пригодных для использования, об уничтожении крыс и вшей.

Сторроу кивнул. Взглянул на трех коллег, хотя ясно было, что здесь по-настоящему весомо лишь его слово. Он вновь повернулся к полицейским:

— Присоединяюсь.

— Извините?.. — озадаченно проговорил Дэнни.

В глазах у Сторроу зажглась улыбка.

— Я говорю, что абсолютно с вами согласен, полисмен. Я разделяю вашу точку зрения и дам рекомендацию полностью удовлетворить вас.

Первой мыслью Дэнни было: так просто?

Однако за ней сразу пришла вторая: подожди, сейчас будет «но».

— Но, — произнес Сторроу, — мои полномочия в данном случае ограничиваются лишь рекомендациями. Сам я не могу принимать решения. Это может осуществить лишь комиссар Кёртис.

— Сэр, — отозвался Марк Дентон, — прошу прощения, но комиссар Кёртис сейчас решает, увольнять или не увольнять девятнадцать сотрудников.

— Я осведомлен об этом, — заметил Сторроу, — но не думаю, что дело дойдет до увольнения. Это было бы в высшей степени неосмотрительно. Верьте или нет, джентльмены, но городские власти поддерживают вас. Просто они не поддерживают забастовку. Если вы позволите мне урегулировать этот вопрос, вы получите все, что требуете. Окончательное решение за комиссаром, но он человек благоразумный.

Дэнни покачал головой:

— Я пока не видел никаких подтверждений этому, сэр.

Сторроу улыбнулся почти лукаво:

— Как бы там ни было, обещаю вам: городские власти сумеют увидеть в вашей позиции логику так же, как это вижу я. И вы получите справедливый ответ на все свои претензии. Я прошу терпения, джентльмены. Прошу рассудительности.

— И вы их получите, — заверил Марк Дентон.

Сторроу вернулся к столу и начал рыться в бумагах.

— Но вы должны будете выйти из Американской федерации труда.

Вот оно. Дэнни захотелось вышвырнуть стол в окно. А вслед за ним — всех, кто в комнате.

— И на чью же милость мы отдаемся в этот раз, сэр? — осведомился он.

— Не совсем понимаю вас.

Дэнни встал:

— Мистер Сторроу, все мы вас уважаем. Но мы получаем жалованье на уровне девятьсот третьего года, потому что наши предшественники двенадцать лет верили пустым обещаниям, прежде чем наконец потребовать положенного. Мы слышали от городских властей клятвенные заверения, что после окончания войны мы сполна получим все, что нам причитается. И что же? Нам до сих пор платят то же самое жалованье, что и в девятьсот третьем году. И что же? Никакой послевоенной компенсации. Районные участки так и остаются выгребными ямами, патрульные как перерабатывали, так и перерабатывают. Мистер Кёртис заявляет прессе, будто формирует некие «комиссии», ни словом не обмолвившись, что формирует их он из своих прихвостней, которых никак не назовешь беспристрастными. Мы уже доверялись городским властям, мистер Сторроу, доверялись бессчетное количество раз, и нас всякий раз оставляли с носом. И теперь вы хотите, чтобы мы отреклись от единственной организации, которая дала нам реальную надежду?

Сторроу положил ладони на стол и пристально посмотрел на Дэнни:

— Да, полисмен, я этого хочу. Вы можете использовать АФТ как козырь. Я говорю вам это откровенно. Это умный ход, и не сдавайте эту карту сразу же. Но уверяю вас, юноша, рано или поздно вам придется ее сдать. Если вы предпочтете бастовать, я буду в этом городе самым убежденным сторонником того, чтобы вы больше никогда не надели полицейские значки. — Он наклонился вперед. — Я верю в вашу правоту, полисмен. Я буду бороться за вас. Но не загоняйте в угол ни меня, ни нашу комиссию.

В окнах за его спиной ярко сияло безоблачное голубое небо. Прекрасный летний день, выпавший в первую неделю сентября: такого достаточно, чтобы все забыли темные августовские дожди и ощущение, что больше никогда не высохнешь.

Трое полицейских встали и отдали честь Джеймсу Дж. Сторроу вместе с его коллегами, после чего удалились.

Дэнни, Нора и Лютер играли в карты на старой простыне, разложенной между двумя железными дымовыми трубами на крыше. Был поздний вечер, все трое устали: от Лютера пахло скотным двором, от Норы — обувной фабрикой, — но все равно они поднялись сюда с двумя бутылками вина и колодой, ибо в городе не так много мест, где черный мужчина и белый мужчина могут вместе повеселиться, и еще меньше таких мест, где к ним могла бы присоединиться женщина и вдоволь попить вина. Когда они вот так собирались втроем, у Дэнни возникало ощущение, что они как-то обманули жизнь.

Лютер спросил:

— Это еще кто? — Голос у него был тягуче-ленивый.

Дэнни проследил за его взглядом и увидел, что по крыше к ним направляется лично Джеймс Джексон Сторроу. Он стал подниматься, и Нора поймала его за руку, когда он пошатнулся.

— Одна итальянская дама любезно сообщила мне, где вас искать, — произнес Сторроу. Он взглянул на них троих, на простыню с разбросанными по ней картами, на бутылки. — Прошу извинить за вторжение.

— Что вы, — отозвался Дэнни, в то время как Лютер встал и протянул руку Норе.

Та схватила его за кисть, подтянулась и разгладила платье.

— Мистер Сторроу, это моя жена Нора, а это мой друг Лютер.

Сторроу непринужденно пожал им руки, словно такие сборища ежедневно происходили на Бикон-хилл.

— Большая честь познакомиться с вами. — Он кивнул Норе и Лютеру. — Нельзя ли мне на минутку похитить вашего мужа, миссис Коглин?

— Конечно, сэр. Только осторожней, он не очень твердо держится на ногах.

Сторроу широко улыбнулся:

— Я вижу, мэм. Ничего страшного.

Глянув на нее, он учтиво коснулся края шляпы и отошел с Дэнни к краю крыши.

— Вы считаете цветных равными себе, полисмен Коглин?

— До тех пор, пока они на это не пожалуются, — заметил Дэнни. — А сам я не жалуюсь.

— И вас не волнует появление вашей супруги на людях в нетрезвом состоянии?

Дэнни отвел взгляд от бухты.

— Мы не на людях, а если бы и оказались на людях, мне было бы, черт побери, наплевать. Она моя жена и значит для меня куда больше, чем какие-то там неизвестные люди. — Он перевел взгляд на Сторроу. — И чем известные тоже.

— Что ж, справедливо. — Сторроу вставил в рот трубку и раскурил ее.

— Как вы меня нашли, мистер Сторроу?

— Это было не так трудно.

— И что же вас сюда привело?

— Вашего президента, мистера Дентона, не оказалось дома.

— А-а.

Сторроу пыхнул трубкой.

— Ваша жена поистине наделена сиянием плоти.

— «Сиянием плоти»?

— Именно так. Легко понять, почему вы ею пленились. — Он затянулся. — А вот причина вашей приязни к этому цветному джентльмену мне пока неясна.

— Так что привело вас сюда, сэр?

Сторроу повернулся; теперь они оказались лицом к лицу.

— Я явился к вам, полисмен Коглин, ибо вы обладаете и страстностью, и трезвомыслием, и ваши друзья, полагаю, это чувствуют. Полисмен Дентон показался мне человеком вполне умным, но его дар убеждения значительно слабее вашего.

— Кого же мне надо убедить, мистер Сторроу, и в чем?

— Нужно мирное разрешение конфликта. — Он опустил ладонь Дэнни на локоть. — Поговорите с вашими сослуживцами. Мы можем положить этому конец. Вы и я. Завтра вечером я собираюсь отдать свой доклад в газеты. В нем я буду рекомендовать пойти навстречу всем вашим желаниям. Всем, кроме одного.

Дэнни кивнул:

— Кроме членства в АФТ.

— Абсолютно верно.

— Значит, мы опять остаемся ни с чем. Одни обещания.

— Но это мои обещания, юноша. А за ними стоит вся мощь мэра, губернатора, Торговой палаты.

Нора захохотала, и Дэнни, бросив взгляд в ее сторону, увидел, что она кидается в Лютера картами, а тот с притворным испугом отмахивается. Дэнни улыбнулся. За последние несколько месяцев он понял, что Лютер выражает свою привязанность к Норе тем, что подкалывает ее, и она с радостью отвечает ему тем же.

Дэнни не сводил с них глаз.

— В нашей стране что ни день разрушают профсоюзы, мистер Сторроу. Нам указывают, с кем мы имеем право поддерживать связи, а с кем — нет. Когда мы им нужны, они говорят о семье. А когда они нужны нам, они говорят об экономической ситуации. Смотрите, вот моя жена, сэр. Вот мой друг. А вот я сам. Мы — отверженные, сэр, и поодиночке, наверное, захлебнулись бы. Но вместе мы — сила. Дождемся ли мы, чтобы денежные мешки наконец сумели это понять?

— Они этого никогда не поймут, — возразил Сторроу. — Ваша борьба стара как мир, и она никогда не завершится. Никто не выкинет белый флаг, не признает своего поражения. Вы всерьез полагаете, что Ленин чем-то отличается от Дж. П. Моргана? Что вы, окажись в ваших руках абсолютная власть, вели бы себя иначе? Вам известно, каково главное различие между богами и смертными?

— Нет, сэр.

— Боги не помышляют о том, чтобы сравняться со смертными.

Дэнни повернулся, встретился с ним глазами и ничего не ответил.

— Если вы не откажетесь от членства в АФТ, все ваши надежды развеются в прах.

Дэнни снова взглянул на Нору и Лютера.

— Вы обещаете, что если мне удастся убедить своих людей выйти из АФТ, городские власти дадут нам все, что причитается?

— Обещаю и я, и мэр, и губернатор.

— Мне сейчас важно именно ваше обещание. Я уговорю своих.

Сторроу пожал ему руку и долго не отпускал.

— Улыбнитесь, Коглин. Мы с вами спасаем этот город.

— Было бы неплохо.

Дэнни уговорил их. На другой день, в девять утра, в Фэй-холле. После голосования, окончившегося шатким счетом четыреста против трехсот семидесяти семи, Сид Полк спросил:

— А если они нас опять обманут?

— Не обманут.

— Откуда ты знаешь?

— Я ничего не знаю, — сказал Дэнни. — Но это было бы нелогично.

— А если логикой там и не пахнет? — крикнул кто-то.

Дэнни развел руками.

В воскресенье, ранним вечером, Калвин Кулидж, Эндрю Питерс и Джеймс Сторроу отправились в Нахант, домой к комиссару Кёртису. Они встретили комиссара на его задней террасе, глядевшей на Атлантику, над которой светилось желтоватое небо.

Сторроу в первые же минуты разговора уяснил себе несколько вещей. Во-первых, Кулидж не питает уважения к Питерсу, а Питерс его за это терпеть не может. Всякий раз, когда Питерс открывал рот, чтобы высказать какую-нибудь мысль, губернатор обрывал его.

Во-вторых, что куда тревожней, Эдвин Аптон Кёртис не утратил своей озлобленности, наполнявшей его до краев и окрашивавшей его кожу, словно вирус.

Питерс начал:

— Комиссар Кёртис, мы…

— Пришли, — продолжил Кулидж, — чтобы сообщить вам: возможно, мистер Сторроу отыскал выход из кризисной ситуации.

Питерс подхватил:

— И если вы сейчас…

— Выслушаете наши доводы, я уверен, вы согласитесь, что мы достигли компромисса. — Кулидж откинулся в шезлонге.

— Мистер Сторроу, — сказал Кёртис, — мы давно с вами не встречались, как поживаете?

— Хорошо, Эдвин. А вы?

Кёртис сообщил губернатору:

— Последний раз мы с мистером Сторроу виделись на празднике, который устраивала леди Дьюар на Луисбург-сквер. Сказочный был вечер, не так ли, Джеймс?

Сторроу ни за что на свете не сумел бы сейчас припомнить тот сказочный вечер. А леди Дьюар уже больше десяти лет как в могиле. Что касается светской жизни, то при всей своей внешней представительности эта леди никогда не входила в элиту.

— Да, Эдвин, — отозвался он.

— Разумеется, я тогда был мэром, — добавил Кёртис, обращаясь к Питерсу.

— И отличным, комиссар. — Питерс покосился на Кулиджа, словно удивляясь, как это тот позволил ему высказаться.

Впрочем, высказался он неудачно. Темный шквал пронесся в глубине маленьких глазок Кёртиса, вбирая в себя невинный комплимент Питерса и обращая его в оскорбление. Назвав его комиссаром, нынешний мэр напомнил ему о том, кем он, Кёртис, больше не является.

«Боже милосердный, — подумал Сторроу, — этот город может сгореть дотла из-за такого вот нарциссизма и таких вот промахов».

Кёртис уставился на него:

— Вы думаете, что претензии людей справедливы, Джеймс?

Сторроу не торопясь принялся искать трубку, выгадывая время. На океанском ветерке ему потребовалось целых три спички, чтобы ее разжечь. Он положил ногу на ногу.

— Полагаю, это так, Эдвин, но давайте отдадим себе отчет: вы унаследовали проблемы от предыдущего руководства. Никто не считает вас виноватым, все уверены, что вы пытались разобраться с ними честно.

Кёртис кивнул:

— Я предлагал им повышение зарплаты. Они отвергли его.

«Потому что оно запоздало на шестнадцать лет», — мысленно добавил Сторроу.

— Я сформировал ряд комиссий для рассмотрения условий труда…

«Комиссий, набитых подхалимами», — мысленно уточнил Сторроу.

— Теперь это вопрос уважения. Уважения к службе. Уважения к государству.

— Только если вам угодно представить это таким образом, Эдвин. — Сторроу наклонился вперед. — Но ваши люди уважают вас, комиссар. И они уважают наш штат. Надеюсь, из моего доклада это станет ясно.

— Из вашего доклада, — повторил Кёртис. — А как насчет моего доклада? Когда мне можно будет изложить и свое мнение?

О господи, сущая драка из-за совочка в песочнице.

— Комиссар Кёртис, — изрек губернатор, — все мы понимаем вашу позицию: вам не следует прислушиваться к беззастенчивым требованиям сотрудников…

— Прислушиваться? — перебил Кёртис. — Ничего подобного не происходит, сэр. У меня вымогают согласие. Вымогают его силой.

— Как бы то ни было, — начал Питерс, — мы полагаем, что в данный момент предпочтительно…

— На время отринуть личные обиды, — закончил Кулидж.

— Здесь нет ничего личного. — Кёртис изобразил на лице гримасу мученика. — Вопрос принципиальный. Мы уподобляемся Сиэтлу, джентльмены. И Ливерпулю. И Петербургу. Если мы им позволим победить, это неизбежно приведет к советизации всей нашей страны. Принципы, которые отстаивали Джефферсон, Франклин и Вашингтон, окажутся…

— Эдвин, прошу вас. — Сторроу не смог сдержаться. — Я добился соглашения.

— Я бы с удовольствием послушал.

— Мэр и городской совет изыскали средства, позволяющие поднять жалованье вашим людям в соответствии с уровнем тарифов на девятнадцатый год, даже выше. Такой шаг будет лишь справедлив, Эдвин. Это не капитуляция, уверяю вас. Мы создадим фонды и улучшим условия в полицейских участках. Мы действуем в рамках весьма ограниченного бюджета, и некоторые другие городские службы получат меньшее финансирование, чем рассчитывали, но мы попытались минимизировать ущерб. Ради более важных целей.

Кёртис кивнул, губы у него побелели.

— Вы так думаете…

— Да, я так думаю, Эдвин. — Сторроу по-прежнему говорил негромко, дружелюбно.

— Эти люди вступили в общенациональный профсоюз вопреки моему прямому запрету, открыто пренебрегли нормами и правилами нашего полицейского подразделения. Войдя в состав этой организации, они тем самым нанесли оскорбление стране.

Сторроу вспомнил ту чудесную весну, когда он учился на первом курсе Гарварда и, войдя в боксерскую команду, познал воистину незамутненное насилие, о каком не смел и мечтать. Дважды в неделю, по вторникам и четвергам, он молотил что есть мочи и по нему молотили. В конце концов родители прознали и положили конец этому рукомашеству, но, бог ты мой, как ему сейчас хотелось зашнуровать перчатки и расквасить нос Кёртису.

— Для вас это главное, Эдвин? Их связь с АФТ?

— Разумеется!

— А если бы, допустим, ваши люди отказались от этого?

Кёртис прищурился:

— Они это сделали?

— Если бы они так поступили, — медленно проговорил Сторроу, — что было бы дальше?

— Я бы принял это к сведению.

— К какому такому сведению? — встрял Питерс.

Сторроу метнул в него предупреждающий взгляд, и мэр опустил голову.

— Эдвин, — произнес Старроу, — люди откажутся от членства в Американской федерации труда. Они уступят. Вопрос в том, уступите ли вы?

Океанский ветерок добрался до тента над дверным проемом, захлопал парусиновыми фестонами.

— Эти девятнадцать человек должны быть призваны к порядку, но не наказаны, — произнес губернатор Кулидж. — Мы лишь взываем к благоразумию, комиссар.

— И к здравому смыслу, — добавил Питерс.

Мелкие волны с тихим плеском разбивались о камни.

Сторроу обнаружил, что Кёртис внимательно смотрит на него, точно ждет финального довода. Он встал и протянул ему руку. Кёртис пожал ее потными дрожащими пальцами.

— Я вам полностью доверяю, — проговорил Сторроу.

Кёртис мрачно усмехнулся:

— Это обнадеживает, Джеймс. Я рассмотрю ваше предложение, не сомневайтесь.

В этот же день, еще до наступления вечера, имело место событие, которое могло бы стать величайшим конфузом для Бостонского управления полиции, попади эта история в газеты. Полицейская группа прибыла на Шомат-авеню, в новую штаб-квартиру НАСПЦН. Лейтенант Эдди Маккенна с ордером на обыск вскрыл пол на кухне и перекопал задний двор.

Гости, прибывшие на церемонию открытия филиала, наблюдали за ним. Но он ничего не нашел.

Даже ящика для инструментов.

А доклад Сторроу вечером был разослан прессе.

В понедельник утром выдержки из него появились в газетах, и редакционные статьи во всех четырех основных ежедневных изданиях Бостона объявили Джеймса Дж. Сторроу спасителем города. Специальные команды разбирали палатки неотложной помощи, воздвигнутые по всему городу, а водителей дополнительных «скорых» распустили по домам. Президенты компаний распорядились прекратить стрелковую подготовку сотрудников, и все оружие было изъято. Подразделения Гвардии штата и отряды Кавалерии США, мобилизованные в Конкорде, получили неожиданный приказ понизить степень боеготовности с «красной» до «голубой».

В пятнадцать часов тридцать минут Городской совет Бостона принял решение назвать в честь Джеймса Дж. Сторроу либо здание, либо магистраль.

В шестнадцать часов мэр Эндрю Питерс вышел из ратуши и обнаружил, что его поджидает толпа. Люди взорвались приветственными криками.

В семнадцать сорок пять полицейские всех восемнадцати участков явились на вечернюю поверку. Тогда-то дежурный сержант каждого участка и проинформировал собравшихся, что комиссар Кёртис приказал немедленно уволить девятнадцать человек, которых он временно отстранил от работы на прошлой неделе.

В двадцать три часа на собрании в Фэй-холле профсоюз бостонской полиции проголосовал за то, чтобы подтвердить свое членство в Американской федерации труда.

В двадцать три ноль пять они проголосовали за то, чтобы объявить забастовку. Договорились, что начнется она во время завтрашней вечерней поверки. Тысяча четыреста полицейских не выйдут на работу.

Решение приняли единогласно.

Глава тридцать пятая

На пустой кухне Эдди Маккенна влил в стакан с теплым молоком изрядную порцию ирландского виски «Пауэр и сын» и стал запивать им курицу с картофельным пюре. В кухне стояла тишина, слышно было, как тикают часы, и свет сочился лишь из небольшой газовой лампы над столом за его спиной. Эдди ел у раковины, как всегда, когда был один. Мэри Пэт ушла на собрание Общества бдительности, известного также как Новоанглийское общество борьбы с пороком. Эдди и собак-то предпочитал не наделять кличками, а потому не понимал, зачем давать название, а тем более двойное, организации. Теперь, когда Эдвард-младший в Рутгерсе ,[81] а Бет в своей монастырской школе, хоть это собрание заставило Мэри Пэт отвязаться от него. Мысль о кучке фригидных склочниц, сходящихся, чтобы повозмущаться пьяницами и суфражистками, вызвала у него улыбку.

Он поел, положил тарелку в раковину, взял бутылку ирландского, чистый стакан и отправился наверх: сегодня отличная погода, вполне подходящая, чтобы побыть на крыше и несколько часов поразмышлять. Если не считать погоды, все обернулось самым дерьмовым образом. Он даже отчасти надеялся, что этот большевистский профсоюз полиции все-таки забастует: только забастовка могла вытеснить сегодняшнюю провальную операцию в НАСПЦН с первых полос газет. Боже праведный, как же его провел этот черномазый Лютер Лоуренс, Лютер Лоуренс, Лютер Лоуренс. Имя прыгало у него в голове, как воплощение издевки, как олицетворенное презрение.

Ох, Лютер. У тебя будет много причин сокрушаться о том, что когда-то ты вылез из дряхлой утробы своей мамаши. Клянусь тебе, мой мальчик.

Над головой висели расплывчатые, будто нарисованные неумелой рукой звезды. С облаками смешивался дым от фабрики хлопковых очесов. Отсюда, с крыши, Эдди хорошо видел огни Американского сахарорафинадного завода — чудовище раскинулось на четыре квартала, извергая в окружающий мир липкие загрязняющие агенты и крыс, на которых можно было кататься верхом, а с канала Форт-Пойнт тянуло нефтью. И все же он с радостью озирал места, которые они с Томасом Коглином топтали, еще будучи щенками-патрульными, здесь, на своей новообретенной родине. Они познакомились на корабле по пути сюда, два безбилетника, которых на второй же день поймали, одного на носу, другого на корме, и приговорили к каторжному труду на камбузе. По ночам, прикованные за ноги к мойке, они обменивались рассказами об Ирландии. У Томми оставался там пьяница-родитель и хилый брат-близнец. А Эдди оставлял позади лишь сиротский приют в графстве Слайго. Папашу он никогда не знал, а мать померла, когда ему было восемь. Вот они сюда и попали, двое пронырливых пареньков, совсем мальчишек, зато полных нахальства и амбиций.

Томми, со своей ослепительной улыбкой и сверкающим взглядом, оказался удачливее. Хотя и Эдди, без всякого сомнения, отлично устроился на новой родине, но Томас Коглин здесь процветал. Идеальная семья, идеальная жизнь, а в сейфе, что стоит у него в кабинете, гора полученных за всю жизнь на лапу денег. Человек, облеченный властью, словно белым костюмом в угольно-черной ночи.

Поначалу они были почти на равных. Когда они поступили на службу, учились в полицейской школе, впервые начинали патрулировать территорию, между ними еще не замечалось особой разницы. Но спустя несколько лет Томми вдруг начал умело пускать в ход хитрость, тогда как Эдди в своей деятельности по-прежнему прибегал только к помощи кнута и пряника, и тело его с каждым годом все раздавалось вширь. Между тем Идеальный Томми оставался ловким и подтянутым. Он внезапно преобразился в «отличника», в победителя.

— Я еще тебя догоню, Томми, — прошептал Маккенна, хотя и знал, что это ложь. Он не такой хитроумный, как Томми. А если чему и научится, время все равно безвозвратно упущено. Нет, придется уж довольствоваться тем, что…

Дверь в его сарайчик оказалась открытой. Точнее, слегка приоткрытой. Он подошел к ней, распахнул. Казалось, внутри все по-прежнему: метла и садовые принадлежности с одной стороны, две его потрепанные сумки — с другой. Он нащупал выступ половицы, ухватился, дернул вверх, пытаясь прогнать воспоминание о том, как сегодня днем проделывал почти то же самое в доме на Шомат-авеню, а все эти разодетые негритосы торчали вокруг со стоическими рожами, хотя внутри-то наверняка тряслись от хохота.

Под половицей лежали пачки денег. Он всегда предпочитал держать их здесь. Пускай Томас помещает свои в банк, или вкладывает в недвижимость, или прячет в сейф у себя в кабинете. Эдди нравились пачечки, и ему нравилось, что они именно здесь, куда он может подняться, посидеть, немного выпив, потрогать их, понюхать. А когда их становилось слишком много — приятная проблема, с которой он сталкивался примерно раз в три года, — вот тогда он клал их в депозитную ячейку Первого национального. Но до тех пор он с ними не расставался. Вот они, все здесь, все на месте, уютненько лежат там, где он их оставил. Он опустил половицу обратно. Встал. Закрыл дверцу сарайчика, дождавшись, чтобы щелкнул замок.

Остановился посреди крыши. Настороженно приподнял голову. На дальнем конце крыши что-то прямоугольное выделяется на фоне парапета. Длиной в фут, высотой с полфута.

Это еще что?

Он отхлебнул из стакана и оглядел темную крышу. Прислушался. Не так, как это сделало бы большинство, а так, как прислушивается коп, двадцать лет охотившийся за всяким отребьем по темным переулкам и не менее темным помещениям. Воздух, который только что пах нефтью и каналом Форт-Пойнт, теперь источал запах его собственной влажной кожи, гравия у его ног. В бухте прогудело судно. Внизу, в парке, кто-то засмеялся. Где-то поблизости закрыли окно. Автомобиль тащился по Джи-стрит, грохоча сцеплением.

Луны нет, ближайший газовый фонарь — этажом ниже.

Эдди послушал еще. Напряг глаза и убедился, что прямоугольный силуэт — не оптический обман, не игра теней во тьме. Нет, эта штука здесь, и он хорошо знал, что это такое.

Ящик для инструментов. Тот самый ящик. Тот, который он дал Лютеру Лоуренсу. Тот, который он набил пистолетами: за десять лет он натаскал это оружие со складов улик.

Эдди поставил бутылку и вынул из кобуры «тридцать восьмой». Взвел курок.

— Ты здесь? — Он всматривался в темноту. — Ты здесь, сынок?

Ничего. Тишина. Он опустил револьвер. Постукивая им по бедру, пересек крышу, подошел к ящику. Здесь было светлее, и он убедился, что перед ним именно тот ящик, который он дал Лютеру: в тех же местах содрана краска, стерта ручка. Он опустил взгляд, отхлебнул еще, заметил, сколько народу гуляет по парку. Большая редкость для столь позднего вечера, но сегодня все-таки пятница, к тому же, судя по всему, первая за этот месяц пятница, когда не льет дождь.

Именно воспоминание о дожде заставило его склониться над парапетом и осмотреть водосточные желоба. Оказалось, один выскочил из креплений и отошел от кирпичной стены. Рука сама потянулась к замку ящика, но тут ему пришло в голову, что сначала надо бы вызвать ребят из саперного отдела. Впрочем, ящик уже открылся, Эдди убрал револьвер в кобуру и уставился на содержимое. Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.

Инструменты.

Несколько отверток, молоток, три торцовых ключа, две пары плоскогубцев, небольшая пила.

Чья-то рука коснулась его спины, так мягко, что он ее почти не почувствовал. Крупный человек обычно думает, что его не так-то просто сбить с ног. Но он стоял согнувшись, составив ступни, одна рука на колене, в другой стакан виски. Прохладный шквал ударил ему в грудь, когда Эдди Маккенна оказался в пространстве между своим домом и домом Андерсонов, услышал, как хлопает, раздуваясь, его собственная одежда. Он открыл рот, думая: надо крикнуть, — и освещенное окно кухни, словно лифт, мелькнуло у него перед глазами, унеслось вверх. В эту безветренную ночь его уши наполнил ветер. Первым ударился о булыжник мостовой его стакан. Потом — голова. Неприятный звук. А за ним — еще один, такой же неприятный: хруст сломавшегося хребта.

Он нашел глазами край крыши, и ему показалось, что там кто-то стоит и смотрит на него, но он не был в этом уверен. Потом его взгляд упал на желоб, отставший от стены, и он напомнил себе внести это дело в список необходимых домашних починок. Ох и длинный список. Бесконечный.

— На парапете мы нашли отвертку, капитан.

Томас Коглин, рассматривавший труп Эдди Маккенны, поднял глаза:

— Что-что?

Детектив Крис Глисон кивнул:

— Вероятнее всего, он перегнулся через парапет, чтобы снять крепление желоба. Потому что эта штука была уже старая и сломалась, а он, наверно, заметил. Пытался вынуть скобу, ну и… — Детектив Глисон пожал плечами. — Мне очень жаль, капитан.

Томас показал на осколки стекла:

— В руке он держал стакан, детектив.

— Да, сэр.

— Держал в руке. — Томас снова посмотрел на крышу. — И вы утверждаете, что он одновременно и пил, и отвинчивал крепление?

— Мы нашли там наверху бутылку. «Пауэр и сын». Ирландский виски.

— Я знаю, это его любимый сорт. Все равно вы не сумели мне объяснить, почему со стаканом в одной руке он…

— Он ведь был правша, капитан?

Томас посмотрел Глисону в глаза:

— И что из этого?

— Стакан он держал в левой. — Глисон снял канотье, пригладил волосы, зачесывая их назад. — Капитан, сэр, вы же знаете, если бы я хоть на секунду мог заподозрить, что тут дело нечисто… Я бы всю округу перетряхнул. Никто из соседей ни звука не слышал. В парке гуляла масса народу, и никто ничего не видел, кроме одинокого мужчины на крыше. Никаких признаков борьбы, ни единого намека на характерные травмы, какие получают, защищаясь от нападения. Он даже не крикнул, сэр.

Томас отмахнулся. Ненадолго закрыл глаза, присел на корточки возле своего самого давнего друга. Перед глазами у него стояла картинка: они — мальчишки, чумазые после долгого плавания через океан, удирают от своих поработителей. Именно Эдди сумел вскрыть замки цепей, которыми их приковывали к мойке. Он сделал это в последнюю ночь, и, когда их тюремщики пришли за ними утром, они уже пробрались в четвертый класс, где теснился народ. А к тому времени, когда их все же заметили, уже был спущен трап, и Томми Коглин с Эдди Маккенной затерялись среди ног, чемоданов, тяжелых ящиков, мелькавших в воздухе. Они ускользнули от таможни, от полиции, от пронзительных свистков, которые звучали им вслед, звучали, словно говоря: добро пожаловать, эта ваша страна, парни, вся она — ваша, только вы должны сами урвать свое счастье.

Томас обернулся через плечо на Глисона:

— Оставьте нас, детектив.

— Есть, сэр.

Когда удаляющиеся шаги Глисона затихли в переулке, Томас взял правую руку Эдди в свою. Шрамы на костяшках, а на кончике среднего пальца впадинка, память о ножевой драке в одном переулке, еще в девятьсот третьем. Он поднес руку друга к губам и поцеловал. Крепко сжимая ее, прикоснулся к ней щекой.

— Мы свое урвали, Эдди. Правда? — Он закрыл глаза и на мгновение прикусил нижнюю губу.

Снова открыл глаза и свободной рукой опустил другу веки.

Глава тридцать шестая

Каждый день за пять минут до поверки сержант Джордж Стривакис, несший дежурство в здании 1-го участка на Хановер-стрит, ударял в гонг, висевший за дверью, чтобы сообщить ребятам из очередной смены: пришло время заступать на пост. Девятого сентября, под вечер, он, переступая порог, увидел толпу, собравшуюся на улице. Но лишь после того, как сержант несколько раз с силой стукнул в гонг своим металлическим жезлом, до него дошло, сколько же здесь народу.

Перед ним столпилось не меньше пяти сотен человек. И люди все продолжали прибывать: стекались мужчины, женщины, уличные мальчишки. Крыши были тоже усеяны мальчишками; те, что постарше, глядели вниз холодными глазами уголовников. Сержанта поразила тишина. Шаркали подошвы, иногда позвякивали ключи или монетки, но больше — ни звука. Никто не произносил ни слова. Однако в глазах мужчин, женщин и детей жила общая целустремленность, как у уличных псов на закате перед полнолунием.

Джордж Стривакис посмотрел на тех, кто стоял впереди. Господи. Сплошь копы. В гражданском. Он снова ударил в гонг и хрипло выкрикнул:

— Полисмены, на поверку!

Вперед вышел Дэнни Коглин. Поднялся по ступенькам и резким движением отдал ему честь. Стривакис отсалютовал в ответ. Ему всегда нравился Дэнни, он давно знал, что парень слишком прямолинеен, чтобы дослужиться до капитана, однако втайне надеялся, что когда-нибудь тот станет главным инспектором, как Краули. Что-то в нем сжалось, когда он изучающе поглядел на молодого человека, который столь явно подавал большие надежды, а теперь вот-вот присоединится к мятежу.

— Не делай этого, сынок, — шепнул он.

Глаза Дэнни неотрывно смотрели куда-то за правое плечо Стривакиса.

— Сержант, — произнес он, — бостонская полиция объявляет забастовку.

И тишина взорвалась радостными ревом, в воздух полетели шляпы.

Забастовщики вошли в здание участка и спустились вниз, на склад снаряжения. По очереди подходя к стойке, забастовщики сдавали имущество, принадлежащее управлению.

Дэнни встал перед сержантом Мэлом Элленбургом, чья карьера оборвалась в годы войны из-за его немецкого происхождения. Он торчал здесь, внизу, с шестнадцатого года, став, как у них говорили, «домашним котом» — полицейским, который часто забывает, куда задевал револьвер.

Свой же револьвер Дэнни положил на стойку, и Мэл записал его в журнал. Затем Дэнни сдал номерную бляху с фуражки, ключи от служебных телефонов-автоматов и ящичка в раздевалке, карманную дубинку. Мэл записал все это и поднял глаза.

Дэнни смотрел ему в лицо.

— Тебе придется попросить, Мэл.

— О господи, Дэн.

Дэнни стиснул зубы, чтобы унять дрожание губ.

Мэл отвел глаза. Потом снова посмотрел на него, упер локоть в стойку и раскрыл ладонь перед самой грудью Дэнни.

— Пожалуйста, сдайте ваш нагрудный знак, полисмен Коглин.

Дэнни опустил значок в ладонь Мэла Элленбурга.

— Я за ним еще вернусь, — пообещал он.

Забастовщики собрались в вестибюле. По шуму толпы Дэнни заключил, что количество людей на улице удвоилось. Что-то дважды стукнуло во входную дверь, потом она распахнулась, и зашли десять мужчин. В основном — молодые, несколько — постарше, явно повидавшие войну. Судя по виду, их только что закидали фруктами и яйцами.

Их замена. Добровольцы. Штрейкбрехеры.

Дэнни придержал Кевина Макрея, показывая, что вошедшим надо дать пройти, не приставая к ним и вообще как бы их не замечая. Забастовщики расступились, и те, кто явился их заменить, поднялись по лестнице и скрылись в глубине здания.

Вопли уличной толпы бились в окна и стены, точно штормовой ветер.

А здесь, внутри, слышалось щелканье затворов в арсенальной комнате на первом этаже: раздают оружие, сданное забастовщиками, готовятся к драке.

Дэнни глубоко вздохнул и открыл дверь. Толпа не удвоилась, а утроилась, и по лицам трудно было определить, кто за них, а кто — против: все лица превратились в гротескные маски то ли ликования, то ли ярости, и крики «мы с вами, парни, мы вас любим!» мешались с «черт бы вас побрал, копы!» и рыдающими стонами: «Почему? Почему?», «Кто нас защитит?». Аплодисменты, свист, улюлюканье, летящие яйца и фрукты. Дэнни увидел грузовик, застрявший в толпе. Люди в кузове — явно штрейкбрехеры, судя по их испуганному виду. Несколько грубо сработанных плакатов. Лица итальянские и ирландские, молодые и старые. Большевики и анархисты вперемешку с бандитами из «Черной руки». Если бы дело происходило в южных районах, удивляться бы этому не приходилось, но тот факт, что они приехали сюда через весь город, вынудил Дэнни задуматься, способен ли он уверенно ответить на вопрос «кто нас защитит?».

Какой-то толстяк выскочил из толпы и ударил Кевина Макрея в лицо. Проталкиваясь к нему, Дэнни слышал, как пузан орет: «Вспомнил меня, Макрей? Как ты мне в предвариловке сломал на хрен руку в том году?» Наконец Дэнни добрался до Кевина, но толстый тип давно скрылся, однако его примеру последовали другие, явившиеся отплатить за побои, которые в свое время получили от этих бывших копов.

Бывшие копы. Господи.

Дэнни поднял Макрея на ноги, а толпа все напирала, все наскакивала на них. Те, кто сидел в грузовике, спустились и теперь с боем прорывались к полицейскому участку. Кто-то швырнул кирпич, и один из штрейкбрехеров упал. Послышался резкий свисток, двери участка открылись, и на ступеньки вышли Стривакис и Элленбург с несколькими сержантами и лейтенантами, а также полудюжиной побелевших добровольцев.

Дэнни смотрел, как штрейкбрехеры прокладывают себе дорогу, как Стривакис и Элленбург размахивают дубинками, и инстинкт тянул его подбежать к ним, помочь. Еще один кирпич пролетел над толпой и угодил в висок Стривакису. Элленбург подхватил сержанта, чтобы тот не упал, и они вдвоем с новой яростью стали орудовать дубинками, по лицу у Стривакиса текла кровь, заливала ему воротник. Дэнни шагнул было к ним, но Кевин потянул его назад:

— Теперь это уже не наша работа, Дэн.

Дэнни взглянул на него. Кевин, задыхающийся, с окровавленными губами, повторил:

— Не наша работа.

Штрейкбрехеры вошли в здание участка, когда Дэнни с Кевином уже выбирались из толпы, и Стривакис, еще несколько раз отмахнувшись от наседавшей толпы дубинкой, захлопнул за собой двери. На них обрушился град ударов. Кто-то перевернул грузовик, доставивший новобранцев, кто-то поджег его бензобак.

Бывшие копы, подумал Дэнни.

Господи помилуй.

Бывшие копы.

Комиссар Кёртис восседал за своим столом, на котором, справа от пресс-папье, лежал его револьвер.

— Итак, началось.

Мэр Питерс кивнул:

— Началось, комиссар.

Позади Кёртиса, сложив руки на груди, стоял телохранитель. Снаружи, за дверью, еще один. Оба — не из управления: Кёртис больше не доверял своим и вызвал «пинкертонов». Тот, что расположился у Кёртиса за спиной, выглядел старым ревматиком: казалось, сделай он резкое движение рукой — та отвалится. Другой, за дверью, был непомерно тучен. Оба, подумал Питерс, вряд ли смогли бы дать кому-нибудь рукопашный отпор. Оставалось только надеяться, что специализация у них другая: стрелки.

— Нужно вызвать Гвардию штата, — заметил Питерс.

Кёртис покачал головой:

— Нет.

— Боюсь, это не вам решать.

Кёртис откинулся в кресле.

— И не вам, господин мэр. Решать губернатору. Я не далее как пять минут назад беседовал с ним по телефону, и он ясно дал понять, что при нынешнем положении дел не следует привлекать Гвардию.

— Какое же положение вы с ним считаете подходящим? — осведомился Питерс. — Когда всё разобьется вдребезги?

— Губернатор Кулидж пояснил: исследования доказывают, что массовые беспорядки никогда не начинаются в первую ночь. Толпе нужен день, чтобы мобилизоваться.

— Поскольку невыход всей городской полиции на работу — явление исключительное, — произнес Питерс, стараясь совладать с голосом, — я невольно задаюсь вопросом, насколько эти исследования применимы к нашей ситуации, комиссар.

— Господин мэр, — ответил Кёртис, глянув на телохранителя, словно ожидая, что «пинкертон» немедленно повалит Питерса на пол, — никто не мешает вам донести свою озабоченность до губернатора.

Эндрю Питерс поднялся, взял свое канотье.

— Если выяснится, что вы ошибаетесь, комиссар, тогда можете не трудиться завтра приходить на службу.

Он покинул кабинет, стараясь не обращать внимания на дрожь в ногах.

— Лютер!

Лютер остановился на углу Уинтер-стрит и Тремонт-стрит и заозирался в поисках источника голоса. Трудновато было определить, кто его окликнул: на улицах полно народу. Кучки мужчин, расположившись по всему парку Коммон, нагло играли в кости, а немногие еще не спрятавшиеся по домам женщины старались прошмыгнуть побыстрее, поглубже запахнув пальто или стиснув ворот у шеи.

«Грядут скверные времена», — подумал он, сворачивая в сторону дома Жидро.

— Лютер! Лютер Лоуренс!

Он снова остановился, в груди у него похолодело, едва он услышал свою фамилию. Знакомая черная физиономия плыла к нему через толпу, словно воздушный шарик. Лютер узнал лицо, но прошло несколько тревожных секунд, прежде чем он смог уверенно сказать, кто это; а человек уже радостно протянул ему руку. Пожатие было крепкое.

— Лютер Лоуренс, ей-богу! — Он притянул Лютера к себе и обнял.

— Байрон, — произнес Лютер, когда объятия разомкнулись.

Байрон Джексон, Старик. Его босс в гостинице «Талса», глава профсоюза цветных носильщиков. По-честному делил чаевые. Старик Байрон, который всегда улыбался белым самой широкой улыбкой на свете, а как только они пропадут из виду — крыл их на чем свет стоит. Да, Старик Байрон — из хороших людей, чего уж там.

— Далековато ты на север забрался, а? — проговорил Лютер.

— И то правда, — ответил Старик Байрон. — Да и ты, Лютер. Ни в жисть бы не подумал, что тебя тут повстречаю. У нас пошел слушок, что…

Старик Байрон подозрительно зыркнул в толпу.

— Какой слушок? — спросил Лютер.

Старик Байрон наклонился к нему поближе:

— Что ты помер, сынок.

Лютер дернул головой, приглашая его двинуться по улице, и Старик Байрон пошел рядом с ним; они направились к Сколли-сквер, прочь от дома Жидро. Брели они медленно: толпа с каждой минутой густела.

— Ничего я не помер, — возразил Лютер. — Просто в Бостоне.

Старик Байрон спросил:

— А что это все на улицу высыпали?

— Полиция не вышла на службу.

— Типун тебе на язык.

— Так и есть, — заверил его Лютер.

— Читал я, что это, мол, возможно, — отозвался Байрон, — но я бы такому ни в жисть не поверил. Для наших это паршиво обернется, как по-твоему, Лютер?

Лютер покачал головой:

— Вряд ли. Тут, вообще-то, не особо линчуют, но ежели кто забудет посадить пса на цепь — кто ж его знает, что может случиться. А тебя как сюда занесло, Байрон?

— Из-за брата, — ответил тот. — Рак у него. Живьем его сжирает.

Лютер глянул на Байрона, увидел, как беднягу согнула эта тяжесть.

— Может, выкарабкается?

Старик Байрон покачал головой:

— Он у него в костях.

— Сочувствую.

— Спасибо, сынок.

— Он в больнице?

Старик Байрон опять покачал головой:

— Дома. — Ткнул большим пальцем налево: — В Вест-Энде.

— И другой родни нету, кроме тебя?

— Сестра есть. В Тексаркане. Дряхлая она слишком, чтоб ездить.

Лютер не знал, что тут еще сказать, так что просто повторил: «Сочувствую», и Старик Байрон пожал плечами.

— Что тут поделаешь, так ведь?

Слева от них кто-то завопил, и Лютер увидел женщину с окровавленным лицом: какой-то мужик сорвал у нее с шеи бусы и припустил к парку. В толпе хохотали. Паренек залез на фонарный столб, вытащил из-за пояса молоток и расколотил фонарь.

— Кругом бандюги, — заметил Байрон.

— Точно.

Лютер подумал повернуть назад, но не увидел ни единого просвета в толпе, только плечи и головы. Движущаяся стена напирала на них, толкала вперед. Лютеру совестно было, что он втравил в это Байрона, что он, пусть и на секунду, заподозрил: тот не просто старый носильщик, который вот-вот потеряет брата. Он встал на цыпочки, вытянул шею, высматривая, не найдется ли для них пути к отступлению, и увидел, что впереди, совсем рядом, на углу Сити-Холл-авеню, какие-то типы пуляют камнями в витрину сигарного магазина «Вождь краснокожих». Витрина разбилась, длинные стеклянные зубья какое-то время повисели, поскрипывая на влажном ветерке, и потом обрушились.

Осколок отскочил в глаз какому-то коротышке, и тот только и успел, что вскинуть руку, прежде чем толпа повалила его и протопала по нему в лавку. Рядом разбили еще одну витрину, в пекарне. Буханки и кексы полетели над головами, стали падать в толпу.

Старик Байрон, казалось, перепугался. Лютер обнял его за плечи и постарался успокоить.

— А как твоего брата зовут?

Старик Байрон наклонил голову набок, точно не понял вопроса.

— Я спрашиваю, как?..

— Карнелл. Ну да… — Он неуверенно улыбнулся Лютеру. — Карнелл его зовут.

Лютер улыбнулся в ответ. Он не снимал руки с плеча Байрона, хотя опасался ножа или пистолета: теперь он знал, что у Старика что-то такое при себе имеется. «Ну да» — вот на чем тот прокололся. Байрон сказал это, словно подтверждая правильность своего ответа, ответа на экзамене, к которому он слишком уж старательно подготовился.

Разлетелась еще одна витрина, теперь — справа от них. Потом еще одна. Белый толстяк отпихнул их, протискиваясь к шляпному магазину «Кролик Питер». Витрины сыпались и сыпались: «Мужская одежда» Сэла Майера, «Обувь» Льюиса, лавка Принстонской одежной компании, «Ткани» Дрейка. Стекло сверкало, хрустело под ногами, брызгало в воздух. Прямо перед ними солдат обрушил ножку стула, уже и без того темную от крови, на голову моряка.

Карнелл. Ну да. Карнелл его зовут.

Лютер снял руку с плеча Старика Байрона.

— А кем он работает, твой Корнелл?

— Лютер, надо бы уносить отсюда ноги.

— Чем твой Корнелл занимается? — снова спросил Лютер.

— Мясо фасует, — ответил Байрон.

— Стало быть, Корнелл — фасовщик мяса.

— Да-да. — Байрон уже кричал. — Лютер, нам бы вылезти из этой заварухи.

— Ты вроде говорил, его зовут Карнелл, — произнес Лютер.

Старик Байрон открыл рот, но ничего не сказал. Безнадежно, беспомощно посмотрел на Лютера, губы его чуть шевелились.

Лютер покачал головой.

— Старик Байрон, — проговорил он. — Эх ты, Старик Байрон.

— Я что, я все объясню. — Байрон изобразил на лице печальную улыбку.

Лютер кивнул, словно готовясь выслушать объяснение, и резко толкнул его вправо, развернулся, проскользнул между двумя белыми мужиками. Кто-то начал палить в воздух; отлетевшая пуля поранила руку парню рядом с Лютером, брызнула кровь, парень заорал. Лютер добрался до противоположного тротуара, чуть не грохнулся, поскользнувшись на осколках, удержался на ногах и рискнул поглядеть, как там на той стороне улицы. Старик Байрон стоял, прижавшись спиной к кирпичной стене; зыркая по сторонам глазами, в то время как какой-то тип выволакивал из витрины мясника свиную тушу, цеплявшуюся брюхом за острия разбитого стекла. Тип стащил тушу на тротуар, где на него накинулись трое и колотили его до тех пор, пока не загнали обратно в витрину. Они подняли окровавленную свинью над головами и потащили по Тремонт-стрит.

«Карнелл». Ни хрена ж себе.

Лютер осторожно ступал по осколкам, пытаясь держаться края толпы, но его опять затолкали в середину. Теперь это уже было не просто скопище людей, а живой, мыслящий улей, который управлял своими пчелами, заботясь о том, чтоб все они были раздраженные, взбудораженные и голодные. Лютер надвинул шляпу на лоб и пригнул голову.

Десятки людей, все изрезанные стеклом, вдруг застонали и заголосили. От вида крови, от этих воющих звуков улей еще больше возбудился. У кого-то сорвали с головы соломенную шляпу, мужики колошматили друг друга, сражаясь за краденую обувь, буханки, пиджаки от костюмов. Группки солдат и матросов блуждали в толпе, задирая друг друга и то и дело затевая потасовки.

Лютер увидел женщину, которую несколько мужиков затолкали в дверной проем. Он слышал ее крики, но не мог к ней пробиться: между ним и ею двигалась монолитная стена из плечей, голов, торсов, словно ряд грузовых фур на скотном дворе. Он снова услыхал, как она закричала, а мужики загоготали. Он поглядел на это тошнотворно белое море лиц, скинувших свои обычные маски, и ему захотелось спалить всю эту массу на огромном костре.

К тому времени, когда они достигли Сколли-сквер, их набралось уже тысячи четыре, не меньше. Улица там расширялась, и Лютер наконец смог протолкаться к тротуару. Он услышал чье-то «Глянь, у ниггера собственная шляпа», но упорно продолжал идти, пока не уперся в скопление мужчин, вываливавшихся из разгромленной винной лавки. Они булькали из горлышек, колотили бутылки о тротуар, открывали новые. Каких-то два похожих на близнецов коротышки пинками выбили двери в казино «Уолдрон», и Лютер услышал, как бренчавшая там мелодийка завершилась скрежещущим аккордом. Несколько мужчин тут же вылезли наружу, толкая перед собой пианино с лежащим на крышке пианистом, на заднице у которого, словно верхом на коне, сидел один из коротышек.

Лютер повернулся вправо, и тут-то Старик Байрон полоснул его ножом по плечу. Лютер привалился спиной к стене. Байрон снова взмахнул ножом, лицо у него было безумное и испуганное. Лютер пнул его, оттолкнувшись от стены. Нож врезался в кирпич, посыпались искры. Лютер со всех сил треснул Байрона по уху, так что тот влепился другим ухом в стену и отлетел от нее.

— На хрена ты это? — спросил он.

— Долги у меня, — рявкнул Старик Байрон и снова поднял нож.

Увернувшись, Лютер ударил кого-то в спину. Пострадавший схватил его за рубашку и развернул к себе лицом. Лютер вырвался, брыкнул наугад ногой и понял, что попал в Байрона Джексона, потому что Старик выдохнул: «У-у-у». Тут белый ударил его по щеке, но Лютер к этому изготовился и, как мяч от биты, отлетел в толпу, которая все отплясывала, вылезая из винного. Он протаранил ее, вскочил на клавиши пианино, оттолкнулся от них и под одобрительные возгласы сиганул прямо через пианиста и через того, кто сидел на нем верхом. Он приземлился по другую сторону, удержался на ногах, заметил изумленную физиономию парня, на которого с ясного неба вдруг свалился ниггер, и снова нырнул в толпу.

Впереди вдруг грянули выстрелы, стреляли в воздух, поверх голов, и потом кто-то отчаянно завопил: «Мы полиция! Немедленно прекратить!»

Раздалось еще несколько выстрелов, и толпа начала орать:

— Бей копов! Бей копов!

— Бей штрейкбрехеров!

— Бей копов!

— Бей штрейкбрехеров!

— Бей копов!

— Назад, стреляем на поражение! Назад! — послышалось в ответ.

Видать, они не шутили, потому что людской поток сменил направление. Лютера закрутило на месте, и вся человеческая масса устремилась туда, откуда пришла. Опять захлопали выстрелы. Кто-то пронзительно визжал, звенело стекло, и все время завывали пожарные сирены. А потом начался дождь, крупные капли застучали по плечам и головам. Лютер понадеялся было, что дождь разгонит толпу, но народу еще прибавилось. Лютера несло в этом потоке, который успел сокрушить еще с десяток витрин и три ресторана.

Главные магазины по Вашингтон-стрит уже подготовились. Парни, охранявшие «Джордана Марша», увидели их за два квартала. Они даже не стали ждать. Они просто вышли на середину Вашингтон-стрит, человек пятнадцать по меньшей мере, и пальнули. Улей припал к земле, потом приподнялся и шатнулся вперед, но парни из «Джордана Марша» снова подняли оружие, трах-тарарах, и толпа опять повернула вспять, и до самой Сколли-сквер люди бежали.

А там — содом и гоморра. Все пьяные. Растерзанные, ошалевшие девицы из варьете бродили, сверкая голыми сиськами. Перевернутые машины, костры вдоль тротуара. Надгробия с ближайшего погоста, прислоненные к стенам и оградам. Мужчина и женщина совокупляются на опрокинутом «форде». Два мужика боксируют без перчаток посреди Тремонт-стрит, вокруг них кольцо зевак, делающих ставки, под ногами у них хрустит мокрое, окровавленное стекло. Четыре солдата подтаскивают наклюкавшегося до беспамятства матроса к бамперу одной из перевернутых машин, мочатся на парня, толпа в восторге орет. В одном из верхних окон появляется женщина, зовет на помощь, но тут мужская ручища зажимает ей рот, оттаскивает ее от окна. Толпа опять взрывается ликующими криками.

Лютер заметил пятно крови у себя на рукаве и присмотрелся: нет, рана неглубокая. Он увидел пьяного парня, валяющегося на тротуаре с бутылкой виски. Наклонился, взял бутылку, вылил на руку, немного выпил.

Ему хотелось крикнуть: «И перед этим дерьмом я гнул спину? Перед вами? Вы унижали меня, потому что я — не такой? И я вам еще говорил „да, сэр“? И „нет, сэр“? Вам? Вам… диким зверюгам?»

Он хлебнул еще, и взгляд его случайно упал на Старика Байрона Джексона. Вот он, Байрон, стоит на той стороне перед фасадом магазина. Старик Байрон смотрел в другую сторону, и Лютер, задрав голову, осушил бутылку до дна, бросил ее под ноги и метнулся через улицу.

Его окружали лоснящиеся лица белых людей, опьяненных спиртным, опьяненных вседозволенностью и чем-то еще, что до сих пор не имело названия, но сидело в них, затаенное.

Жажда разрушения, вот что это такое.

В своей повседневной жизни они прикрывались такими красивыми словами, как идеализм, гражданский долг, честь, великая цель. Но вот она — правда. У вас перед глазами. Все здесь делают то, чего им хочется. А хочется им бить морду мужикам и насиловать баб, хочется крушить все подряд, просто потому, что это сейчас дозволено.

Черт с вами, подумал Лютер. Он добрался до Старика Байрона Джексона и запустил одну руку ему в волосы, а другую — в промежность.

Я еду домой.

Он оторвал Байрона от земли, размахнулся им так, что ноги старика взлетели вверх, и протаранил им витрину.

— Черные дерутся! — заорал кто-то.

Старик Байрон рухнул на пол под обвалом осколков, он пытался прикрыться руками, но ему все же порвало щеку и вырезало стейк из ляжки.

— Собираешься его убить, парень?

Лютер повернулся: трое белых. Пьяные в дымину.

— Могу, — сообщил он.

Он залез через разбитую витрину в магазин к Старику Байрону Джексону.

— Что у тебя за долги?

Старик Байрон громко застонал.

— Я задаю тебе вопрос.

Позади него кто-то из белых хихикнул:

— Слыхали? Он ему зад дает.

— Что за долги?

— А ты как думаешь? — Старик Байрон повалился назад в море осколков и выгнул спину.

— Видно, из-за наркоты.

— Всю жисть пользую. Опиум, не героин, — отозвался Старик Байрон. — Кто, по-твоему, снабжал Джесси Болтуна, дуралей?

Лютер наступил ему на лодыжку, и старикан заскрипел зубами.

— Не смей называть его имя, — произнес Лютер. — Он был мой друг.

Один из белых окликнул его:

— Эй! Ты его убить собрался, вакса, или как?

Лютер помотал головой и услышал, как мужики разочарованно загудели и отвалили.

— Да только я и спасать тебя не стану, Байрон. Умрешь — стало быть, умрешь. Явился в такую даль, чтоб прикончить своего же, ради этой дряни, которую ты в себя пихаешь? — Лютер сплюнул.

В ответ Старик Байрон плюнул в Лютера кровью, но попал себе на рубашку.

— Всегда ты мне был не по нутру, Лютер. Ты все думаешь, что особенный.

Лютер пожал плечами:

— Я и есть особенный. Каждый божий день, когда не похож на тебя или них. — Он ткнул большим пальцем за плечо. — Ты, черт тебя раздери, чертовски прав, я особенный. Я их больше не боюсь, и тебя не боюсь, и цвета моей кожи не боюсь. Пошло оно все к чертям.

Старик Байрон выпучил глаза.

— Ты мне еще больше стал не по нутру.

— Ну и славно. — Лютер улыбнулся, сел на корточки рядом с Байроном. — Сдается мне, ты выживешь, старый хрен. Ты сядешь на поезд, приедешь обратно в Талсу. Ясно? А когда слезешь с поезда, сразу же дотрюхаешь до Дымаря и скажешь ему, что ты меня упустил. И еще ты ему скажешь, что теперь это все равно, потому как ему больше не стоит меня искать. — Лютер наклонился к нему. — Скажешь Дымарю, что я сам приду за ним. — Он ударил его по щеке. — Я возвращаюсь домой, Старик Байрон. Передашь это Дымарю. А если не передашь… — Лютер пожал плечами. — Тогда я скажу ему сам.

Он встал, прошел по битому стеклу, вылез через витрину. Он так и не оглянулся на Старика Байрона. Он знал, что покончил с тем, во что раньше верил, с чем мирился.

Сколли-сквер. Корт-сквер. Норт-Энд. Ньюспейпер-роу. Роксбери-кроссинг. Поупс-хилл. Кодмен-сквер, Эгглстон-сквер. Вызовы поступали со всего города, но больше всего — с участка Томаса Коглина. Южный Бостон просто взорвался.

Разбушевавшиеся толпы опустошили магазины вдоль Бродвея и выбросили из них товары на улицу. Не растащили, а именно выбросили; Томас не видел в этом никакой логики. От гавани до Эндрю-сквер, от канала Форт-пойнт до Фаррагут-роуд не осталось ни одного целого стекла ни в одном магазине. Такая же судьба постигла сотни жилых домов. На Ист-Бродвей и Вест-Бродвей стекся весь сброд, десять тысяч, и это число все растет. «Изнасилования. До чего мы дожили, — думал Томас, стиснув зубы, — изнасилования на людях».

А вызовы всё шли.

Управляющего ресторана «Малли» избили до потери сознания. Бедняга теперь в Хеймаркетской больнице. На Бродвее какие-то весельчаки протаранили угнанным автомобилем витрину пекарни «О’Доннелл». Но этого им показалось мало, и они ее спалили, обратив в золу семнадцатилетние мечты Деклана О’Доннелла. Молочная лавка Бадника уничтожена. Заведение Коннора и О’Кифа обращено в пепел. И так по всему Бродвею: галантереи, ателье, ломбарды, продуктовые, даже магазин велосипедов — все погибло.

Мальчишки и девчонки, куда моложе Джо, швыряли камни с крыши рынка Мохикан, а те немногочисленные сотрудники, которых Томас мог себе позволить туда послать, не решались стрелять по детям.

И самое недавнее сообщение: трамвай, полный людей, застрял на углу Бродвея и Дорчестер-стрит, потому что перекресток оказался завален барахлом. Толпа все добавляла к этой куче всевозможные коробки, бочки, матрасы, а потом кто-то принес бензин и спички. Пассажирам и водителю пришлось спасаться бегством, но большинство из них пострадали, когда хулиганы ворвались в трамвай, отрывая сиденья от металлических креплений и швыряя их в окна.

Откуда такая страсть к битому стеклу? Вот что хотелось бы понять Томасу. Как остановить это безумие? В его распоряжении лишь двадцать два полицейских, почти все из них — сержанты и лейтенанты, почти всем далеко за сорок. Плюс еще отряд никчемных перепуганных добровольцев.

— Капитан Коглин?

Он поднял глаза на Майка Эйгена, недавно произведенного в сержанты. Тот стоял в дверях.

— Господи, сержант, ну что еще?

— Кто-то послал парковую полицию [82] патрулировать Юг.

Томас поднялся:

— Мне никто не сообщил.

— Не знаю, откуда пришел приказ, капитан, но только они заблокированы.

— Что?

Эйген кивнул:

— У церкви Святого Августина. И они падают один за другим.

— В них стреляют?

— Их забрасывают камнями.

Его собратьев-полицейских закидывают камнями возле храма. На его участке.

Томас Коглин сам не понял, что опрокинул стол, пока не услышал грохот. Сержант Эйген отступил на шаг назад.

— Хватит, — произнес Томас. — Хватит, клянусь богом.

Он потянулся к поясу с кобурой, достал коробку патронов тридцать второго калибра, засунул в карман. Нашел еще коробку патронов для дробовика, положил ее в другой карман. Поднял взгляд на сержанта Эйгена:

— Собрать всех, кто еще держится на ногах в этом склепе. Мы отправляемся драться. — Томас поднял брови. — И драка будет нешуточная.

Эйген лихо отдал ему честь, расплывшись в улыбке.

Снимая дробовик с полки над картотечным шкафом, Томас поймал себя на том, что улыбается в ответ.

— Давай живо, сынок.

Эйген выбежал; Томас зарядил дробовик; ему всегда нравилось щелканье, с которым патроны входят в магазин. На полу валялась фотография Дэнни, сделанная в тот день, когда он окончил полицейскую школу. Томас сам тогда прикалывал значок к его груди. Любимая фотография.

Он наступил на нее, с удовлетворением услышав, как хрустнуло стекло.

— Не хочешь защищать наш город, парень? Отлично. Тогда этим займусь я.

Когда они вышли из патрульных машин возле Святого Августина, толпа развернулась к ним. Томасу отсюда было видно, как парковые копы стараются оттеснить толпу, но они были все в крови, и груды камней на ступенях из белого известняка свидетельствовали о том, что сражение полицейские проигрывают.

Томас знал, что всякая неожиданность лишает толпу уверенности, пусть на считаные секунды. Если ты успеешь воспользоваться этими секундами, то овладеешь ситуацией. А если не успеешь, то ситуация овладеет тобой.

Он вышел из машины. Рядом воришка Фил Сканлон рассмеялся:

— Ну, капитан Ког…

Прикладом дробовика Томас разбил ему лицо. Воришка Фил рухнул, как лошадь с простреленной головой. Томас положил дуло дробовика на плечо стоявшего рядом бандюги, Спаркса Набалдашника. Дернул дулом вверх, выстрелил, и Набалдашник оглох на левое ухо, пошатнулся, глаза у него тут же заволокло, и Томас приказал Эйгену:

— Доверши церемонию, сержант.

Эйген ударил Спаркса Набалдашника револьвером в лицо, и больше Спаркс в тот вечер никак себя не проявлял.

Коглин направил дробовик в землю и выстрелил. Толпа подалась назад.

— Я капитан Томас Коглин, — провозгласил он и наступил Филу на лодыжку.

Не услышав звука, которого добивался, повторил процедуру. На сей раз донесся приятнейший хруст кости и предсказуемый взвизг. Томас махнул рукой, и одиннадцать человек, которых он сумел собрать, рассредоточились вдоль края толпы.

— Я капитан Томас Коглин, — повторил он, — и не надейтесь — мы намерены пролить кровь. — Он обвел глазами толпу. — Вашу кровь. — Он повернулся к парковой полиции; тех оставалось десятеро, и они будто съежились. — Оружие к бою, или вы больше не стражи порядка.

Парковая полиция вскинула оружие, и толпа отступила.

— Цельсь! — выкрикнул Томас.

Толпа отступила еще на несколько шагов.

— Если увижу у кого-то камень, — произнес он, — мы откроем огонь на поражение.

Он сделал пять шагов вперед, уперся дулом дробовика в грудь мужчины, сжимавшего в руке камень. Тот выронил камень и обмочился. Томас разбил мужчине голову и перешагнул через него.

— Бегите, гады. — Он окинул толпу взглядом. — Ну, марш!

Никто не шевельнулся: все были слишком потрясены. Томас повернулся к Эйгену, к своим людям у кромки толпы, к парковым полицейским:

— Открывать огонь по усмотрению.

Парковые полицейские непонимающе пялились на него.

Томас закатил глаза, достал табельный револьвер, поднял над головой и выстрелил шесть раз.

Копы тоже начали палить в воздух, и толпа плеснула в стороны, как вода из ведра. Люди бежали, ныряя в переулки и боковые улочки, отскакивая от перевернутых машин и падая на тротуары, наступая друг на друга, прыгая в разбитые витрины и приземляясь на стекло, которое сами же и расколотили.

Томас высыпал стреляные гильзы, отложил дробовик и перезарядил револьвер. Освежающе веяло порохом, издали доносилась стрельба. Он сунул револьвер в кобуру и перезарядил дробовик. Долгое лето, полное бессилия и растерянности, выветрилось из души. Он снова чувствовал себя двадцатипятилетним.

Сзади завизжали тормоза. Томас обернулся: у тротуара остановились черный «бьюик» и четыре патрульных автомобиля. Из «бьюика» под первые капли дождя вышел суперинтендант Майкл Краули — тоже с дробовиком, в наплечной кобуре табельный револьвер. На лбу свежая повязка, дорогой темный костюм весь заляпан яичным желтком и усеян кусочками скорлупы.

Томас улыбнулся, и Краули тоже устало ухмыльнулся.

— Пришло время малость навести порядок, капитан?

— И в самом деле, суперинтендант.

Они пошли по улице, остальные двинулись следом.

— Прямо как в старые времена, Томми, а? — проговорил Краули, когда впереди замаячила новая толпа, собравшаяся на Эндрю-сквер, в двух кварталах отсюда.

— Я тоже так думаю, Майкл.

— А когда мы их отсюда вычистим…

Когда мы их вычистим. Без всяких если. Томасу это пришлось по душе.

— Мы отвоюем Бродвей.

Майкл Краули хлопнул его по плечу:

— Как же я соскучился по этому занятию.

— Я тоже, Майкл. Я тоже.

Рассел, водитель мэра Питерса, аккуратно объезжал все места, забитые людьми. Мэр таким образом мог наблюдать за бунтовщиками на расстоянии, однако он слышал их крики, слышал выстрелы и звон бьющегося стекла.

Проехавшись вокруг Сколли-сквер, он ужаснулся, но, увидев Норт-Энд, а вскоре и Южный Бостон, понял: происходит кошмар, который ему и присниться не мог.

Избиратели доверили ему город. Американские Афины, колыбель Американской революции ,[83] место рождения двух президентов, территорию с самым образованным населением в стране, Пуп земли.

И при его правлении этот город сам разбирает себя по кирпичику.

Они вернулись по мосту Бродвей-бридж, оставив позади охваченные пожаром трущобы Южного Бостона. Питерс велел Расселу подвезти его к ближайшему телефону. Ближайший нашелся в отеле «Касл-сквер», в Саут-Энде, пока единственном тихом районе, который они посетили за сегодняшний вечер.

Под подозрительными взглядами носильщиков и управляющего мэр позвонил в Арсенал штата. Представился и велел соединить его с майором Даллапом.

— Даллап слушает.

— Это мэр Питерс, майор.

— Да, сэр?

— Вы командуете мотострелковым корпусом и Первым кавалерийским эскадроном?

— Так точно, сэр. Под общим командованием генерала Стивенса и полковника Дальтона, сэр.

— Где они в данный момент?

— Полагаю, с губернатором Кулиджем в здании сената штата, сэр.

— Тогда оперативное командование переходит к вам, майор. Ваши люди должны оставаться в Арсенале в полной боевой готовности. Не распускать никого по домам. Ясно?

— Так точно, сэр.

— Нынешним вечером вам предстоит подавить кое-какие выступления, майор.

— С удовольствием, сэр.

Подъехав спустя пятнадцать минут к Арсеналу, Питерс увидел, как из здания выходит солдат и преспокойно идет в сторону Брайтона.

— Рядовой! — Он вышел из машины. — Куда вы направились?

Боец уставился на него:

— А ты что за ферт?

— Я мэр Бостона.

Солдат тут же вытянулся в струнку и отдал честь:

— Прошу извинить, сэр.

— Куда же ты идешь, сынок?

— Домой, сэр.

— Вам отдали приказ оставаться в боевой готовности.

— Приказ отменил генерал Стивенс.

— Вернись, — сказал Питерс.

Тут вышли еще несколько солдат, но первый затолкал их внутрь, приговаривая:

— Мэр, это мэр.

Питерс широкими шагами вошел в здание и сразу заметил у лестницы, ведущей в комнату дежурных, человека с майорскими знаками различия — дубовыми листками.

— Майор Даллап! Что все это значит? — Питерс обвел рукой Арсенал, всех этих людей в расстегнутых воротничках, безоружных, расслабленных.

— Сэр, если бы мне разрешили объяснить…

— Извольте! — Питер сам удивился грозным ноткам в своем голосе.

Но прежде чем майор Даллап сумел что-нибудь сказать, с верхней лестничной площадки загремело:

— Эти люди отправляются по домам! — Над ними стоял губернатор Кулидж. — Мэр Питерс, вам нечего здесь делать. Отправляйтесь домой и вы, сэр.

Кулидж стал спускаться по лестнице, по бокам от него шли генерал Стивенс и полковник Дальтон. Питерс устремился по ступенькам ему навстречу.

— Город бунтует.

— Ничего подобного.

— Я сам это видел, губернатор, я сам там был, и я вам говорю, я вам говорю, я вам говорю… — Питер всегда начинал запинаться, когда волновался. — Я вам говорю, сэр, там десятки тысяч человек, и они…

— Никакого бунта нет, — изрек Кулидж.

— В Южном Бостоне, в Норт-Энде, на Сколли-сквер! Можете посмотреть сами, если не верите мне.

— Я уже смотрел.

— Откуда?

— Из здания сената.

— Из сената? — Питерс кричал, но собственный голос казался ему каким-то детским. — Беспорядки сейчас не на Бикон-хилл, губернатор. Они сейчас…

— Достаточно.

— Достаточно? — переспросил Питерс.

— Ступайте домой, господин мэр. Домой.

Именно его тон окончательно сразил Эндрю Питерса. Тон отца, разговаривающего с капризничающим ребенком.

И тогда мэр Эндрю Питерс сделал вещь, доселе невиданную в бостонской политической жизни: он ударил губернатора в лицо.

Ему пришлось подпрыгнуть, так как стоял он ступенькой ниже, к тому же Кулидж был высокого роста. Поэтому удар получился не такой уж сильный. Но он его все-таки достал.

Кулидж ошеломленно застыл на месте. А Питерс был настолько доволен собой, что решил повторить атаку.

Генерал с полковником схватили его под руки, кое-кто из солдат ринулся по лестнице, но за те секунды, что у него оставались, Питерс успел нанести еще несколько ударов.

Как ни странно, губернатор не отступал, не пытался закрыться руками.

Солдаты сволокли мэра с лестницы и установили на пол.

Он указал пальцем на губернатора Кулиджа.

— Это останется на вашей совести.

— И в вашем послужном списке. — Кулидж чуть улыбнулся. — В вашем послужном списке, сэр.

Глава тридцать седьмая

В среду, в половине восьмого утра, Гораций Рассел привез мэра Питерса в ратушу. В отсутствие пожаров и вопящих толп улицы не казались предместьем ада, но следы массового буйства виднелись повсюду. На Вашингтон и Тремонт и на перпендикулярных улочках не уцелело ни одной витрины. Там, где накануне располагались магазины и кафе, теперь лежали груды мусора и обугленные остовы автомобилей. Питерс подумал, что, видимо, так выглядят города после бомбардировки или штурма.

По всему парку Коммон валялись пьяные, кто-то открыто играл в кости. На другой стороне Тремонт-стрит несколько человек заколачивали окна фанерой. Перед некоторыми магазинами прохаживались люди с дробовиками и винтовками. Со столбов свисали оборванные телефонные провода. Большинство газовых фонарей было разбито, таблички с названиями улиц содраны.

Питер прикрыл глаза ладонью: ему хотелось плакать. Он не сразу сообразил, что тихо шепчет: «Этого никогда не должно было случиться, никогда не должно было случиться, никогда не должно было случиться…»

Однако когда они добрались до ратуши, он был уже холоден и решителен. Он прошагал в свой кабинет и тут же соединился со штаб-квартирой полиции.

Кёртис снял трубку сам, голос у него был измученный.

— Комиссар, это мэр Питерс.

— Видимо, вы будете требовать моей отставки.

— Я буду требовать оценки ущерба. Начнем с этого.

Кёртис вздохнул:

— Сто двадцать девять арестов. Пять мятежников получили огнестрельные ранения — не опасные, пятьсот шестьдесят два человека с различными травмами поступили в Хеймаркетскую больницу неотложной помощи, треть этих травм — порезы осколками стекла. Шестьдесят семь разбойных нападений. Девяносто четыре уличных ограбления. Шесть изнасилований.

— Шесть?

— Да, зафиксированных — шесть.

— А реально сколько?

Еще один вздох.

— По неподтвержденным данным, несколько десятков. Вероятно, около тридцати.

— Тридцать. — Питерсу снова захотелось расплакаться, но позыв был не таким неодолимым. — Ущерб, нанесенный имуществу?

— Оценивается в сотни тысяч долларов.

— Я так и предполагал.

— В основном небольшие заведения. Банки и крупные магазины…

— …наняли частную охрану. Я знаю.

— Пожарные не будут бастовать.

— Что?

— Пожарные, — повторил Кёртис. — Я о стачке солидарности. Мой человек в их управлении сообщил, что они решили не поддерживать забастовщиков, поскольку вчера было очень много ложных вызовов.

— И каким образом, комиссар, нам теперь может помочь эта информация?

— Я не подам в отставку, — бросил Кёртис.

Сколько же наглости в этом человеке. Город был осажден его же собственными жителями, а этот человек думает только о своей карьере и самолюбии.

— Вам и не придется. Я сам отрешаю вас от должности.

— Не имеете права.

— О, еще как имею. Раз уж вы так печетесь о букве закона, будьте любезны справиться в своде городских уложений от тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Глава триста двадцать третья, раздел шестой. А как только это сделаете, освободите кабинет. Ваш преемник появится в управлении к девяти утра.

Питерс повесил трубку. Удовлетворения он не испытывал. Он вызвал Марту Пулли, секретаршу, и она вошла в кабинет со списком имен и телефонов, который он просил подготовить. Начал он с полковника Салливана из Гвардии штата. Когда тот снял трубку, Питерс обошелся без формальностей:

— Полковник Салливан, это мэр. Я отдаю вам прямой приказ, который не может быть отменен никем другим. Вам ясно?

— Так точно, господин мэр.

— Стянуть весь состав Гвардии штата в район Бостона. Я отдаю под ваше командование десятый полк, первый кавалерийский эскадрон, первый мотострелковый корпус и санитарный корпус. Есть какие-то причины, по которым вы не можете выполнять это?

— Совершенно никаких, сэр.

— Приступайте.

— Есть, господин мэр.

Питер разъединился и тут же набрал домашний номер генерала Чарльза Коула, бывшего командующего пятьдесят второй пехотной дивизией, а ныне одного из ведущих членов комиссии Сторроу.

— Генерал Коул?

— Да, господин мэр.

— Вы готовы послужить вашему городу и временно взять на себя обязанности комиссара полиции?

— Большая честь, сэр.

— Высылаю за вами машину. Когда вы будете готовы, генерал?

— Я уже готов, господин мэр.

В десять утра губернатор Кулидж созвал пресс-конференцию. Он объявил, что в дополнение к частям, вызванным мэром, попросил бригадного генерала Нельсона Брайанта принять командование над силами штата, которые будут действовать в кризисной ситуации. Генерал Брайант примет под свое командование 11-й, 12-й и 15-й полки Гвардии штата, а также пулеметную роту. В Торговую палату стекаются добровольцы, они получают значки, форму и оружие. Большинство, как он подчеркнул, являются бывшими офицерами Массачусетской пехотной дивизии и доблестно сражались во время войны. Кроме того, он отметил, что сто пятьдесят старшекурсников Гарварда, в том числе футбольная команда в полном составе, также принесли присягу и вошли в состав добровольной полицейской дружины.

— Город в надежных руках, джентльмены, — заключил он.

Его спросили, почему Гвардию не ввели в город еще накануне вечером, на что губернатор ответил:

— Вчера меня убедили доверить решение вопросов общественной безопасности городским властям. Но затем я усомнился в мудрости такого шага.

Когда же один из репортеров поинтересовался, каким образом губернатор получил синяк под левым глазом, Калвин Кулидж объявил, что пресс-конференция окончена, и покинул зал.

Дэнни стоял вместе с Норой на крыше дома и смотрел вниз, на Норт-Энд. Во время самых ожесточенных беспорядков несколько человек перегородили Салем-стрит шинами от грузовиков, облили их бензином и подожгли. Дэнни и сейчас одну видел, она вплавилась в мостовую и еще дымилась, вонь от нее ела ноздри. Толпа росла весь вечер, беспокойная, раздраженная. Дэнни наблюдал из окна. Бессильно наблюдал.

Когда около двух ночи все схлынуло, улицы внизу лежали растерзанные, как после недавнего паточного потопа. Стоны, причитания, рыдания избитых, ограбленных, изнасилованных неслись с улиц, из окон домов. Горе случайных жертв насилия отягощалось пониманием того, что на этом свете им не дождаться справедливости.

И всё — по его вине.

Нора твердила, что это не так, но он видел: она сама не до конца верит. В глазах у нее было сомнение. Сомнение в выборе, который он сделал. И в нем самом. Когда в эту ночь они наконец легли в постель, она робко нащупала губами его щеку, и губы у нее были прохладные и неуверенные. Обычно она засыпала, положив руку ему на грудь, а ногу — на его ногу, но в этот раз повернулась на левый бок. Правда, прижалась к нему спиной, то есть не совсем отторгла, но тем не менее.

Теперь же, когда в сером свете пасмурного утра они стояли с чашками кофе на крыше и глядели вниз на разрушения, она коснулась пальцами его поясницы и сразу же убрала руку. Когда Дэнни посмотрел на нее, глаза у нее были мокрые.

— Сегодня на работу не пойдешь, — сказал он.

Она помотала головой, но ничего не ответила.

— Нора.

— Я пойду, — заявила она.

Он покачал головой:

— Слишком опасно.

Она едва заметно пожала плечами:

— Это моя работа. Иначе меня выгонят. Что мы тогда будем есть?

— Все это скоро кончится.

Она покачала головой.

— Кончится, — повторил он. — Как только город поймет, что у нас не было выбора…

— Город вас возненавидит, Дэнни. — Она махнула рукой, обводя улицы. — Они вам этого никогда не простят.

— Значит, мы ошиблись? — Внутри у него вдруг что-то оборвалось, такого отчаяния и безнадежности он никогда прежде не испытывал.

— Нет! — Нора прильнула к нему, сжала ладонями его щеки, и это принесло ему облегчение. — Нет, нет, нет! — Она тормошила его, пока он не встретился с ней глазами. — Вы не ошиблись. Вы сделали единственное, что могли. Да только… — Она снова посмотрела с крыши вниз.

— Что?

— Они устроили так, чтобы единственное, что вам оставалось сделать, вас же и сокрушило. — Она поцеловала его; он ощутил соленый вкус ее слез. — Я тебя люблю. Я верю в правильность твоего выбора.

— Но ты думаешь, что мы сокрушены.

— Я думаю, что ты теперь безработный, — она грустно улыбнулась, — а потому свою работу я терять не должна.

До фабрики он ее проводил.

Они шли мимо клочьев окровавленной одежды, мимо расквашенных на булыжной мостовой пирогов, дробленого кирпича и обугленного дерева. Почерневшие фасады магазинов. Перевернутые тележки, перевернутые сгоревшие машины.

Дальше, за Норт-Эндом, картина не стала хуже, но монотонно повторялась, а на подходе к Сколли-сквер разрослась в масштабе. Он попытался притянуть Нору к себе, но она уклонилась и молча шагала рядом. Порой она задевала его рукой и смотрела на него с глубокой печалью, а однажды, когда взбирались на Боудойн-стрит, на миг прислонилась головой к его плечу, но все так же молчала.

И он тоже молчал.

Сказать было нечего.

От фабрики он пешком вернулся в Норт-Энд и присоединился к пикету у здания 1-го участка. Все утро и середину дня они расхаживали взад-вперед по Хановер-стрит. Одни прохожие встречали их криками поддержки, другие — возгласами «Позор!», но большинство прошмыгивало мимо, опустив глаза или глядя сквозь них, словно они были призраками.

Штрейкбрехеры прибывали весь день. Дэнни распорядился, чтобы их беспрепятственно пропускали, при условии, что они будут обходить пикетчиков, а не ломиться сквозь них. Если не считать одной небольшой стычки, они прошли спокойно.

По всей Хановер стоял стук молотков: заколачивали разбитые витрины досками. Другие выметали осколки стекла и собирали уцелевшие товары. Дэнни узнал сапожника Джузеппе Балари; тот не шевелясь смотрел на свою разоренную мастерскую. Выставил доски, выложил инструменты, но ничего не делал — стоял и смотрел. И так десять минут.

Когда он наконец повернулся, Дэнни не успел вовремя отвести глаза, и поймал на себе его взгляд, в котором, казалось, застыл беззвучный вопрос «Почему?». Дэнни беспомощно покачал головой. Когда он снова глянул в ту сторону, Джузеппе уже приколачивал к витрине доску.

В середине дня приехали тягачи с прицепами разбирать мусор. Они грохотали по брусчатке, и водителям то и дело приходилось вылезать из кабины, забрасывать в кузов то, что вывалилось. А вскоре у обочины, рядом с линией пикетчиков, остановился «паккард», и Ральф Рафельсон высунул голову из заднего окна:

— Можно вас на минутку, полисмен?

Дэнни прислонил свой плакат к фонарному столбу и залез к Рафельсону на заднее сиденье. Тот неловко улыбнулся:

— Голосование по вопросу о стачке солидарности отложено.

Дэнни похолодел.

— Надолго?

— Трудно сказать. Нам нелегко добраться до некоторых делегатов.

— А без них нельзя?

Тот покачал головой:

— Должны присутствовать все.

Дэнни повернулся к нему:

— Когда же?

— Возможно, сегодня, только позже. Возможно, завтра.

— Но не позже?

— Я ничего не могу гарантировать.

Дэнни откинулся на спинку.

— О господи, — прошептал он. — О господи.

У себя в комнате Лютер вместе с Исайей укладывал вещи. Исайя, бывалый путешественник, показывал Лютеру, как нужно скатывать, а не складывать одежду. Все это они упрятывали в чемодан.

— Надо сворачивать туго, — объяснил старик. — Останется больше места и меньше изомнется.

Лютер посмотрел, как делает Исайя, взялся за штанины брюк и начал их скатывать, начиная снизу.

— Немного потуже.

Лютер попробовал снова.

— Вот, уже получается.

— А миссис Жидро поправится? — спросил Лютер.

— Все пройдет, я уверен. — Исайя положил на кровать рубашку, сложил, разгладил складки, скатал, уложил в чемодан. — Все пройдет.

Спустившись на первый этаж, они поставили чемодан у лестницы. Иветта была в гостиной. Она подняла взгляд от утреннего выпуска «Игзэминера», глаза ее ярко горели.

— Из казарм выведут Гвардию штата.

Лютер кивнул.

Исайя уселся в свое любимое кресло у камина.

— Думаю, беспорядки уже почти закончились.

— Очень надеюсь. — Она отложила газету на столик и расправила платье на коленях. — Лютер, не нальешь мне чаю?

Бросив в чашку кубик сахара и плеснув молока и только потом налив чаю, Лютер поставил ее на блюдце и принес миссис Жидро. Та поблагодарила его улыбкой.

— Где ты был? — спросила она.

— Мы были наверху.

— Не сейчас, а тогда. — Она сделала глоток. — Во время великого события. Во время разрезания ленточки. Когда мы наконец-то официально открылись.

Лютер вернулся к буфету, налил еще чашку чая.

— Мистер Жидро?

— Спасибо, не надо, сынок.

Лютер сел напротив миссис Жидро.

— Опоздал я на открытие. Замотался. Уж простите.

Она произнесла:

— Этот огромный полисмен вел себя просто как безумный. Он словно заранее совершенно точно знал, где искать. И все равно ничего не нашел.

— Странно это все, — заметил Лютер.

Миссис Жидро глотнула чая.

— Да уж, повезло нам.

— Можно и так сказать.

— А теперь ты уезжаешь в Талсу.

— Там у меня жена и сын, мэм. Знаете, если б не они, я б никуда не уехал.

Она улыбнулась и опустила взгляд:

— Может, ты нам когда-нибудь и напишешь.

Это Лютера прямо-таки подкосило и чуть не кинуло ей в ноги.

— Понятное дело, мэм, напишу. Вы ж знаете.

Она буквально втянула его душу в свои прекрасные глаза.

— Верю, сынок. Верю.

Уловив секунду, когда миссис Жидро опустила взгляд на колени, Лютер кивнул великому старцу.

— Если я вам еще не надоел…

Миссис Жидро подняла глаза.

— Мне надо кое-что утрясти с белыми друзьями, которых я тут завел.

— Что еще утрясти?

— Надо как следует попрощаться, — объяснил Лютер. — Ежели я останусь еще на одну-две ночки, все пройдет куда глаже.

Она наклонилась вперед в своем кресле.

— Вздумал опекать старуху, Лютер?

— Да упаси бог, мэм.

Она погрозила ему пальцем.

— Ох ты, лис!

— Это точно, — сказал Лютер. — И ваш жареный цыпленок мне очень даже по вкусу.

— Так вот в чем штука?

— Сдается мне, да.

Миссис Жидро встала, разгладила подол. Повернулась в сторону кухни.

— Тут нужно почистить картошку и промыть бобы, молодой человек. И не копайтесь.

Лютер вышел из комнаты вслед за ней.

— Ни в коем случае, мэм.

На закате бунтующие толпы вернулись на улицы. В Южном Бостоне, Чарлстауне и некоторых других частях города опять начались стычки и погромы. Однако в других местах, особенно в Роксбери и Саут-Энде, волнения приобрели политическую окраску. Узнав об этом, мэр Питерс велел Расселу отвезти его на Колумбус-авеню. Генерал Коул не хотел отпускать мэра без военного сопровождения, но Питерс убедил его, что обойдется. Прошлым же вечером обошлось, да и перемещаться на одной машине всяко сподручнее, чем кортежем из трех.

Водитель остановил автомобиль на углу Арлингтон-стрит и Колумбус-авеню, откуда уже была видна толпа. Питерс вылез из машины и прошел полквартала. По пути он миновал три бочки, наполненные смолой, из которых торчали факелы. Это средневековое зрелище усилило его опасения.

Лозунги оказались еще хуже, чем вчера. Те немногие, что он видел накануне, главным образом являли собой немудреные вариации на тему того, что, мол, «на хрен копов» или «на хрен штрейкбрехеров». Сегодняшние же были аккуратно выведены по трафарету буквами алыми, как свежая кровь. Некоторые — по-русски, но у остальных смысл был вполне ясен:

ДАЕШЬ РЕВОЛЮЦИЮ!

ДОЛОЙ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ТИРАНИЮ!

СМЕРТЬ КАПИТАЛИЗМУ!

СМЕРТЬ РАБОВЛАДЕЛЬЦАМ!

СВЕРГНЕМ КАПИТАЛИСТИЧЕСКУЮ МОНАРХИЮ!

Был еще один, который понравился мэру Эндрю Дж. Питерсу меньше всего:

ГОРИ, БОСТОН, ГОРИ!

Он поспешно вернулся в машину и приказал немедленно везти его к генералу Коулу.

Генерал Коул выслушал новости, кивая так, словно уже был обо всем осведомлен:

— Мы получили рапорт, что и сборище на Сколли-сквер все больше политизируется. Южный Бостон уже трещит по швам. Я не думаю, что тут удастся обойтись силами всего лишь сорока полицейских, как прошедшей ночью. В оба района я направляю добровольцев. Им велено, если не сумеют подавить беспорядки, вернуться и доложить о размере толп и о степени большевистского влияния.

— «Гори, Бостон, гори», — прошептал Питерс.

— До этого не дойдет, господин мэр, заверяю вас. В конце концов, даже футбольная команда Гарварда вооружена и ждет распоряжений. Кроме того, я в постоянном контакте с майором Салливаном и командованием Гвардии штата. Они в полной боевой готовности, причем буквально за углом.

Питерс кивнул: это его слегка успокоило. Четыре полка плюс пулеметная рота, плюс мотострелковый и санитарный корпус.

— Теперь я отправляюсь навестить майора Салливана, — сказал он.

— Будьте осторожны на улицах, господин мэр. Скоро уже стемнеет.

Питерс вышел из кабинета, который лишь вчера занимал Эдвин Кёртис. Он поднялся на холм к зданию сената штата, и сердце его затрепетало: бог ты мой, целая армия! Вдоль гигантской аркады позади сената дефилировал 1-й кавалерийский эскадрон, цоканье копыт по булыжнику напоминало приглушенные выстрелы. А на лужайках перед фасадом, близ Бикон-стрит, выстроились 12-й и 15-й полки. На другой стороне улицы, у парка Коммон, в полной боевой готовности стояли 10-й и 11-й полки. Питерс всячески стремился это предотвратить, но все равно почувствовал гордость при виде мощи штата. Это была антитеза толпе. Это была рассчитанная мощь, подвластная закону, способная в равной степени к сдержанности и к насилию. Это был кулак, таящийся под мягкой перчаткой демократии, и кулак этот выглядел внушительно.

Они отдавали ему честь, и он отвечал положенным жестом, поднимаясь по парадным ступеням сената. К тому времени, когда он миновал огромный мраморный зал и вышел из здания с противоположной стороны, его тело сделалось почти невесомым. Майор Салливан находился там с Первым кавалерийским эскадроном. Он устроил командный пост под аркадой; телефоны и полевые рации на длинном столе трезвонили беспрерывно. Офицеры хватали трубки, царапали что-то на листках бумаги, передавали их майору Салливану. Тот заметил мэра и отдал ему честь.

— Пожалуй, вы прибыли вовремя, господин мэр. Добровольцы, которых генерал Коул направил на Сколли-сквер, попали в засаду, сэр. Применено оружие, сообщают о нескольких раненых.

— Бог мой.

— Им не продержаться и пяти минут.

Ну что ж, значит, пора.

— Ваши люди готовы?

— Они перед вами, сэр.

— Пойдет кавалерия? — на всякий случай уточнил Питерс.

— Самый быстрый способ рассеять толпу.

Питерс поразился абсурдности происходящего: военная тактика девятнадцатого века в Америке века двадцатого. Абсурдно — но неким странным образом и уместно.

— Так выручайте их, майор, — скомандовал он.

— С удовольствием, сэр.

Майор Салливан четко отсалютовал, и молодой капитан подвел ему коня. Салливан не глядя поставил ногу в стремя и ловко вскочил в седло. Капитан сел на лошадь, стоявшую сзади, и поднял к плечу горн.

— Первый кавалерийский эскадрон под моим командованием выдвигается на Сколли-сквер, — объявил майор. — Задача: спасти полицейских-добровольцев и восстановить порядок. Стрелять по толпе запрещается, за исключением тех случаев, когда у вас не будет иного выбора. Ясно?

Громогласный хор:

— Так точно, сэр!

— В таком случае, джентльмены, рав-няйсь!

Конница вытянулась прямыми как бритва рядами.

Питерс подумал: нет, подожди минутку. Погоди. Не так быстро. Обдумай.

— Марш!

Протрубил горн, и конь майора Салливана помчался по галерее. За ним устремилась остальная кавалерия, и мэр Питерс вдруг обнаружил, что бежит с ними рядом. Он чувствовал себя, как мальчишка на первом в жизни параде, но это было лучше любого парада, и он уже не ребенок, а предводитель людей, мужчина, который достоин того, чтобы ему козыряли без всякой иронии.

Одна из лошадей чуть не придавила его к углу своим боком, когда они огибали ограду сената, чтобы устремиться галопом по направлению к Бикон-стрит. Копыта бешено стучали, он никогда раньше не слышал такого звука: словно с небес сыпались камни, сотни, тысячи, и сам холм Бикон-хилл содрогался от бешеной энергии животных и седоков.

Эскадрон обогнал его и скрылся за поворотом на Кембридж-стрит, но мэр Питерс все бежал, Бикон резко шла под уклон, и это добавило ему прыти. Свернув на Кембридж-стрит, он увидел их впереди с шашками наголо, услыхал звуки горна. А за ними — толпа, словно безбрежное море просыпавшегося с неба перца.

Как же Эндрю Питерсу хотелось, чтобы ему даровали крылья! Он смотрел, как великолепные гнедые скакуны рассекают толпу, проделывая дорожки в море перца. Эндрю Питерс все бежал к ним, и перчинки обрели очертания голов, потом на них вырисовались лица. Звуки тоже доносились все яснее. Крики, вопли, визг, непохожий на человеческий, лязг и бряцанье металла, первый выстрел.

А за ним — второй.

И третий.

Эндрю Питерс добрался до Сколли-сквер и успел увидеть, как лошадь вместе со всадником падает в разбитую витрину выгоревшей дотла аптеки. На земле распростерлась женщина, из ушей у нее сочилась кровь, на лбу был отпечаток копыта. Шашки со свистом рубили руки и ноги. Мужчина с залитым кровью лицом протиснулся мимо мэра. Полисмен-доброволец лежал скрюченный у тротуара, зажимая бок, всхлипывая, втягивая воздух окровавленным беззубым ртом. Кони бешено вертелись, стуча копытами, всадники размахивали шашками.

Одна из лошадей опрокинулась и жалобно ржала, лягая ногами воздух. Вокруг падали, вокруг кричали, то и дело кого-нибудь задевало копытом. Упавшая лошадь продолжала брыкаться. Ее седок крепко ухватился за стремя, и лошадь стала приподниматься, выкатив белые, размером с куриное яйцо глазищи, полные ужаса. Она встала на передние ноги, взбрыкнула задними и снова обрушилась, издав смущенное, тоскливое ржание.

Прямо перед мэром Питерсом полицейский-доброволец с лицом, перекошенным от страха, навел винтовку на толпу. Питерс знал, что должно случиться, — он увидел человека в черном котелке, словно во сне размахивавшего палкой. Питерс крикнул:

— Нет!

Но пуля вылетела. Она прошила человека в котелке насквозь и угодила в плечо стоявшего за ним; тот крутанулся на месте и упал. Человек в котелке постоял несколько секунд, потом уронил палку и рухнул наземь. Нога у него дернулась, потом изо рта вышел сгусток черной крови, и он перестал шевелиться.

В этих мгновениях для Эндрю Питерса будто сосредоточилось все нынешнее ужасное лето. Все мечты о мире, о взаимовыгодном решении, все неустанные труды, добрая воля и твердая вера, все надежды…

Мэр великого города Бостона опустил голову и зарыдал.

Глава тридцать восьмая

Томас надеялся, что он, Краули и их отряд сумели образумить взбунтовавшийся народ, но судьба распорядилась иначе. Да, этой ночью они остудили горячие головы. Два старых боевых коня да тридцать два щенка. Тридцать четыре против тысяч! Добравшись наконец домой, Томас еще несколько часов не мог уснуть.

Но теперь толпа снова взялась за свое. И людей стало вдвое больше. И в отличие от прошедшей ночи они были хорошо организованы. Среди них сновали большевики и анархисты, раздавая оружие. Всевозможные уголовники, в том числе из других штатов, сбивались в шайки и взламывали сейфы по всему Бродвею. Да, волнения, но теперь уже не стихийные.

Томасу позвонил лично мэр, попросив воздержаться от всяких действий до прибытия Гвардии штата. Когда же Томас спросил, в какое время ожидается подкрепление, мэр сообщил, что возникли непредвиденные затруднения на Сколли-сквер, но войска вот-вот прибудут.

Вот-вот.

На Вест-Бродвее царил хаос. Граждане, которых Томас поклялся защищать, в эти самые минуты подвергаются насилию, а единственные возможные спасители прибудут… вот-вот.

Томас попросил телефонистку соединиться с его домом. Подошел Коннор.

— Все тихо? — спросил Томас.

— Здесь? — уточнил Коннор. — Вполне. А как там на улицах?

— Скверно, — ответил Томас. — Не выходи.

— Тебе не нужна еще одна пара рук? Я готов помочь, папа.

Томас на секунду прикрыл глаза. Хотел бы он любить сына посильнее.

— Еще одна пара рук сейчас ничего не изменит, Кон.

— Сукин сын Дэнни.

— Кон, сколько раз напоминать тебе, что я не терплю брани? Ты такой непонятливый, сынок?

— Извини, папа. Извини. — Провода донесли тяжелое дыхание Коннора. — Я просто… Дэнни же — причина всего этого. Весь город рвется на части из-за…

— Дэнни виноват не во всем. Один человек мало что значит.

— Это так, но предполагалось, что он член нашей семьи.

Слово «предполагалось» больно ударило Томаса. Неужели ему не дано больше гордиться своим сыном? Неужели его завела в тупик та дорога, что началась, когда он взял на руки своего первенца, едва появившегося из материнской утробы, и размечтался о его будущем? Неужели это расплата за слепую и безмерную любовь?

— Он член нашей семьи, — ответил Томас. — Он для нас родная кровь, Кон.

— Для тебя — может быть.

О господи. Вот она, цена. Цена любви. Цена семьи.

— Где мать? — спросил Томас.

— В постели.

Неудивительно. Страус моментально находит ближайшую кучу песка.

— А где Джо?

— Тоже в постели.

— Сейчас всего девять часов.

— Да он весь день ходил больной.

— Чем он заболел?

— Понятия не имею. Может, простудился.

Томас покачал головой. Джо как Эйден, его ничем не проймешь. Он скорее глаза себе выколет, чем уляжется спать в такой вечер.

— Ступай проверь, как он там.

— Что?

— Кон, иди посмотри, как он.

— Ладно, ладно.

Коннор положил трубку рядом с телефоном, и Томас услышал его шаги по коридору, скрип двери: видимо, заглянул к Джо. Тишина. Потом снова шаги Коннора, на сей раз быстрее. Томас заговорил, как только сын взял трубку:

— Его нет, верно?

— Господи, папа.

— Когда ты в последний раз его видел?

— Примерно час назад. Слушай, он ведь не мог…

— Отыщи его, — произнес Томас и сам удивился своему голосу: не бешеный крик, а холодный свистящий шепот. — Ты меня понял? Тебе все ясно?

— Да, сэр.

— Найди своего брата, — приказал Томас. — И немедленно.

В июне, когда Джо первый раз сбежал из дома, он столкнулся с Тини Уоткинсом. Тот когда-то с ним учился в школе, а потом бросил учебу, чтобы начать зарабатывать, помогать матери и сестрам. Тини работал разносчиком газет, и Джо, в те три дня, которые провел на улице, тоже стал мечтать об этом. Газетчики бегали стайками в зависимости от того, кто на чью газету работал. Часто дрались стенка на стенку. Если Тини не врал, обычным делом были и кражи, которые им поручали настоящие воры, потому что разносчики, обычно маленькие, пролезали в такие окошки, в которые не мог протиснуться взрослый.

Бегая с разносчиками, Джо увидел совсем другой мир, более яркий. Он познакомился с Газетным рядом в нижней части Вашингтон-стрит, со всеми его барами, с этими вечными спорами — кто кого перекричит. Со своей новой компанией он носился по Сколли-сквер и Вест-Бродвею, представляя себе тот день, когда он пересечет эти невидимые границы и станет частью здешнего ночного мира.

Но на третий день Тини вручил Джо канистру бензина и коробок спичек и попросил его поджечь газетный киоск «Трэвелера» на Дувр-стрит. А когда Джо отказался, Тини просто отколошматил Джо на глазах у других мальчишек, которые его подначивали. Злости в Тини не было, но всякий раз, когда Джо заглядывал ему в глаза, он ясно видел: тот может забить его насмерть, если захочет. И Джо сообразил, что мальчишки-разносчики держат пари, убьет или не убьет. Самому же Тини, казалось, исход был безразличен.

Лишь через несколько месяцев Джо сумел отделаться от ужаса перед этим ледяным равнодушием. Сами побои по сравнению с ним казались пустяком. Но теперь, когда город ходил ходуном, все мучения и все уроки того дня стерлись у Джо из памяти и его охватило страстное желание окунуться в ночную жизнь и, возможно, принять в ней участие.

Выбравшись из дома, он пробежал два квартала дворами и пошел на шум. Вест-Бродвей гремел сильнее обычного. Вест-Бродвей — это где бары, где бесконечные притоны, где азартные игры, где на углах парни режутся в скорлупку и свистят женщинам, что стоят в окнах, освещенных ярко-оранжевым или горчичным светом. Стоит перейти Ист-Бродвей и спуститься с холма — и на углу Вест-Бродвея и Дорчестер-стрит ты попадешь в совершенно другую часть Южного Бостона. Она совсем не такая тихая и респектабельная, как та, где жил Джо. Прямо по Вест-Бродвею до моста, прямо по Дорчестер-стрит до Эндрю-сквер. Здесь все бурлит, здесь слышится ругань и гогот, здесь горланят песни. Ни у кого здесь нет машины, не говоря уж о личном шофере, как у отца. Ни у кого нет собственного дома или тем паче двора. Приличные бостонцы развлекаются на Сколли-сквер, но у бостонских южан для этого есть Вест-Бродвей. Не такой помпезный, не так залитый огнями, но не менее запруженный ворами, матросами и жаждущими принять на грудь.

Сейчас, в девять вечера, тут было как на карнавале: мужчины хлещут из горла и надо смотреть под ноги, чтобы не наступить на расстеленные одеяла, на которых играют в кости. Зазывала кричал: «Приятные дамочки на любой вкус!», а увидев Джо, воскликнул: «Приглашаются старые и юные! Всех, кто хочет и может, прошу к нам! Заходите! Преле-естные дамочки на любой вкус!» На Джо налетел пьяный, и мальчик упал. Встал, почистился. В воздухе пахло дымом; мимо него пробежали несколько мужчин, неся туалетный столик с наваленной сверху грудой одежды. Почти каждый здесь имел при себе винтовку. Некоторые были с дробовиками. Джо миновал еще полквартала, сторонкой обошел двух дерущихся женщин и уже начал думать, что сегодня все-таки не лучший вечер для прогулок по Вест-Бродвею. Впереди полыхал универмаг «Маккори», и люди стояли вокруг, с радостными криками глазея на огонь и дым. Джо услышал громкий треск, поднял глаза: из окна второго этажа падало тело. Он отступил назад, тело ударилось о мостовую и разлетелось на несколько кусков. Толпа заулюлюкала. Манекен. Керамическая голова треснула, одно ухо откололось. Джо вовремя поднял взгляд: из того же окна уже летел другой. Этот приземлился на ноги и разломился пополам — ноги отдельно, верх отдельно. Кто-то открутил голову от первого манекена и запустил ею в толпу.

Джо решил: нет, пора назад. Он повернулся, и тут же дорогу ему заступил маленький сутулый человечек в очках, с мокрыми волосами и гнилыми зубами.

— Ты похож на спортивного парня, мой юный Джон. Ты ведь спортсмен?

— Я не Джон.

— Имя — сущая ерунда, не правда ли? Так я считаю. Ты спортсмен или как? — Человечек положил руку ему на плечо. — Мой юный Джон, там, в переулочке, заключаются чуть ли не самые лучшие спортивные пари в мире.

Джо дернул плечом, сбрасывая его руку.

— Собаки?

— Точно, собаки, — подтвердил человечек. — Собаки у нас дерутся с другими собаками. А петухи — с петухами. И еще у нас псы дерутся с крысами.

Джо шагнул влево, но человечек не отставал.

— Не любишь крыс? — Хихикнул. — Тогда тем более приятно будет поглядеть, как их прикончат одну за другой. — Он показал рукой: — Вот сюда, по переулочку. Совсем рядом.

Человечек наклонился, и Джо почувствовал, что от него разит вином.

— Пойдем, мой юный Джон. Нам туда.

Джо метнулся в сторону. Тип схватил его за плечо, но Джо вывернулся и снова быстро зашагал прочь. Человек шел за ним.

— Да ты, я гляжу, у нас просто денди, мой юный Джон! Видно, ты лорд Джон, а? Приношу величайшие извинения! Мы не подходим к вашему шибко культурному вкусу, ваша светлость?

Коротышка семенил перед ним.

— Ну же, мой юный Джон, давай подружимся.

Тип потянулся к нему, но Джо вильнул право и опять оказался впереди. Он все-таки замедлил шаг, чтобы жестом показать коротышке, что не хочет никаких осложнений, и быстро устремился вперед, надеясь, что тип устанет от этой игры и пойдет искать более легкую добычу.

— Славные у тебя волосы, мой юный Джон. Цвета кошачьей шерстки, точно-точно.

Джо услышал, как человечек за его спиной припустил бегом, и, согнувшись, проскользнул между юбками двух высоких женщин, куривших сигары; женщины шлепнули его и пронзительно захохотали. Он обернулся на них, но они уже переключили внимание на гнилозубого зазывалу, который все продолжал свою погоню.

— Оставь его в покое, кретин, — сказала одна.

— Не суйтесь не в свое дело, леди, а то покажу ножик.

Женщины рассмеялись.

— Видали мы твой ножик, Рори. Он у тебя совсем крошечный, даже глядеть стыдно.

Джо снова вышел на середину улицы.

Рори поспевал за ним.

— Может, почистить вам башмаки, мой юный лорд? Постелить постельку?

— Отстань от парня, сутенер несчастный! — крикнула ему вдогонку одна из женщин, но Джо по голосу понял, что дамочки потеряли к нему интерес.

Он шел, размахивая руками, притворяясь, будто не слышит под ухом мерзкого хрюканья Рори. Коротышка тоже начал размахивать руками. Джо упорно смотрел вперед, пытаясь выглядеть солидным человеком, который знает, куда идет. Толпа вокруг него густела.

Рори провел рукой по щеке Джо, и Джо двинул ему. Его кулак угодил Рори в висок. Тот зажмурился. Несколько мужчин на тротуаре засмеялись. Джо побежал, за ним несся смех.

— Могу я тебе чем-то помочь? — Рори трусцой бежал за ним. — Облегчить твои невзгоды, а? Похоже, они для тебя тяжеловаты.

Джо обогнул перевернутый фургон, пронесся мимо двух мужчин с дробовиками и юркнул в двери бара. Оглядел посетителей: многие — в рабочих рубахах и спецовках, большинство — с подкрученными усами и в черных котелках. Они тоже на него посмотрели. Где-то в глубине бара, за толпой и дымом, раздавались стоны и рыки, и Джо сообразил, что помешал какому-то представлению. Он открыл было рот, чтобы сказать им, что его преследуют, но в этот миг бармен указал на него и произнес:

— Выкиньте отсюда этого щенка.

Две руки схватили его, пронесли по воздуху и вышвырнули наружу. Он перелетел через тротуар и упал на мостовую. Больно проехался по ней коленками и правой ладонью. Кто-то перешагнул через него. Его затошнило. Он услышал голос Рори:

— Нет, ваша светлость, уж позвольте мне.

Рори схватил Джо за волосы. Джо вцепился ему в руки, и Рори усилил хватку.

Он оторвал Джо от земли, и мальчику словно обожгло голову. Рори улыбнулся, показав черные зубы. Он рыгнул, и от него снова запахло перегаром.

— У тебя хорошо подстрижены ноготки и одежка очень красивая, мой юный лорд Джон. Ты просто картинка.

Джо выдавил из себя:

— Мой отец…

Рори сжал ему челюсть рукой.

— Теперича твой отец — я. Так что, ваша светлость, поберегите силенки.

Джо лягнул его. Рука, сжимавшая волосы, ослабила хватку, и Джо вложил в следующий пинок все силы. Целился он в пах, но промазал. Хотя удар получился неплохой: Рори зашипел, сморщился и выпустил его.

Тогда-то и появился ножик. Вернее, бритва.

Джо упал на четвереньки и пролез у Рори между ног. Дальше он продолжал двигаться тем же манером, на руках и коленях, через плотную толчею, между парой темных брючин, и парой желтоватых штанин, и парой двухцветных гамаш, и парой коричневых рабочих сапог, измазанных грязью. Он полз, чувствуя себя каким-то крабом, сворачивая налево, направо, опять налево. Здесь, внизу, было тесно, и душно, а он все полз и полз, протискиваясь все глубже в толпу.

В четверть десятого Томасу позвонил генерал Коул, временно исполняющий обязанности комиссара полиции.

— Вы поддерживаете контакт с капитаном Мортоном из Шестого? — спросил генерал Коул.

— Постоянно, генерал.

— Сколько человек под его началом?

— Около ста, сэр. В основном добровольцы.

— А у вас, капитан?

— Примерно столько же.

— Мы направляем десятый полк Гвардии штата к Бродвейскому мосту, — сообщил генерал. — Вы с капитаном Мортоном должны туда же оттеснить толпу.

— Так точно, генерал.

— Мы зажмем их там. Начнем арестовывать и распихивать по грузовикам. Это вынудит большинство разойтись.

— Согласен.

— Встречаемся у моста в двадцать два ноль-ноль, капитан.

Коул повесил трубку, и Томас по внутренней связи позвонил сержанту Эйгену. Когда тот отозвался, Коглин произнес: «Немедленно собрать людей» — и тут же разъединился.

Потом он позвонил капитану Мортону:

— Ты готов, Винсент?

— Готов, Томас.

— Мы погоним их на тебя.

— Жду не дождусь.

— До встречи у моста.

— До встречи у моста.

Томас повторил вчерашнюю процедуру: надел пояс с кобурой, набил карманы патронами, зарядил свой «ремингтон». И вышел в общий зал.

Собрались все: его сотрудники, парковые копы и шестьдесят шесть добровольцев. Из-за последних он чуть помедлил. Беспокоили его эти юные щенки, особенно гарвардцы. Ему не нравились их глаза, бегавший в них проказливый огонек. На столе сидели двое, беспрерывно перешептывавшиеся и хихикавшие, пока он разъяснял задание.

— Мы подойдем к ним с фланга, на Вест-Бродвее. Встанем цепью от одного края улицы до другого и начнем теснить их на запад, все время строго на запад, по направлению к мосту. Не увлекайтесь. Кто-то останется позади. Пускай — если они не представляют прямой угрозы. Главное, не прекращайте напирать.

Один из гарвардских футболистов пихнул другого локтем в бок, и оба заржали.

Томас сошел с трибуны и продолжал говорить, расхаживая между собравшимися:

— Если в вас попадут чем-нибудь, не обращайте внимания. Если по нам начнут стрелять, я прикажу открыть ответный огонь. Только я. Вы не начинаете ответную стрельбу, пока не услышите мою команду.

Гарвардские мальчики наблюдали за ним, сияя улыбками.

— Когда мы достигнем Ди-стрит, — говорил Томас, — к нам присоединятся люди из Шестого участка. Вместе мы зажмем их в клещи и вытесним к Бродвейскому мосту. При этом уже не должно быть отставших. Все должны двигаться вместе.

Он добрался до двух развеселых гарвардцев. Те, задрав брови, глядели на него. Один — голубоглазый блондин, другой — шатен в очках, лоб в прыщах. Их приятели сидели рядом и с интересом ждали, что будет.

Томас спросил блондинчика:

— Как тебя зовут, сынок?

— Чес Хадсон, капитан.

— А твоего друга?

— Бенджамин Лорн, — ответил шатен. — Вот он я.

Томас кивнул ему и снова повернулся к Чесу:

— Тебе известно, сынок, что бывает, если не относишься к сражению серьезно?

Чес округлил глаза.

— Думаю, вы мне сейчас сами расскажете, капитан.

Томас ударил Бенджамина Лорна в лицо с такой силой, что студентик упал, а его очки отлетели в задний ряд. Лорн так и остался стоять на коленях, изо рта у него сочилась кровь.

Чес открыл было рот, но Томас сжал его челюсть.

— А бывает при этом, сынок, вот что: обычно страдает тот, кто рядом с тобой. — Томас глянул на дружков Чеса. — Сегодня вечером вы — блюстители закона. Ясно?

В ответ он получил восемь кивков.

Он снова посмотрел на Чеса:

— Мне все равно, кто твой папаша, сынок. Если ты сегодня вечером совершишь ошибку, я пристрелю тебя. — Он шмякнул Чеса о стену.

Снова повернулся к остальным:

— Еще вопросы?

Все шло гладко, пока они не добрались до Эф-стрит. В них бросали яйца, иногда камни, но в остальном толпа вела себя смирно, равномерно оттесняемая по Вест-Бродвею. Кое-кто бросал свои винтовки на тротуар, и по пути копы и добровольцы подбирали их. Спустя пять кварталов они уже несли по лишней винтовке на человека, и Томас приказал остановиться, чтобы разрядить отобранное оружие. Толпа тоже остановилась, и некоторые в ней явно засматривались на лишнее оружие. Тогда капитан приказал разбить трофейные винтовки о мостовую. Увидев это, толпа двинулась дальше, и довольно резво, а Томас уже начал ощущать ту уверенность, которую чувствовал вчера, когда очищал Эндрю-сквер вместе с Краули.

Однако на Эф-стрит они натолкнулись на радикалов: люди с плакатами, большевики, анархисты. На углу Эф-стрит и Бродвея завязалась схватка: дюжину добровольцев, замыкавших шествие, обошли с флангов и атаковали. В основном бунтовщики использовали обрезки труб, но вдруг Томас заметил какого-то парня с густой бородой, поднимающего пистолет; капитан выхватил собственный и выстрелил.

Пуля попала бородатому в плечо, и он упал. Томас навел револьвер на его соседа, большевики замерли. Томас посмотрел на своих людей и произнес:

— Цельсь!

Стволы винтовок взметнулись одновременно, как ноги танцовщиц кордебалета. Большевики побежали, спасая жизнь. У нескольких добровольцев обнаружились кровоточащие царапины и порезы, но ничего серьезного не было. Сержант Эйген осмотрел человека, в которого попал Томас:

— Будет жить, капитан.

— Тогда пусть лежит где лежит.

Они прошли еще два квартала. Толпа бежала перед ними. Затор возник, когда они добрались до территории 6-го участка. Капитан Мортон и его люди сдавливали толпу с боков, и она, стиснутая, бурлила между Дэ-стрит и Эй, совсем неподалеку от Бродвейского моста. На северной стороне Бродвея он увидел самого Мортона, и когда их глаза встретились, Томас жестом указал на юг, и Мортон кивнул. Томас и его люди рассыпались вдоль южной стороны улицы, а ребята Мортона заняли северную, и совместными усилиями они начали теснить по-настоящему. Напирали что было мочи. Сделали забор из винтовок и с помощью этой стали, и своей ярости, и своего страха гнали это человеческое стадо вперед. На протяжении нескольких кварталов они давили, жали и мяли, словно силясь втиснуть львиное семейство в мышиную нору. Томас уже потерял счет плевкам и тумакам, которые получал отовсюду, и по лицу и шее его текло что-то, источник чего невозможно было определить. Он все-таки нашел повод улыбнуться: его развеселил вид чистюли Чеса Хадсона со сломанным носом и черным фонарем под глазом.

Но лица в толпе только вгоняли во мрак. Ближайшие к Томасу физиономии, стопроцентно ирландские, как картошка и пьяные слезы, были искажены яростью и жалостью к себе. Словно они имеют право все это вытворять. Словно эта страна обязана дать им больше, чем она дала Томасу, когда он сошел с корабля на ее берег. Она же предоставила ему лишь шанс, только и всего. Ему хотелось вышвырнуть их назад в Ирландию, в объятия британцев, к их холодным полям, промозглым пабам, беззубым женщинам. Что их серая страна дала им, кроме уныния, меланхолии, пьянства и черного юмора вечно побежденных? И вот они явились сюда, в один из немногих городов мира, где им дали приют. Но ведут ли они себя как американцы? Проявляют ли уважение и благодарность? Нет. Ведут себя как цветные, только европейские. Да как они смеют? Когда все это схлынет, Томасу и другим добропорядочным ирландцам придется целых десять лет расхлебывать последствия. Будьте вы прокляты, думал он. Будьте прокляты, вы опозорили наш народ.

За Эй-стрит стало полегче. Бродвей здесь расширялся, образуя подобие площади на пересечении с каналом Форт-Пойнт. Уже виднелся Бродвейский мост, и сердце у Томаса радостно забилось, когда он различил впереди войска и грузовики. Он во второй раз за этот вечер улыбнулся, но в то же мгновение чья-то пуля попала сержанту Эйгену в живот, и тот упал. Томас и лейтенант Стоун добрались до него первыми. Еще одна пуля угодила в водосточную трубу совсем рядом с ними, и их люди стали отвечать на выстрелы. Дюжина винтовок грянула одновременно, когда Томас с лейтенантом подхватили Эйгена и потащили к тротуару.

А потом он увидел Джо. Мальчик бежал к мосту по северной стороне улицы. Томас узнал и человека, от которого удирал его сын: сутенер и зазывала по имени Рори Друн. Извращенец и насильник Рори Друн преследует его сына. Они донесли Эйгена до тротуара, опустили, прислонив спиной к стене, и Эйген спросил:

— Я помру, капитан?

— Нет, но тебе будет порядком больно, дружок.

Томас обшаривал взглядом толпу, высматривая Джо. Не нашел, зато вдруг увидел Коннора — тот не разбирая дороги несся к мосту, и Томас ощутил неожиданный, удививший его самого прилив гордости за среднего сына.

— Не упусти его, — шепнул Томас.

— Что, сэр? — спросил Стоун.

— Остаешься с сержантом Эйгеном, — распорядился Томас. — Попробуешь унять кровотечение.

— Есть, капитан.

— Я вернусь.

Коннор не мог определить, откуда летят пули: они рикошетили от столбов, кирпичей, от вывесок и дорожных знаков. Он подумал: не так ли себя чувствуют люди на войне, во время боя? Ощущение полного хаоса, ощущение, что твоя собственная смерть то и дело проносится мимо тебя, а потом, отрикошетив, идет на второй заход. Люди метались, натыкались друг на друга, ломали лодыжки, раздавали тумаки, царапались, завывали от страха. Два человека перед ним упали, не то настигнутые пулей или камнем, не то подшибив друг друга. Коннор перепрыгнул через них и увидел Джо у самого моста, в лапах у какого-то мерзкого коротышки. Коннор поднажал, увернулся от мужчины, безадресно размахивавшего трубой, обежал женщину, стоявшую на карачках, и, когда державший Джо тип начал оборачиваться, с разбега врезал тому кулаком в лицо. Самого его швырнуло вперед, так что они вместе с коротышкой повалились на мостовую. Коннор приподнялся, схватил негодяя за горло и снова занес кулак, но увидел, что тот уже отключился: под головой у него растекалась лужица крови. Коннор поискал глазами Джо и увидел, что парень лежит, сжавшись в комок: видно, Коннор с размаху задел и его. Он подошел к младшему брату, перевернул его на спину, и Джо расширенными глазами посмотрел на него снизу вверх.

— Ты как, нормально?

— Ага.

— Давай-ка. — Коннор присел и, когда Джо обхватил его руками за плечи, поднял его.

Повернувшись, он увидел, как с моста сходят части Гвардии штата. Они шли цепью, с винтовками на изготовку. В них целились из толпы. Полицейские-добровольцы, один с подбитым глазом и сломанным носом, тоже вскинули винтовки. Каждый держал кого-то на мушке, словно уже не осталось враждующих сторон, одни лишь мишени.

— Закрой глаза, Джо. Закрой глаза.

Коннор прижал голову Джо к своему плечу. Казалось, все ружья грянули разом. Воздух заволокло белым дымом, вылетевшим из множества дул. Внезапный пронзительный вскрик. Боец из Гвардии штата схватился за шею. Чья-то окровавленная рука взметнулась в воздух. Коннор, держа брата на руках, побежал к перевернутой машине, и тут снова загрохотали выстрелы. Пули отскакивали от обшивки машины со звяканьем тяжелых монет, падающих в металлическую бутыль, и Коннор покрепче притиснул лицо Джо к своему плечу. Справа просвистела пуля, угодила какому-то парню в колено. Тот упал. Коннор был уже почти у капота машины, когда пули разнесли вдребезги ветровое стекло. Осколки засверкали в ночи, как колючая изморось, как серебристое облако брызг, вылетевшее из тьмы.

А потом Коннор обнаружил, что лежит на спине. Он не помнил, как поскользнулся. Просто вдруг оказался на земле. Он слышал вопли и стоны людей; ощущал запах пороха, дыма и почему-то — горелого мяса. Услышал, как Джо зовет его, сначала негромко, потом срываясь на визг. Он протянул руку, Джо схватил ее, не переставая кричать.

А потом — голос отца:

— Джозеф, Джозеф, я здесь. Спокойно.

— Папа, — позвал Коннор.

— Коннор, — откликнулся отец.

— Кто погасил фонари?

— Господи, — прошептал отец.

— Я ничего не вижу, папа.

— Я понял, сынок.

— Почему я ничего не вижу?

— Мы сейчас отвезем тебя в больницу, сынок. Немедленно. Обещаю.

— Папа…

Он почувствовал у себя на груди отцовскую руку.

— Лежи спокойно, сынок. Просто лежи спокойно.

Глава тридцать девятая

На другое утро Гвардия установила в Южном Бостоне пулеметы — на северном конце Вест-Бродвея, на углу Вест-Бродвея и Джи-стрит и на пересечении Бродвея с Дорчестер-стрит. Десятый полк патрулировал улицы. Одиннадцатый занял позиции на крышах.

Процедуру повторили на Сколли-сквер и вдоль Атлантик-авеню в Норт-Энде. Генерал Коул перекрыл все улицы, выводящие на Колли-сквер, и установил контрольно-пропускной пункт на Бродвейском мосту. Каждый, кто без веских оснований появлялся на означенных улицах, подлежал немедленному аресту.

В городе воцарилась тишина, улицы опустели.

Губернатор Кулидж провел пресс-конференцию. Он выразил соболезнования по поводу гибели девяти человек и сотен пострадавших, однако заявил, что винить в этом следует лишь саму взбунтовавшуюся толпу. Толпу и полицейских, оставивших свой пост. Далее губернатор заявил, что, хотя мэр и попытался обуздать волнения, он оказался совершенно не подготовлен к чрезвычайным ситуациям подобного рода. Поэтому управление городом, начиная с данного момента, будут напрямую осуществлять власти штата и лично губернатор. Первое его распоряжение в этом качестве — восстановление Эдвина Аптона Кёртиса в его законной должности комиссара полиции.

Кёртис возник рядом с ним на трибуне и объявил, что управление полиции великого города Бостона, действуя совместно с частями Гвардии штата, не потерпит дальнейших беспорядков:

— К закону следует относиться с уважением, иначе последствия будут самыми печальными. Здесь не Россия. Мы применим любые меры, чтобы гарантировать демократию нашим гражданам. Сегодня анархии будет положен конец.

Репортер из «Транскрипта» встал и вытянул руку.

— Господин губернатор, правильно ли я понимаю, что вы вините мэра Питерса в том хаосе, которому мы были свидетелями в две прошедшие ночи?

Кулидж покачал головой:

— Виновна толпа. Виновны полицейские, нарушившие свой долг, свою клятву. Мэр Питерс не виноват. Его просто застали врасплох, он не осознал масштабов происходящего и вследствие этого действовал неэффективно.

— Но, губернатор, — не унимался журналист, — мы получили несколько сообщений о том, что именно мэр Питерс пожелал вызвать Гвардию штата уже через час после начала полицейской забастовки, однако вы, сэр, и комиссар Кёртис наложили вето на его решение.

— Эти сведения не соответствуют действительности, — бросил Кулидж.

— Но, господин губернатор…

— Эти сведения не соответствуют действительности, — повторил Кулидж. — Пресс-конференция завершена.

Томас Коглин держал сына за руку. Коннор не издавал ни звука, но слезы катились из-под толстого слоя бинтов, покрывавших его глаза, падали с подбородка на воротник его больничного халата.

Его мать стояла в нескольких шагах и смотрела на улицу из окна Массачусетской больницы. Она мелко дрожала, но глаза у нее оставались сухими.

Джо сидел в кресле по другую сторону кровати. Он не проронил ни слова, с тех пор как вчера вечером они подняли Коннора и поместили его в «скорую».

Томас коснулся щеки Коннора.

— Все в порядке, — прошептал он.

— Как это в порядке? — отозвался Коннор. — Я ослеп.

— Знаю, сынок. Но мы с этим справимся.

Коннор отвернулся, хотел было убрать руку, но Томас держал ее крепко.

— Кон, — произнес Томас, сам слыша беспомощность в своем голосе, — тебя постиг ужасный удар, что и говорить. Но не поддавайся греху отчаяния, сынок. Это худший из всех грехов. Господь поможет тебе пережить испытание. Он просит лишь стойкости.

— Стойкости? — Коннор издал смешок. — Я слепой.

Эллен, стоявшая у окна, перекрестилась.

— Слепой, — шепотом повторил Коннор.

Томас не смог придумать ответа. Может быть, это и есть истинная цена семейной жизни — неспособность избавить от боли тех, кого любишь. Высосать эту боль из их крови, их сердца, их головы. Ты держишь их на руках, кормишь, строишь планы относительно их будущего, а мир всегда готов вонзить в них зубы.

В палату вошел Дэнни. Застыл столбом.

Томас ни о чем не успел подумать, но мгновенно понял — Дэнни прочел в их глазах: они винят его, Дэнни.

Что ж, разумеется. Кого же еще винить?

И даже Джо, который всегда боготворил Дэнни, теперь смотрел на него смущенно и враждебно.

Томас решил говорить просто и прямо.

— Твой брат вчера вечером ослеп. — Он поднял руку Коннора к своим губам и поцеловал ее. — Во время беспорядков.

— Дэн? — позвал Коннор. — Ты?

— Это я, Кон.

— Я слепой, Дэн.

— Знаю.

— Я тебя не виню, Дэн. Не виню.

Дэнни опустил голову, плечи у него задрожали. Джо отвернулся.

— Нет, не виню, — повторил Коннор.

Эллен пересекла комнату, приблизилась к Дэнни, глядя на него в упор, и дала ему пощечину. Он сморщился; Эллен еще раз ударила его по щеке.

— Убирайся, — прошептала она. — Убирайся, ты… большевик. — Она указала на Коннора: — Это сделал ты. Ты. Убирайся прочь.

Дэнни взглянул на Джо, но тот отвел глаза.

Он посмотрел на Томаса. Томас встретился с ним взглядом. Покачал головой и отвернулся.

Вечером того же дня Гвардия штата обстреляла четырех человек на Джамайка-плейн. Один погиб. Десятый полк вычистил игроков в кости из парка Коммон и под прицелом провел их по Тремонт-стрит. Собралась толпа. Были произведены предупредительные выстрелы. Пытаясь вызволить одного из игроков, какой-то мужчина получил огнестрельное ранение в грудь. В этот же вечер он скончался.

В остальных районах города было спокойно.

Следующие два дня Дэнни провел, стягивая подкрепления. Его лично заверили, что профсоюз телефонистов и телеграфистов готов в самое ближайшее время отказаться от выхода на работу. В том же самом его уверили в профсоюзе барменов, в профсоюзном объединении еврейских коммерсантов, в профсоюзе вагоновожатых и профсоюзе машинистов. Впрочем, пожарные не согласились ни встретиться с ним, ни перезвонить ему.

— Я попрощаться пришел, — сказал Лютер.

Нора отступила от двери:

— Заходи, заходи.

Лютер вошел:

— А Дэнни где?

— Он в Роксбери на собрании.

Лютер заметил, что она в пальто:

— Ты тоже туда?

— Туда. Боюсь, там все не очень хорошо обернется.

— Давай провожу.

Нора улыбнулась:

— Было бы очень приятно.

Пока они шли к станции надземной дороги, на них многие пялились: как же, белая женщина вместе с черным мужчиной шагают по Норт-Энду. Лютер подумывал приотстать от нее на шажок, чтобы казалось, будто он ее лакей или еще кто-нибудь в таком роде, но тут он припомнил, зачем возвращается в Талсу, какая тут главная причина, и пошел с ней рядом, высоко подняв голову.

— Значит, возвращаешься, — произнесла Нора.

— Да. Надо мне. По жене скучаю. И ребенка своего хочу увидать.

— Но это опасно.

— Да что нынче не опасно? — заметил Лютер.

Она слегка улыбнулась:

— И то верно.

Когда поезд надземки проезжал эстакаду, снесенную в свое время паточным потопом, Лютер невольно напрягся. Эстакаду давно восстановили и укрепили, и все равно Лютеру каждый раз было тут не по себе.

Ну и годик! Проживи Лютер еще дюжину жизней, доведется ли ему когда-нибудь увидеть такое? Он ведь как раз за безопасностью и приехал в Бостон, но сейчас мысль об этом была смешна: ну да, как же, хороша безопасность — от Эдди Маккенны до первомайских бунтов и полицейской забастовки; похоже, самый что ни на есть небезопасный город из всех, в каких ему в жизни довелось побывать. Американские Афины, как же! Эти чокнутые янки ведут себя так, что Лютеру хотелось переименовать город в Американскую Психушку.

Он заметил, что Нора улыбается ему из своего отделения для белых, и прикоснулся к краю шляпы. Она шутливо ему отсалютовала. Эта девочка просто клад. Если Дэнни не сваляет дурака, он до старости будет дико счастлив. Так с виду не скажешь, чтобы Дэнни хотел это дело профукать, штука просто в том, что он все-таки мужик, а никто лучше Лютера не знает, как мужик способен лезть на рожон, когда то, чего он (якобы) хочет, противоречит тому, что ему (на самом деле) необходимо.

Поезд катил по городу — городу-призраку — среди пепла и стеклянных осколков. На улицах никого, кроме Гвардии штата. Всю ярость двух последних дней загнали в бутылку и заткнули пробкой. Конечно, сделали свое дело пулеметы, Лютер не сомневался. Только, может, в конце концов сказалось и желание позабыть все это? Может, каждый проснулся этим утром пристыженный и усталый? Может, поглядев на эти пулеметы, все в глубине души облегченно вздохнули?

Они вылезли из поезда на Роксбери-кроссинг и пешком двинулись к Фэй-холлу.

Нора спросила:

— А как Жидро отнеслись к тому, что ты уезжаешь?

Лютер пожал плечами:

— Они понимают. Сдается мне, Иветта ко мне привязалась чуток побольше, чем рассчитывала, так что ей нелегко, но они все понимают.

— Сегодня уезжаешь?

— Завтра, — ответил Лютер.

— Пиши.

— Есть, мэм. А вы подумайте насчет того, чтобы заглянуть в гости.

— Обязательно скажу ему. Я не знаю, что мы теперь будем делать, Лютер. Правда не знаю.

Лютер глянул на нее, подбородок у нее чуть подрагивал.

— Думаешь, не получат они назад свою работу? — спросил он.

— Я не знаю. Не знаю.

В Фэй-холле поставили на голосование вопрос, оставаться ли в составе Американской федерации труда. В пользу этого решения проголосовали 1388 человек, против — 14. Провели второе голосование: продолжать ли забастовку. Эта тема вызвала немного больше споров. Из зала Дэнни спрашивали, сдержит ли Центральный профсоюз свое обещание касательно стачки солидарности. Один коп заметил, что пожарные увиливают от прямого ответа. Они страшно злятся из-за ложных вызовов, которые поступали во время беспорядков, к тому же Бостонское пожарное управление объявило набор добровольцев взамен тех, кто может забастовать. В результате явилось вдвое больше, чем рассчитывали.

Дэнни звонил в офис Ральфа Рафельсона, оставил ему две телефонограммы с просьбой явиться в Фэй-Холл, но пока от того не поступало никаких известий. Он поднялся на трибуну.

— Бостонский центральный профсоюз до сих пор пытается собрать вместе всех своих делегатов. Как только соберет, они проголосуют. Я не вижу никаких признаков того, чтобы они проголосовали не так, как, по их словам, ожидается. В прессе нас вовсю раскатывают, я понимаю. Нашей репутации повредили беспорядки.

— В церквах нас тоже клеймят! — крикнул Фрэнсис Леонард. — Ты бы слышал, какими словами они нас поносили на утренней службе.

— Я слышал. Но мы все-таки можем выиграть. Нам лишь нужно держаться вместе, сохранять решимость. Губернатор и мэр по-прежнему опасаются забастовки солидарности, и за нами по-прежнему стоит сила — АФТ. Мы еще можем победить.

Дэнни сам толком не знал, многим ли собственным словам поверил, но он почувствовал внезапный проблеск надежды, когда увидел, как в заднюю дверь зала входят Нора и Лютер. Нора помахала ему и улыбнулась, и Дэнни улыбнулся в ответ.

После них вошел Ральф Рафельсон. Он снял шляпу и встретился взглядом с Дэнни.

Отрицательно качнул головой.

Дэнни почувствовал себя так, словно его огрели по спине обрезком трубы и пырнули в живот ледяным ножом.

Рафельсон надел шляпу и повернулся, чтобы уйти, но Дэнни не собирался отпускать его, по крайней мере сегодня.

— Джентльмены, давайте поприветствуем Ральфа Рафельсона из Бостонского центрального профсоюза!

Рафельсон, с гримасой на лице, повернулся, а сидящие, в свою очередь, повернулись к нему и взорвались аплодисментами.

— Ральф, — Дэнни помахал ему, — поднимитесь сюда, расскажите все ребятам.

Рафельсон деревянной походкой двинулся к нему по проходу, с болезненной улыбкой, застывшей на лице. Он взобрался по ступенькам на сцену, пожал Дэнни руку и прошипел:

— Ты за это поплатишься, Коглин. Тебя съедят.

— Да ну? — Дэнни сжал его руку посильнее и ухмыльнулся. — Надеюсь, ты подавишься и сдохнешь.

Он отпустил его руку, отошел; Рафельсон занял трибуну, а Марк бочком пробрался к Дэнни.

— Он нас закладывает?

— Уже заложил.

— Дело худо, — проговорил Марк. — Все хуже и хуже.

Дэнни повернулся, увидел, что глаза у Марка мокрые и под ними залегли темные мешки.

— Господи, да куда уж хуже?

— Вот телеграмма, ее сегодня утром Сэмюэл Гомперс прислал губернатору Кулиджу. А Кулидж передал ее в газеты. Прочти то, что в кружочке.

Дэнни нашел место, обведенное карандашом:

Хотя мы полагаем, что сотрудникам бостонской полиции предоставлялось недостаточное обеспечение и что их права ущемлялись и лично вами, и комиссаром Кёртисом, Американская федерация труда всегда придерживалась твердой позиции: неизменно предостерегать всех государственных служащих от забастовок.

Ребята уже вовсю свистели и улюлюкали Рафельсону, все повскакали на ноги. Опрокинулось несколько стульев.

Дэнни бросил газету на сцену.

— Нам конец.

— Еще есть надежда, Дэн.

— На что? — Дэнни глянул на него. — Нас продали и АФТ, и центральный профсоюз. Какая еще надежда, черт подери?

— Мы еще можем получить нашу работу обратно.

Несколько человек ворвались на сцену, и Ральф Рафельсон отступил на несколько шагов назад.

— Они теперь никогда не вернут нам нашу работу, — произнес Дэнни. — Никогда.

Обратный путь в Норт-Энд был скверным. Лютер никогда не видал Дэнни в таком мрачном настроении. Он уселся рядом с Лютером в отделении для черных и колючими глазами смотрел на тех пассажиров, которые с удивлением на него поглядывали. Нора сидела здесь же и нервно поглаживала его руку, не чтобы успокоить, а чтобы успокоиться самой. Лютер это понимал.

Лютер знал Дэнни уже давно, и ему было ясно: только псих решится вступить с этим парнем в честный бой. Потому как слишком уж он здоровенный, слишком бесстрашный, слишком невосприимчивый к боли. Лютер никогда не сомневался в силе Дэнни, но прежде ему не доводилось приближаться к нему настолько, чтобы ощутить ту способность к насилию, которая жила в нем как вторая, глубинная сущность.

Другие мужики в вагоне надземки перестали пялиться на них. Дэнни сидел, глядя на пассажиров; глаза у него потемнели, как будто он только и ждал причины, чтобы взорваться.

Они вышли в Норт-Энде и двинулись к Салем-стрит пешком по Гановер-стрит. Наступил вечер, но из-за Гвардии штата улицы были пусты. На половине пути кто-то окликнул Дэнни по имени. Хриплым, слабым голосом. Они повернулись, и Нора вскрикнула: из тени Прадо выступил мужчина. В пальто дымится дырка.

— Господи, Стив. — Дэнни подхватил его: тот падал ему на руки. — Нора, милая, найди-ка гвардейца и скажи — тут коп с огнестрельным ранением.

— Я не коп, — пробормотал Стив.

— Ты коп, ты коп.

Он опустил Стива на землю, а Нора помчалась по улице.

— Стив, Стив…

Стив открыл глаза, а дырка в его груди продолжала дымить.

— Я столько всех расспрашивал, — произнес он. — И вдруг просто наткнулся на нее. Свернул в переулок, глаза поднимаю — она. Тесса. Бабах.

Веки у него задрожали. Дэнни стянул рубашку, оторвал от нее полосу, скомкал, прижал к ране.

Стив открыл глаза.

— Она сейчас… наверняка удирает, Дэн.

Свисток гвардейца. Увидев, что Нора бежит обратно, Дэнни повернулся к Лютеру:

— Руку положи сюда. Надави посильнее.

Лютер прижал ладонь к скомканному куску рубашки, глядя, как тот наливается красным.

Дэнни встал.

— Погоди! Ты куда?

— За тем, кто это сделал. Скажешь гвардейцам, что это женщина по имени Тесса Фикара. Запомнил имя?

— Да, да. Тесса Фикара.

Дэнни пустился бегом через Прадо.

Он увидел ее, когда она спускалась по пожарной лестнице. Дэнни был под козырьком заднего крыльца магазина, а она выбралась из окна третьего этажа. Когда она достигла последней ступеньки и шагнула одной ногой на тротуар, он сбоку приставил пистолет к ее шее.

— Держать руки на лестнице, не поворачиваться.

— Полисмен Дэнни, — произнесла она, все-таки поворачиваясь, и он отвесил ей пощечину.

— Что я сказал? Руки на лестнице, не поворачивайся.

Он обшарил карманы ее пальто, затем складки одежды.

— Нравится? — спросила она. — Нравится меня щупать?

— Хочешь, чтобы я тебя еще ударил? — спросил он.

— Если надо, — отозвалась она, — бей сильнее.

Его рука наткнулась на что-то твердое в ее промежности, и он почувствовал, как тело у нее напряглось.

— Вряд ли у тебя вырос мужской причиндал, Тесса.

Он провел руками вниз по ее ноге, потом вверх, забравшись под платье и сорочку. Извлек оттуда «дерринджер», убрал в карман.

— Удовлетворен? — спросила она.

— Не совсем.

— А как твой мужской причиндал, Дэнни? — спросила она.

— Подними ногу, — скомандовал он.

Она послушалась.

— Как он, твердый? — спросила она.

На ноге у нее был серый сапог на шнуровке.

— Теперь другую.

Она опустила правую ногу. Поднимая левую, слегка пихнула его задом.

— Да, так и есть. Очень твердый.

В левом ее сапоге он нашел нож. Маленький и узкий, но несомненно очень острый. Вытащил и убрал в карман к «дерринджеру».

— Ты предпочитаешь, чтобы я опустила ногу, или хочешь трахнуть так?

В холодном воздухе он видел парок от ее дыхания.

— Сегодня я не расположен тебя трахать, сука.

Он снова провел рукой вверх по ее телу, услышал, как она медленно и ровно дышит. На ней была широкополая шляпа, обвязанная красной лентой с бантом впереди. Он снял ее, прощупал окантовку, тулью, нашел два бритвенных лезвия, бросил их на землю, следом отправил и шляпу.

— Ты испачкал мою шляпку, — пожаловалась она. — Бедная, бедная шляпка.

Он вытащил все шпильки из ее прически, так что волосы свободно рассыпались по ее шее и спине, и отшвырнул их подальше.

— Повернись.

— Да, господин.

Она улыбнулась, и ему захотелось снова ее ударить.

— Думаешь, ты меня сейчас арестуешь?

Он вынул из кармана наручники и покачал ими в воздухе.

— Ты больше не полисмен, Дэнни. Я такие вещи знаю.

— Гражданский арест, — пояснил он.

— Если ты меня арестуешь, я повешусь.

Он, в свою очередь, пожал плечами:

— Ну и ладно.

— И ребенок у меня внутри тоже умрет.

— Выходит, опять забрюхатела?

— Si .[84]

Она глядела на него, и глаза у нее были, как всегда, большие и темные. Она провела по животу ладонью:

— Во мне другая жизнь.

— Ага, как же, — отозвался Дэнни. — Придумай еще что-нибудь, крошка.

— Посадишь меня, и тюремный доктор подтвердит, что я беременна. Обещаю тебе, я повешусь. И ребенок умрет у меня в утробе.

Он защелкнул наручники на ее запястьях и дернул за них так сильно, что она врезалась в него, их лица почти соприкоснулись.

— Не пытайся меня обдурить, шлюха. Однажды сошло, но во второй раз у тебя не получится.

— Я знаю. Я революционерка, Дэнни, и я…

— Ты паршивая террористка. — Он ухватился за цепь наручников и притянул ее ближе. — Ты только что застрелила парня, который уже девять месяцев искал работу. Он был из того самого «народа». Бедняга пролетарий, который пытался свести концы с концами. И ты его застрелила, черт подери!

— Бывший полисмен Дэнни, — произнесла она таким тоном, каким пожилая женщина говорит с ребенком, — войны без потерь не бывает. Спроси у моего мертвого мужа.

Между ладоней у нее что-то мелькнуло, и лезвие вошло в его тело. Пронизало плоть и достигло кости, и бедренный сустав полыхнул огнем, опалившим бедро до колена.

Он оттолкнул ее, и она споткнулась, глянула на него из-под завесы волос, губы у нее были мокрые от слюны.

Дэнни покосился на нож, торчащий из бедра, потом нога у него подвернулась, он грохнулся задом на мостовую и смотрел, как по ляжке течет кровь. Он поднял свой «сорок пятый» и навел на нее.

Боль толчками сотрясала тело. Гораздо хуже, чем когда ему прострелили грудь.

— У меня внутри ребенок, — сказала она.

Дэнни вздохнул сквозь стиснутые зубы и выстрелил ей в подбородок; потом еще раз в грудь. Она упала на землю и забилась, как рыбина. Каблуки скребли мостовую, она пыталась сесть, кровь лилась по пальто. Дэнни смотрел, как у нее закатываются глаза, потом голова ее ударилась о землю, и она затихла.

Он хотел лечь на спину, но тут что-то толкнуло его в бедро. Он услышал выстрел за полсекунды до того, как следующая пуля угодила ему под правую ключицу. Он приподнял голову и увидел на пожарной лестнице человека. Следующая пуля звонко отскочила от булыжника мостовой. Дэнни все пытался поднять собственное оружие, но рука не слушалась. Следующая пуля попала ему в левую кисть. Он все время мучительно думал: это еще кто?

Он оперся на локти, выпустил пистолет. Ему хотелось умереть не в этот день; в какой угодно, только не в этот. Сегодняшний и так принес слишком много поражений, а он бы предпочел оставить мир, во что-нибудь веря. Еще веря.

Человек на пожарной лестнице уперся локтями в ограждение и прицелился.

Дэнни закрыл глаза.

Он услышал какой-то дикий гортанный вой и подумал: а не сам ли он так орет? Звяканье металла, еще один, более пронзительный вопль. Он открыл глаза и увидел, что целившийся в него человек летит вниз, ударяется головой о булыжник, и тело его словно ломается пополам.

Первый выстрел Лютер услышал, когда уже миновал поворот в переулок. Он с минуту постоял на тротуаре, никаких звуков больше не уловил и пошел было дальше, но тут раздался второй выстрел, за ним еще один. Он бросился в переулок. Уже зажглись фонари, и он разглядел, что посреди переулка лежат двое, один пытается поднять пистолет. Это Дэнни.

А на пожарной лестнице — человек в черном котелке. Целится. Лютер увидал у мусорного бака кирпич, схватил его. Сперва он подумал, что это крыса, но когда крыса не дернулась, понял: нет, кирпич.

Дэнни откинулся на локти, тут-то Лютер и понял: сейчас свершится казнь, он почувствовал это нутром и испустил самый истошный вопль, на какой был способен, бессмысленное «А-а-а-а-а-а-а!», словно бы выпившее всю кровь из его сердца и души.

Человек на пожарной лестнице поднял голову, а у Лютера уже была занесена рука. Он прямо чувствовал под ногами траву, аромат полей в конце августа, запах кожаного мяча, земли, пота. Рука его превратилась в катапульту. Он словно увидел перед собой рукавицу принимающего и запустил в нее кирпич. И кирпич полетел вверх стремительно и целеустремленно, словно таково было его изначальное предназначение. Он явно был малый честолюбивый, этот самый кирпич.

Он попал сукину сыну прямо в его дурацкую шляпу. Смял и шляпу, и полголовы. Сукин сын пошатнулся. Попытался зацепиться за пожарку руками, потом ногами, но надежды на это у него было мало, чего уж там. И он упал, братцы. Рухнул, визжа как девчонка, и хряпнулся головой.

Дэнни улыбнулся. Из него кровь хлещет как из ведра, а он еще, черт его подери, лыбится!

— Второй раз… меня спас…

Подбежала Нора, стуча каблуками по камням. Упала на колени, склонилась над мужем.

— Компресс, детка, — выговорил Дэнни. — Твой шарф. Ногу оставьте. Грудь, грудь, грудь.

Она приложила шарф к дырке в его груди, а Лютер стянул пиджак и приткнул к другой дыре — той, что в ноге. Эта была побольше. Они стояли над ним на коленях.

— Дэнни, не оставляй меня.

— Не оставлю, — выговорил Дэнни. — Я сильный. Люблю тебя.

Норины слезы капали ему на лицо.

— Да, да, ты сильный.

— Лютер.

— А?

В ночи проблеяла сирена, потом еще одна.

— Знатный бросок.

— Молчи.

— Тебе бы… — Дэнни улыбнулся, и на губах у него запузырилась кровь, — в бейсбол играть.

Бейб едет на юг