Глава сороковая
Лютер вернулся в Талсу в конце сентября, когда накатила дикая жара. Перед этим он какое-то время провел в Ист-Сент-Луисе у дядюшки Холлиса: как раз достаточно, чтобы отрастить бороду. Мало того, он вовсе перестал причесываться, а котелок сменил на мятую кавалерийскую шляпу с обвислыми полями, с тульей, до которой уже добралась моль. Он даже позволил дядюшке Холлису себя закармливать, так что впервые в жизни обзавелся небольшим брюшком и чуть ли даже не двойным подбородком. Когда он слез с товарняка в Талсе, видок у него был как у бездомного бродяги. В полном согласии с планом. Бродяга с вещмешком.
Чуть не всякий раз, как он поглядывал на этот мешок, его начинал разбирать смех. Он просто не мог удержаться. На дне мешка лежали перевязанные пачки денег — доход одного хапуги за несколько лет. Все эти растленные годы теперь аккуратненько уложены, плотно увязаны, и от них пахнет будущим кое-кого другого.
Он отнес мешок на поросшее сорняками поле к северу от железнодорожных путей и закопал его при помощи лопаты, которую специально прихватил из Ист-Сент-Луиса. Потом двинулся в Гринвуд и зашагал по Адмирал-стрит, где проводил свой досуг криминальный элемент. Только спустя четыре часа он выследил Дымаря: тот выходил из бильярдной, которой не было в прошлом году, когда Лютер уезжал. Заведение называлось «Поулсон», и Лютер не сразу вспомнил, что это фамилия Дымаря. Если б раньше смекнул, то не потратил бы четыре часа, курсируя взад-вперед по Адмирал-стрит.
С Дымарем шли трое, и они его плотненько окружали, пока все вместе не добрались до вишнево-красного «максвелла». Один открыл ему заднюю дверцу, Дымарь нырнул внутрь, и они отчалили. Лютер вернулся на поле, выкопал мешок, взял из него то, что нужно, и снова зарыл. Вернулся в Гринвуд и отправился к противоположной окраине, где отыскал «Лавку утиля и подержанных автомобилей», которой заправлял старый Латимер Деваль, иногда подрабатывавший у дяди Джеймса. Живьем он никогда старого Деваля не видал, но, когда Лютер еще тут обитал, ему не раз случалось проходить мимо, а потому он знал, что у Деваля всегда имеется несколько развалюх на продажу.
За три сотни он приобрел «франклин-турер» десятого года, они почти ни единым словом не перемолвились: тебе — наличные, мне — ключи. Лютер покатил на Адмирал-стрит и остановился за квартал от «Поулсона».
Потом он целую неделю следил за этими ребятами. Он ни разу не подходил к своему дому на Элвуд-авеню, хотя его больше всего мучило, что теперь он совсем близко, после того как столько времени был далеко. Но он знал, что если увидит Лайлу или сына, то растеряет всю силу, ему сразу захочется подбежать к ним, обнять, вдохнуть их запах, омочить их своими слезами. И тогда он все равно что покойник. Так что он каждый вечер выводил свой «франклин» в лесок и ночевал там, а наутро снова отправлялся на работу — изучать распорядок дня Дымаря.
Дымарь ежедневно обедал в одном и том же заведении, а вот ужинал в разных — то в «Факеле», то в «Мясном ресторане Альмы», то в «Райли», джазовом клубе, открывшемся на месте «Владыки». Лютеру пришла мысль: интересно, о чем думает Дымарь, жуя свой ужин и глядя на ту самую сцену, где он, Дымарь, когда-то чуть не истек кровью. Парень не робкого десятка, чего уж там.
Через неделю Лютер убедился, что отлично уяснил себе расписание Дымаря, потому как Дымарь оказался из тех, кто железно блюдет расписание. Может, вечерами он и ел в разных местах, но зато всегда садился за стол ровнехонько в шесть. По вторникам и четвергам он отправлялся к своей бабе, в самую глушь, где стояла заброшенная хижина, и его подручные ждали во дворе, пока он сделает свое дело и спустя два часа выйдет, заправляя рубашку в штаны. Жил он над своей же бильярдной, и три телохранителя провожали его к самым дверям, а потом возвращались, залезали в машину и на другое утро приезжали снова, ровно в пять тридцать.
Когда Лютер уяснил себе его режим — обед в половине первого, покупки и пополнение запаса наркоты с часу тридцати до трех, обратно в «Поулсон» в три ноль-пять, — он решил, что нашел-таки просвет. Отправился в скобяную лавку и там приобрел замок, такой же, как на двери Дымаря. Он целыми днями сидел в машине, учась просовывать в скважину скрепку, и когда навострился открывать замок меньше чем за двадцать секунд, притом десять раз из десяти, то начал упражняться по ночам, когда не светила даже луна, и в конце концов уже смог бы вскрыть такой замок хоть с завязанными глазами.
В четверг вечером, зная, что Дымарь в хижине у своей бабы, а его люди торчат поблизости, Лютер в сумерках пересек Адмирал-стрит и проник в дверь шустрей, чем когда-либо крал бейсбольную базу. Перед ним было несколько ступенек, приведших его к еще одной двери, тоже запертой. Личинка замка тут оказалась другая, и он провозился с ней минуты две. Потом дверь, щелкнув, открылась, и вот он уже внутри. Он присел на корточки и внимательно смотрел на пол, пока не заметил длинный черный волос, лежащий на пороге. Поднял, прижал к замку и закрыл дверь, чтоб волос торчал из щели, как оно, видно, и было задумано.
Сегодня утром он выкупался в реке; зубы у него стучали от холода, пока он натирал хозяйственным мылом каждый дюйм своего провонявшего тела. Потом вытащил из сумки новую одежду, которую купил еще в Ист-Сент-Луисе. Натянул. Сейчас он похвалил себя за сообразительность: квартирка у Дымаря была такая же опрятная, как его наряд. Безупречная. И пустая. Стены голые, в гостиной на полу одинокий коврик. На журнальном столике ничего нет, а «виктрола» стоит без единой пылинки, без малейшего пятнышка грязи.
В коридоре Лютер обнаружил стенной шкаф. Несколько пальто, в которых на этой неделе он видел Дымаря, аккуратненько висели на деревянных плечиках. Пустые плечики терпеливо поджидали появления голубого плаща-пыльника с кожаным воротником — сегодня Дымарь вышел в нем. Лютер забрался внутрь, закрыл дверцу и стал ждать.
На это ожидание ушел час, хотя казалось — целых пять. Он услыхал на лестнице шаги четырех пар ног и вынул часы, но в темноте не разглядел, сколько времени, так что спрятал их обратно в жилет и поймал себя на том, что затаил дыхание. Он медленно выдохнул: в замке поворачивался ключ. Дверь открылась. Мужской голос:
— Все в норме, мистер Поулсон?
— В норме, Рыжий. До встречи утром.
— Хорошо, сэр.
Дверь захлопнулась, и Лютер поднял пистолет, и на какое-то жуткое мгновение его вдруг захлестнул ужас, желание зажмуриться, протиснуться мимо Дымаря и удрать.
Поздно. Дымарь сразу же направился к шкафу, дверца открылась, и Лютеру ничего не оставалось, кроме как ткнуть дулом в самый кончик его носа:
— Пикнешь — пристрелю на месте.
Дымарь поднял руки, он еще не снял пыльник.
— Назад. Еще. Руки выше.
Лютер выбрался из шкафа в коридор.
Глаза Дымаря сузились.
— Ты, Деревня?
Лютер кивнул.
— Малость переменился. С такой бородой нипочем бы тебя не признал на улице.
— Ты и не признал.
Дымарь слегка вздернул брови.
— На кухню, — велел Лютер. — Ты первый. Руки за голову. Пальцы заплести.
Дымарь подчинился, двинулся по коридору, вошел в кухню. Там был столик, накрытый скатертью в красно-белую клетку, два стула. Лютер указал Дымарю на один, сам сел напротив.
— Руки можешь с головы снять. Просто на стол положи.
Дымарь расцепил пальцы, опустил ладони на стол.
— Старик Байрон тебе передал?
— Он говорил, ты вынес им витрину.
— А что я приду за тобой, говорил?
— Да, что-то такое было.
— Так вот зачем тебе эти три телохранителя?
— Да, — отозвался Дымарь, — и еще из-за конкурентов по бизнесу, они слишком вспыльчивые.
Лютер сунул руку в карман пальто и вытащил коричневый бумажный пакет. Положил на стол. Увидел, как Дымарь уставился на эту штуку. Пускай себе покамест гадает, что это.
— Что ты думаешь о Чикаго? — спросил Лютер.
— Про беспорядки?
Лютер кивнул.
— Думаю, чертовски жаль, что порешили всего пятнадцать белых.
— А про Вашингтон?
— Ты куда клонишь?
— Уж побалуйте меня ответом, мистер Поулсон.
— Вашингтон? Да то же самое. Но зря ниггеры не отбивались. У тех, в Чикаго, духу хватило.
— В своих путешествиях я проезжал через Ист-Сент-Луис. Два раза.
— Да? И что там?
— Один пепел, — ответил Лютер.
Дымарь слегка побарабанил пальцами по столу.
— Ты ведь не убивать меня пришел, а?
— Не-а, не убивать. — Лютер щелкнул по пакету, и из него вылезла пачка денег, туго перетянутая красной резинкой. — Тут тысяча долларов. Половина того, что я тебе, по моим прикидкам, должен.
— За то, что ты меня не прикончишь?
Лютер покачал головой. Опустил пистолет, положил на стол и толкнул его по скатерти вперед. Откинулся на спинку стула.
— За то, что ты не прикончишь меня.
Дымарь не стал сразу хватать пистолет. Он глянул на оружие, склонив голову набок, потом наклонил ее в другую сторону, чтобы внимательно посмотреть на Лютера.
— Мне надоело, что наши убивают наших, — произнес Лютер. — С меня хватит. Наших и так достаточно убивают белые. Не желаю я больше в этом участвовать. А если ты хочешь и дальше во всем этом жить, пришей меня на месте — и получишь эту тысячу. Не станешь — получишь две. Хочешь, чтоб я помер? Так вот он я, сижу здесь и говорю — валяй, жми на этот паршивый спуск.
Дымарь уже стискивал пистолет в руке. Лютер и не видел, как тот его схватил, но ствол теперь смотрел прямо Лютеру в правый глаз. Большим пальцем Дымарь взвел курок.
— Видать, ты меня путаешь с кем-то, у кого имеется душа, — проговорил он.
— Видать.
— И ты небось думаешь, что я не из тех, кто прострелит тебе сейчас этот глаз, потом пойдет на соседнюю улочку и трахнет твою бабу в задницу, перережет ей глотку и сварит суп из ее младенчика.
Лютер ничего не ответил.
Дымарь провел дулом по его щеке. Поскреб мушкой Лютеров висок, обдирая кожу.
— Ты, — произнес он, — больше не станешь связываться ни с какими собирателями ставок, ни с какими любителями дури. Ты будешь подальше держаться от ночной жизни Гринвуда. Далеко-далеко. Ты никогда не войдешь в заведение, где я могу с тобой столкнуться. А если решишь вдруг бросить своего малыша, потому что простая жизнь для тебя слишком, на хрен, проста? Так я тебя поймаю и неделю буду резать на кусочки, а потом уж дам подохнуть. У вас имеются возражения по части каких-либо пунктов данного контракта, мистер Лоуренс?
— Никаких, — ответил Лютер.
— Закинешь остальные мои две тысячи в бильярдную, завтра днем. Парню по имени Родни. Он выдает клиентам шары. Не позже двух часов. Усек?
— Не две тысячи. Одну.
Дымарь воззрился на него, прикрыв глаза.
— Ладно, две, — сказал Лютер.
Дымарь поставил пистолет на предохранитель и отдал Лютеру. Тот взял его и убрал в пальто.
— А теперь проваливай из моего дома, Лютер.
Лютер встал.
Когда он дошел до кухонной двери, Дымарь произнес:
— Ты хоть понимаешь, что тебе больше никогда в жизни так не повезет?
— А то.
Дымарь закурил.
— Тогда проваливай и больше не греши, оглодыш.
Вот и Элвуд-авеню. Лютер поднялся на крыльцо своего дома. Заметил, что перила облупились. Надо бы их перекрасить. Завтра — первым делом.
Но вот сегодня…
Для этого нет слов, думал он, открывая внешнюю дверь, затянутую сеткой. Внутренняя тоже оказалась не заперта. Десять месяцев прошло с той жуткой ночи, когда он уехал. Десять месяцев. Таскался по железкам, прятался, пытался быть другим человеком в том чужом городе далеко на севере. Десять месяцев вдали от того, что составляло единственный смысл его жизни.
В доме никого. Он остановился в маленькой гостиной, посмотрел в кухню, на заднюю дверь. Дверь открыта, и слышно, как скрипит, натягиваясь под ветром, струна для сушки белья. Он решил, что ему надо бы заняться и этим, капнуть в колесико масла. Он прошел через гостиную на кухню, ощутил там запах маленького ребенка, запах молока.
Он ступил на заднее крыльцо. Она как раз наклонилась к корзине, чтобы вынуть очередную выстиранную вещь. Но тут она подняла голову. И посмотрела. На ней была темно-синяя блузка и выцветшая домашняя юбка, желтая, ее любимая. У ног ее сидел Десмонд, сосал ложечку и пялился на траву.
Она прошептала:
— Лютер.
И все прежние мучения так и хлынули ей в глаза, вся печаль и боль, что он причинил ей, все страхи и волнения. Сможет ли она снова открыть ему сердце? Снова в него поверить?
Лютеру захотелось, чтобы глаза у нее стали другие, и он вложил в свой взгляд всю свою любовь, всю свою решимость, всю свою душу.
Она улыбнулась.
Просто не верится. Господи помилуй.
Она протянула ему руку.
Он пересек двор. Упал перед ней на колени, взял ее руку, поцеловал. Обхватил ее за пояс, заплакал, уткнувшись ей в юбку. Она тоже опустилась на колени, и целовала его, и плакала, и смеялась, оба они плакали и смеялись — ну и картинка, рыдают, хихикают, сжимают друг друга в объятиях, целуются, и на языке — вкус смешавшихся слез.
Тут Десмонд тоже начал плакать. Просто заревел, чего уж там. Лютеру словно гвоздем ткнули в ухо.
Лайла отклонилась.
— Ну-ка?
— Чего — ну-ка? — не понял он.
— Успокой его.
Лютер глянул на это крошечное существо, сидящее на траве: прямо-таки заходится, глаза красные, из носу течет. Он наклонился, поднял его, прижал к плечу. Он был горячий. Горячий, как чайник в полотенце. Лютер никогда не знал, что человеческое тело может испускать такой жар.
— У него не простуда? — спросил он Лайлу. — Чего-то он горячий.
— Все отлично, — ответила она. — Ребенок посидел на солнце, только и всего.
Лютер подержал его перед собой. В глазах что-то от Лайлы, а в носе что-то от Лютера. А в подбородке что-то от его собственной матери, а в ушах — от его собственного отца. Он поцеловал это темечко. Поцеловал этот нос. А младенец все заливался.
— Десмонд, — сказал он ему и чмокнул в губы. — Десмонд, я твой папа.
Но Десмонд не желал слушать. Он вопил, он визжал, он плакал так, словно наступил конец света. Лютер снова прижал его к плечу. Крепко держа, погладил по спинке. Ласково пошептал на ухо. Поцеловал его бессчетное количество раз.
Лайла провела рукой по голове Лютера и наклонилась, чтобы тоже поцеловать ребенка.
И Лютер наконец нашел подходящие слова.
Полнота жизни.
Теперь можно больше никуда не бежать. Можно перестать искать. Больше он ничего не хочет. Все, на что он надеялся с самого рождения, вот здесь, с ним, и больше ничего не надо.
Десмонд замолчал как-то вдруг. Лютер посмотрел вниз: оставалось еще с полкорзины мокрого белья.
— Давай-ка развесим вещички, — произнес он.
Лайла вынула из корзины рубашку.
— И ты что же, поможешь?
— А то. Если ты мне дашь парочку вот этих прищепок.
Она вручила ему целую горсть, и он, согнув ногу, посадил Десмонда себе на бедро и помог жене развесить белье. Во влажном воздухе стрекотали цикады. Небо было низкое, плоское, яркое. Лютер прыснул.
— Над чем ты смеешься? — спросила Лайла.
— Да над всем, — ответил он.
Дэнни провел девять часов на операционном столе. Нож задел ему бедренную артерию. Пуля, попавшая в грудь, раскрошила кость, и несколько осколков проникли в правое легкое. Пуля, угодившая в левую руку, пробила ладонь, и пальцы, по крайней мере пока, отказывались служить. Когда его вытащили из «скорой», в нем оставалось меньше двух пинт крови.
Он очнулся от комы на шестой день и через полчаса вдруг ощутил, что левая половина головы у него словно запылала. Он перестал видеть левым глазом и начал объяснять врачу, что с ним происходит, что-то странное, что у него, похоже, горят волосы, и тут его начало бешено трясти. Потом вырвало. Санитары прижали его к кровати, запихнули что-то в рот, и бинты у него на груди полопались, из него снова хлынула кровь. Огонь уже полыхал по всему черепу. Его опять вырвало, и его перекатили на бок, чтобы он не захлебнулся.
Когда несколько дней спустя он пришел в себя, то не мог толком говорить, и вся левая половина тела у него не двигалась.
— У вас был инсульт, — сообщил врач.
— Мне двадцать семь лет, — выговорил Дэнни. Получилось «ме васать месь лес».
Доктор понимающе кивнул.
— Большинство двадцатисемилетних людей не получают удар ножом и еще в придачу три пули. Будь вы старше, вам бы не выжить. Откровенно говоря, я вообще не понимаю, как вам это удалось.
— Нора.
— Она за дверью. Вы действительно хотите, чтобы она увидела вас в таком состоянии?
— Она мо жна.
Врач кивнул.
Он вышел из палаты, а в голове у Дэнни все отдавались слова, только что вышедшие у него изо рта. Он мог сейчас сложить в голове: «она моя жена», но то, что получилось, — «Она мо жна» — было отвратительно, унизительно. Из глаз у него потекли слезы, горячие слезы страха и стыда, и он вытер их правой, подвижной рукой.
Вошла Нора. Такая бледная, такая испуганная. Села в кресло у его кровати, взяла его правую руку, поднесла к лицу, прижалась щекой к его ладони.
— Я люблю тебя.
Дэнни стиснул зубы, собрался, в голове у него стучала боль, но он изо всех сил сосредоточился: он страстно хотел, чтобы его язык правильно выговорил эти слова: люблю тебя.
Вышло «люлю тя». Неплохо. Почти то, что нужно.
— Доктор сказал, что какое-то время тебе будет трудно говорить. И наверное, ходить тоже будет трудно, да? Но ты молодой, ты сильный, и я буду с тобой. Я буду с тобой. Все будет хорошо, Дэнни.
Он подумал: она изо всех сил старается не расплакаться.
— Люлю тя, — снова выговорил он.
Она засмеялась. Смех сквозь слезы. Вытерла глаза. Опустила голову ему на плечо. Он чувствовал лицом ее тепло.
Ранение Дэнни имело только одно преимущество: за три недели он не видел ни единой газеты. Иначе он давно бы узнал, что на другой день после стрельбы в том переулке комиссар Кёртис официально объявил все должности бастующих полицейских вакантными. Президент Вильсон тоже сказал свое веское слово, назвав действия сотрудников полиции, оставивших свои посты, «настоящим преступлением против цивилизации».
В объявлениях о наборе нового состава полиции содержались обновленные стандарты оплаты и условий труда, полностью совпадавшие с требованиями забастовщиков. Теперь базовая зарплата начиналась с тысячи четырехсот долларов в год. Форму, значки, табельные револьверы будут выдавать бесплатно. Не прошло и двух недель после беспорядков, как на все полицейские участки стали прибывать команды муниципальных уборщиков, водопроводчики, электрики, плотники, чтобы здания отвечали требованиям безопасности и санитарии, принятым в штате.
Губернатор Кулидж составил телеграмму для Сэмюэла Гомперса, главы АФТ. Прежде чем отправить телеграмму, он распространил ее текст в прессе, и на другое утро все ежедневные издания опубликовали это на своих первых полосах. Кроме того, его по телеграфу разослали по всей стране, и в ближайшие два дня текст перепечатали более семидесяти газет. Губернатор Кулидж заявлял следующее: «Никто, никогда и нигде не имеет права бастовать, подвергая угрозе общественную безопасность».
За неделю эти слова обратили губернатора Кулиджа в национального героя, и кое-кто предполагал даже, что ему не мешало бы задуматься о выдвижении своей кандидатуры на президентский пост в будущем году.[85]
Эндрю Питерс пропал с общественного небосклона. Неэффективность его действий сочли недобросовестностью, если не преступной халатностью. То, что он не вызвал Гвардию штата в первый же вечер забастовки, свидетельствовало о нарушении служебного долга, и среди населения сложилось мнение, что лишь быстрая реакция и железная решимость губернатора Кулиджа и несправедливо оклеветанного комиссара Кёртиса спасли город.
Экс-копу Стиву Койлу устроили настоящие полицейские похороны. Комиссар Кёртис превозносил бывшего патрульного Стивена Койла, явно противопоставляя его другим, как образцового полисмена «старой закалки», для которого долг превыше всего. При этом Кёртис обходил молчанием тот факт, что Койла почти год назад уволили из состава БУП. Впрочем, он пообещал создать комиссию, которая рассмотрит возможность посмертного восстановления медицинской страховки Койла для выплаты компенсации его ближайшим родственникам, буде у него таковые обнаружатся.
В первые дни после смерти Тессы Фикары газеты вовсю трубили о том, как бастующий сотрудник полиции менее чем за год уничтожил двух самых разыскиваемых террористов в стране, а также способствовал уничтожению третьего, Бартоломео Стеллины, рьяного галлеаниста: это его Лютер сбил кирпичом.
Хотя забастовщиков теперь воспринимали с такой же враждебностью, с какой недавно относились к германцам (с ними часто сравнивали бастующих), рассказы о подвигах полисмена Коглина вновь вернули общественное сочувствие к забастовщикам. Главенствовало мнение, что если они захотят вернуться на свою работу прямо сейчас, то некоторых из них можно взять на прежнее место. По крайней мере, тех, у кого такой же выдающийся послужной список, как у Коглина.
Однако вскоре в «Пост» появилось сообщение, что сотрудник полиции Коглин, судя по всему, в прошлом поддерживал знакомство с Тессой Фикарой и ее мужем. Следом «Транскрипт», цитируя анонимного информатора из Бюро расследований, довел до сведения общественности, что сотрудник полиции Коглин и супруги Фикара некоторое время жили на одном и том же этаже одного и того же здания в Норт-Энде. Потом «Глоб» поместила материал, где приводились высказывания некоторых жильцов этого дома, описывавших отношения между сотрудником полиции Коглином и супругами Фикара как дружелюбные, до такой степени дружелюбные, что его дружба с Тессой Фикарой могла переходить границы допустимого; кто-то даже задавался вопросом, платил ли он ей за услуги. В свете вышеизложенного убийство им ее мужа приобретало совсем иную окраску: возможно, Коглином двигало не только чувство долга. Общество тут же отвернулось от сотрудника полиции Коглина, «этого грязного копа». Все разговоры о том, что забастовщики когда-нибудь смогут вернуться на прежнюю работу, прекратились.
О бостонских беспорядках писали журналисты по всей стране, в их изложении стачка приобрела поистине легендарные масштабы. Согласно некоторым газетам, толпу ни в чем не повинных гражданских лиц расстреливали из пулеметов, и число жертв исчислялось сотнями, а материальный ущерб — миллионами долларов. На самом деле погибших было девять, а ущерб не превысил миллиона долларов, но публика не желала этому верить. Забастовщики, по общему убеждению, были большевиками, а их стачка развязала в Бостоне настоящую гражданскую войну.
Когда в середине октября Дэнни выписался из больницы, он еще приволакивал левую ногу, а левой рукой ему лишь с большим трудом удавалось поднять что-нибудь тяжелее чашки с чаем. Однако речь его полностью восстановилась. Он мог бы выйти из больницы еще две недели назад, но в одной из ран начался сепсис, и второй раз за месяц к нему явился священник и совершил соборование.
После того как его опозорили в газетах, Нора вынуждена была покинуть дом на Салем-стрит и переправить их немногочисленные пожитки в меблированные комнаты в Вест-Энде. Туда-то они и пришли, когда Дэнни выписали. Она выбрала Вест-Энд, потому что Дэнни предстояло проходить реабилитацию в Массачусетской общей больнице, а до нее можно было за несколько минут дойти пешком от их теперешнего жилья. Дэнни вскарабкался по лестнице на второй этаж, и они с Норой вошли в обшарпанную комнатку с одним-единственным серым окном, глядевшим в переулок.
— Это все, что мы себе можем позволить, — объяснила Нора.
— Отличное место.
— Я пыталась отскрести грязь с той стороны окна, все терла и терла, но…
Он обнял ее здоровой рукой.
— Все отлично, детка. Мы тут недолго пробудем.
Однажды ночью он лежал с ней рядом, впервые после ранения насладившись ее любовью.
— Я здесь никогда не смогу найти работу, — произнес он.
— Сможешь.
Он посмотрел на жену.
Она улыбнулась. Слегка шлепнула его по груди.
— Так тебе и надо, парень, за то, что спал с террористкой.
Он фыркнул. Приятно, что они в состоянии смеяться над чем-то настолько мрачным.
Когда он лежал в коме, родные дважды навещали его в больнице. А после инсульта к нему явился отец и заявил, что они всегда будут его любить, но больше никогда не допустят в свой дом. Дэнни кивнул, пожал отцу руку и только через пять минут после его ухода заплакал.
— Когда закончится реабилитация, нас тут ничто не будет удерживать, — проговорил он.
— Да.
— Тебе хочется приключений?
Она погладила его по груди.
— Мне всего хочется.
За день до смерти у Тессы случился выкидыш. По крайней мере, так сообщил Дэнни коронер. Возможно, коронер соврал, чтобы избавить его от чувства вины, но Дэнни решил поверить: он опасался, что угрызения совести добьют его окончательно.
Когда он познакомился с Тессой, она рожала. Когда он случайно встретил ее в мае, она притворялась беременной. И теперь, перед самой смертью, опять брюхата. Ею словно бы владела всепоглощающая потребность непременно облечь свою ярость в еще чью-то плоть и кровь, чтобы ярость передавалась дальше, из поколения в поколение. Этой потребности (как и самой Тессы) он никогда не мог понять.
Иногда он просыпался оттого, что в ушах у него звенело ледяное эхо ее смеха.
Лютер прислал им бандероль: две тысячи долларов (двухлетняя зарплата Дэнни) и фотографию: Лютер, Лайла и Десмонд, сидящие перед камином. Все были одеты по последней моде, Лютер — даже при фраке и отложном воротничке.
— Она просто красавица, — заметила Нора. — А ребенок-то, господи помилуй.
Записка Лютера оказалась совсем короткой:
Дорогие Дэнни и Нора,
я дома. Я счастлив. Надеюсь, вам хватит. А если понадобится еще, сразу телеграфируйте, я пришлю.
Дэнни открыл пакет с купюрами и показал Норе.
— Боже ты мой! — Она всхлипнула. — Откуда он их раздобыл?
— Есть у меня одна догадка, — произнес Дэнни.
— Ну и?..
— Лучше тебе не знать, — ответил он. — Уж поверь мне.
Десятого января, под слабым снежком, Томас Коглин вышел из здания своего участка. Новобранцы обвыкались на службе быстрее, чем предполагалось. По большей части они оказались смышлеными ребятами. И полными рвения. Гвардия штата еще патрулировала улицы, но ее части уже начали расформировывать. Не пройдет и месяца, как они уйдут и на их место заступят кадры возрожденного Бостонского управления полиции.
Томас шагал по улице к дому. На углу, прислонившись к фонарю, стоял его сын.
— «Сокс» продали Рута, можешь в это поверить? — сказал Дэнни.
Томас пожал плечами:
— Я никогда не был особым поклонником этой игры.
— Продали в Нью-Йорк, — уточнил Дэнни.
— Твой юный брат, конечно, в отчаянии. Никогда не видел его таким расстроенным, с тех пор как…
Отец не закончил мысль. Дэнни пронзила та же самая.
— А как Кон?
Отец вздохнул:
— Видишь ли, бывают хорошие дни, бывают плохие. Учится читать пальцами, по Брайлю. В Бэк-бей есть специальная школа. Если это его не сломает, он справится.
— А тебя это не сломало?
— Меня ничто не может сломать, Эйден. — Парок от дыхания отца белел в морозном воздухе. — Я же мужчина. Ну а ты, я вижу, снова в хорошей форме. Так что я, наверное, пойду.
— Мы уезжаем из города, папа.
— Вы?..
Дэнни кивнул:
— Уезжаем насовсем. Двигаем на запад.
Казалось, отца это поразило.
— Но твой дом здесь.
Дэнни покачал головой:
— Теперь уже нет.
Может, отец думал, что Дэнни все-таки останется где-то рядом. Коглин-старший сохранил бы тогда иллюзию, что его семья по-прежнему вместе. К тому, чтобы между ними и Дэнни разверзлась пропасть, Томас Коглин не был готов.
— Как я понимаю, вы уже собрались.
— Да. Несколько дней поживем в Нью-Йорке, пока еще не начал действовать закон Волстеда. У нас так ведь и не было настоящего медового месяца.
Отец кивнул. Он стоял, не поднимая головы, и снег ложился на его волосы.
— До свидания, па.
Дэнни уже двинулся мимо него, но отец схватил его за локоть:
— Пиши мне.
— А ты будешь отвечать?
— Нет. Просто я хочу знать…
— Тогда я не стану писать.
Лицо отца окаменело, он коротко кивнул и выпустил его руку.
Дэнни пошел по улице. Снег усилился.
— Эйден!
Он обернулся, едва различая мужской силуэт за белыми вихрями метели. Снежинки облепили ему ресницы, он проморгался, чтобы лучше видеть.
— Я буду отвечать! — крикнул отец.
— Тогда ладно! — крикнул Дэнни в ответ.
— Береги себя, сынок.
— Ты тоже.
Отец поднял руку, и Дэнни тоже поднял, и потом они оба повернулись и зашагали сквозь метель, каждый в свою сторону.
В поезде на Нью-Йорк все были пьяные. Даже носильщики. Еще полдень, а все уже глушат шампанское и ржаной виски, в четвертом вагоне играет оркестр, и музыканты тоже наклюкались. Все обнимались, целовались, плясали. По всей стране вступил в силу сухой закон. Контролировать его исполнение начнут уже через четыре дня, шестнадцатого.
В поезде Бейбу Руту предоставили отдельное купе, и вначале он пытался пересидеть там всеобщее буйство. Он перечитал копию контракта: сегодня вечером он подписал его. Теперь он — один из «янкиз». О переходе объявили еще десять дней назад, хотя Рут ничего такого не предвидел. Чтобы справиться с унынием, два дня пил. Но его отыскал Джонни Айго и помог протрезветь. Разъяснил, что Бейб теперь самый высокооплачиваемый игрок в истории бейсбола. Показывал ему одну нью-йоркскую газету за другой; все они так и брызгали радостью и восторгом, ибо самого опасного хиттера заполучила не чья-нибудь, а их команда.
— Ты уже хозяин города, Бейб, а ведь ты даже еще не приехал.
Это, конечно, позволяло взглянуть на происходящее иначе. Бейб побаивался, что Нью-Йорк — слишком большой, слишком громкий. Что Нью-Йорк его проглотит, что в Нью-Йорке он затеряется. Теперь же он вдруг осознал противоположное: сам он уже стал чересчур большим для Бостона. Ему уже не хватало места. Слишком маленький город, слишком провинциальный. Нью-Йорк — вот единственная площадка под стать Бейбу. По-настоящему огромная. Нью-Йорк, и только Нью-Йорк. Который вовсе не проглотит Бейба. Это он сам проглотит Нью-Йорк.
Я Бейб Рут. Я больше, лучше, сильнее и популярнее кого угодно.
Какая-то пьяная женщина ударилась о его дверь, и он услышал ее хихиканье: от одного этого звука у него мигом набухло в штанах. На черта он торчит тут один, когда можно быть там, болтать, раздавать автографы, травить байки, которые много лет спустя будут пересказывать внукам?
Он вышел. Направился прямиком в вагон-ресторан, пробираясь между пляшущими пьяными; одна пташка на столе дрыгала ногами, словно в варьете. Двигаясь боком, он протиснулся к бару, заказал двойной скотч.
— Почему ты нас покидаешь, Бейб?
Он повернулся: рядом с ним стоял пьяный коротышка с высокой подружкой, оба уже нализались в стельку.
— Я не покидаю, — возразил Бейб. — Меня продал Гарри Фрейзи. Я права голоса не имею. Я простая рабочая лошадка.
— Значит, ты когда-нибудь вернешься? — спросил тот. — Отыграешь свой контракт — и снова к нам?
— Конечно, — отозвался Рут.
Тот похлопал его по спине:
— Вот спасибо, мистер Рут.
— И вам спасибо, — ответил Бейб, подмигнув его подружке. Он осушил рюмку и заказал еще.
В конце концов он разговорился с одним здоровенным парнем и его женой-ирландкой. Выяснилось, что этот верзила когда-то был одним из бастующих копов, и вот теперь они едут в Нью-Йорк, чтобы провести там коротенький медовый месяц, а потом двинутся на запад, потому что хотят навестить друга.
— И о чем вы только думали, ребята? — спросил его Рут.
— Просто пытались добиться, чтобы к нам относились по справедливости, — ответил бывший коп.
— Но так не делается, — заметил Бейб, пожирая глазами его женушку: прелесть, и акцент у нее дико возбуждающий. — Поглядите хотя бы на меня. Я самый знаменитый бейсболист в мире, но все равно не имею права сказать хоть слово, когда меня продают. Нет у меня такой власти. Те, кто выписывает чеки, пишут и правила.
Экс-полицейский улыбнулся — печально, отчужденно.
— Для разных классов людей существуют разные кодексы правил, мистер Рут.
— Ну разумеется. А когда было не так?
Они приняли еще по нескольку порций. Надо сказать, Рут никогда раньше не видел настолько влюбленной пары. Они почти не прикасались друг к другу, они не сентиментальничали, не сюсюкали, не называли друг друга «золотцем» и тому подобное. И все равно, представьте себе, между ними чувствовалась словно бы невидимая натянутая нить, электрический провод, и провод этот соединял их куда прочнее, чем сплетенные руки или ноги. И провод этот не искрил, а горел ровно. Тепло и безмятежно. Честное бойскаутское.
Руту стало грустно. Он никогда такой любви не испытывал, даже в самые первые дни с Элен. Он никогда такого не чувствовал, ни к кому. Ни к какому человеческому существу. Никогда.
Безмятежность. Честность. Дом.
Господи, да разве такое возможно?
Получается, что да. Есть же оно у этих двоих. Один раз женщина дотронулась до пальца своего экс-копа. Просто слегка коснулась, только и всего. И он посмотрел на нее, и она улыбнулась ему. Взгляд ее просто надорвал Бейбу сердце. Кто-нибудь когда-нибудь так на него смотрел?
Нет.
А посмотрит?
Нет.
У него слегка улучшилось настроение, лишь когда он вышел с вокзала, помахав на прощание этой парочке, направившейся к стоянке такси. Очередь была длиннющая, день выдался холодный, но за Бейбом прислали черный «штутгарт» с водителем, и Рут двинулся к нему, и водитель высунул руку из окошка, поскольку его узнал.
— Это Бейб Рут! — воскликнул кто-то, и несколько человек показали на него, прокричали его имя. А на Пятой авеню с полдюжины машин просигналили в ответ.
Он оглянулся на парочку, стоявшую в очереди. Все-таки очень холодно. Он хотел было окликнуть их, предложить подвезти до гостиницы. Но они даже не смотрели в его сторону.
Манхэттен вовсю приветствовал Бейба, сигналил, вопил «Ура!», но пара ничего этого не слышала. Они стояли лицом друг к другу, и экс-коп закутал ее своим пальто, чтобы укрыть от ветра. Бейб снова почувствовал себя одиноким, всеми брошенным. Он испугался: может быть, он каким-то образом упустил самое главное в жизни? Может быть, та штука, которую он проворонил, больше никогда-никогда не появится в его мире? Он отвернулся от парочки, решив, что они могут и подождать такси, ничего. Все у них будет хорошо.
Он забрался в машину, опустил стекло, чтобы помахать своим новым болельщикам, и водитель тронул с места. Грядет Волстед, но его это вряд ли особенно затронет. Ходят слухи, что властям не удалось нанять достаточное число людей, которые следили бы за исполнением сухого закона, к тому же Бейбу и ему подобным наверняка будут делать определенные поблажки. Как всегда и было. В конце концов, так уж все устроено.
Автомобиль набрал скорость, и Бейб поднял стекло.
— Как тебя зовут, шофер?
— Джордж, мистер Рут.
— Ну не классно? Меня тоже. Но ты меня зови Бейб. Ладно, Джордж?
— Идет, Бейб. Такая честь с вами познакомиться, сэр.
— Да ну, я же просто играю в мячик, Джордж. Я и читаю-то по складам.
— Но вы умеете отбивать, сэр. На целые мили. Я хочу быть первым, кто вам сказал: «Добро пожаловать в Нью-Йорк, Бейб».
— Что ж, спасибо, Джордж. Рад здесь оказаться. Думаю, это будет хороший год.
— Хорошее десятилетие, — заметил Джордж.
Хорошее десятилетие. А почему бы и нет? Бейб посмотрел в окно, на Нью-Йорк со всей его суетой, со всем его сиянием, со всеми его огнями, рекламами, башнями небоскребов. Что за день! Что за город! Что за время! Самое подходящее, чтобы жить!