Ближе к вечеру я заметил, что над нами кружит птица-падальщик. Говорят, они чуют смерть. Я тут же вспомнил, что раз или два, когда у подмастерьев бывало особенно много работы, учеников посылали во двор гонять камнями этих птиц, рассевшихся на разрушенной стене, – иначе они лишь усугубляли и без того зловещую репутацию Цитадели. Сама мысль о возможной смерти Иоленты была настолько отвратительна, что я многое отдал бы за лук, из которого, наверное, мог бы подстрелить птицу; но лука взять было неоткуда, и мне оставалось только сожалеть об этом.
Еще через некоторое время, показавшееся мне бесконечным, к ней присоединились еще две, гораздо меньших размеров. По яркой окраске головы, заметной, несмотря на расстояние, я понял, что это белоголовые сипы. Значит, первая птица, с размахом крыльев в три раза большим, была горным тераторнисом. Я слыхал, что в горах они нападают на людей, раздирают их лица ядовитыми когтями и сталкивают в пропасть ударами могучих крыльев. Иногда сипы приближались к нему, а он бросался на них. Тогда мы слышали пронзительный крик, доносившийся из их воздушной обители. Один раз, в каком-то затмении, я поманил их рукой. Тут же все трое ринулись вниз. Я отогнал их взмахом меча и впредь следил за своими жестами.
Когда западный горизонт подобрался к солнцу, мы увидели низенькую земляную хижину. На пороге сидел изможденный старик в кожаных штанах, потягивая мате и делая вид, что любуется вечерними облаками. В действительности он наверняка уже давно наблюдал за нами, потому что сам он, маленький и смуглый, сливался с хижиной, а наши силуэты хорошо вырисовывались на фоне неба.
Заметив пастуха, я убрал Коготь, хотя и не был уверен, что без него бык не выкинет чего-нибудь. Но он продолжал все так же шагать с двумя женщинами на спине. У хижины я ссадил Иоленту и Доркас. Бык поднял морду и шумно потянул носом, косясь на меня одним глазом. Я махнул рукой в ту сторону, откуда мы пришли и где колыхалось под ветром море пампы, показав этим жестом, что бык свободен и в руке у меня ничего нет. Тогда он повернулся и помчался прочь.
Пастух вынул соломинку изо рта.
– Это ведь вол, – изрек он. Я кивнул.
– Нам нужно было довезти эту бедную женщину. Она больна, вот мы и взяли его на время. Он твой? Мы ведь не причинили ему никакого вреда.
– Нет, нет. – Пастух протестующе поднял руку. – Я спросил потому, что сначала подумал – это конь. Глаза уже не те. – Он поведал, какое удивительное зрение у него было в юности. – Так ты говоришь, это вол?
На сей раз мы с Доркас кивнули вместе.
– Вот что значит старость. Я готов был лизнуть это лезвие, – он похлопал по железной рукоятке ножа, торчавшей из-за широкого пояса, – направить его на солнце и поклясться, что между ногами у него кое-что болтается. Но не будь я таким бестолковым, мне сразу же пришло бы в голову, что никому не под силу оседлать быка пампы. Разве что рыжей пантере, но она держится за спину когтями, да и той это частенько стоит жизни. Конечно, это вымя, которое вол унаследовал от своей матери. Знавал я его мать – у нее точно такое было.
Я сказал, что я городской житель и не разбираюсь в животных.
– А-а. – Он снова присосался к мате. – Я тоже мало в чем разбираюсь. Тут живет самый что ни на есть невежественный народишко. Ты не поверишь – сама невежественность. Разве от таких соседей чему-нибудь научишься?
Доркас прервала его:
– Прошу тебя, позволь нам положить эту женщину в доме. Я боюсь, она вот-вот умрет.
– Я же сказал, что ничего не знаю. Спрашивай вон его. За ним вол – чуть было не сказал «бык» – бегает, как собака.
– Но он не может ей помочь! А ты можешь.
Пастух покосился на меня, и я понял, что, к его полному удовлетворению, он убедился, что быка приручил я, а не Доркас.
– Мне жаль твою подругу, – продолжал он. – Видно, когда-то она была красотка хоть куда. Вот я сижу тут с вами да пошучиваю, а у меня у самого друг помирает. Там, в доме. Ты только думаешь, что твоя подруга может умереть. А он точно умирает, и я хочу, чтобы его не беспокоили.
– Понятно, но мы его не побеспокоим. Может быть, даже поможем.
Пастух перевел взгляд с Доркас на меня, потом снова на Доркас.
– Вы странные люди. Что я могу знать? Я просто невежественный бедняк. Входите. Только без шума. И помните, что вы здесь гости.
Он встал и открыл дверь, такую низкую, что мне пришлось пригнуться, ступая через порог. В доме была только одна комната, темная и прокопченная. На циновке перед очагом лежал мужчина гораздо моложе меня и, как мне показалось, гораздо выше ростом, чем наш хозяин. У него была такая же смуглая кожа, но под ней словно совсем не было крови, а на щеках и на лбу я заметил следы глины. В хижине больше не было ни одной подстилки, поэтому мы положили Иоленту прямо на земляной пол, предварительно расстелив потрепанное одеяло Доркас. На миг Иолента приоткрыла глаза, но взгляд ее по-прежнему оставался бессмысленным, а их некогда чистая зелень выцвела, как крашеная материя, забытая на солнце.
Наш хозяин покачал головой и прошептал:
– Да, видно, она проживет ненамного дольше, чем этот бедняга Манахен. Может, и раньше помрет.
– Ей нужна вода, – обратилась к нему Доркас.
– На заднем дворе, в бочке. Я принесу.
Услышав, что за ним захлопнулась дверь, я достал Коготь. На сей раз он вспыхнул таким ослепительно синим светом, что я испугался, как бы сияние не проникло сквозь стены. Юноша глубоко вздохнул, потом выдохнул со слабым стоном и задышал ровнее. Я сразу же спрятал Коготь.
– А ей не помогло, – огорченно проговорила Доркас.
– Может, ей станет легче, когда она попьет. Она ведь потеряла много крови.
Доркас нагнулась и стала приглаживать растрепанные волосы Иоленты. Наверное, они выпадали, как у старух или людей, больных лихорадкой, – так много их осталось на влажной ладони Доркас.
– Я думаю, она всегда была больна, – прошептала Доркас. – Сколько я ее знала, она держалась на каких-то лекарствах, которые ей давал доктор Талос. А теперь он бросил ее. Она стала требовать слишком многого, и вот он ей отомстил.
– Не верится, чтобы он предвидел такой оборот дела.
– И мне тоже. Послушай, Северьян, они с Балдандерсом теперь наверняка перестанут давать представления и шпионить по всей стране. Их можно будет разыскать на новом месте.
– Шпионить? – По-видимому, на моем лице отразилось неподдельное изумление.
– Мне всегда казалось, что они странствуют, не столько зарабатывая деньги, сколько разнюхивая, что происходит в мире. Доктор Талос однажды почти признался в этом, только я так и не поняла, что они ищут.
Вернулся пастух с тыквенной бутылью. Я посадил Иоленту, а Доркас поднесла бутыль к ее губам. Большая часть воды пролилась, замочив изодранное платье Иоленты, но все-таки немного попало ей в горло. Когда бутыль опустела и пастух опять сходил за водой, Иолента сама сделала несколько глотков. Я спросил, знает ли он, где озеро Диутурна.
– Я бедный невежа, – ответил он. – В такую даль ни разу не заезжал. Говорят, где-то там. – Он махнул рукой. – На север и запад. Ты что, туда собираешься?
Я кивнул.
– Тогда тебе придется миновать дурное место. А может, и много дурных мест, но каменный город уж наверняка.
– Значит, где-то здесь есть город?
– Город-то есть, да людей в нем нет. Как поговаривают местные, куда бы человек ни направился, каменный город передвинется так, что окажется у него на пути. – Пастух негромко засмеялся, потом помрачнел. – Не так, конечно. Но каменный город умеет кривить путь. Тебе кажется, что ты его объезжаешь стороной, а глядишь, прямо в нем и очутился. Понятно? Наверное, нет.
Я вспомнил Ботанические Сады и кивнул.
– Я понимаю. Продолжай.
– А если тебе надо на север и запад, то его никак не миновать. Тут ему и кривить нет нужды. Одни не видят в нем ничего, кроме развалин, другие, как мне приходилось слышать, находили сокровища. Некоторые возвращаются с новыми россказнями, а некоторые и вовсе не возвращаются. Думаю, обе эти женщины уж никак не девственницы…
У Доркас перехватило дыхание. Я покачал головой.
– Это хорошо. Те-то как раз чаще всего и пропадают. Постарайся проехать его днем, чтобы утром солнце стояло над правым плечом, а потом светило в левый глаз. Если вас застанет ночь, не останавливайтесь и не сворачивайте в сторону. Держите путь на звезды Ихуавулу, когда они загорятся.
Я кивнул и только собирался продолжить расспросы, как больной вдруг открыл глаза и сел. Одеяло сползло, и я увидел окровавленную повязку на его груди. Он вздрогнул, уставился на меня, потом что-то крикнул. В то же мгновение пастух приставил холодное лезвие ножа к моему горлу.
– Он не за тобой, – сказал он больному. Пастух говорил на том же диалекте, что и юноша, но медленно, поэтому я его понял. – Я уверен, он не знает, кто ты такой.
– Отец, я же говорю тебе, это новый ликтор Тракса. За ним посылали, а клавигеры говорят, что он давно в пути. Убей его! Или он перебьет всех, кто еще не погиб.
Меня поразило его упоминание о Траксе, который находился так далеко от этих мест. Я хотел было расспросить юношу и уверен, что мне удалось бы договориться с ним, но тут Доркас ударила старика по голове тыквенной бутылью. Удар был истинно женский – неточный и хилый. Бутыль треснула, а старик, скорее всего, почувствовал лишь слабую боль. Он бросился на Доркас со своим кривым обоюдоострым ножом, но я перехватил его руку, сломав ее. Потом каблуком сломал и нож. Манахен, его сын, попытался встать, но Коготь, вернувший его к жизни, не снабдил парня прежней силой: от толчка Доркас юноша рухнул на циновку.
– Теперь мы умрем с голоду, – выдавил из себя пастух. Его смуглое лицо перекосилось от усилий сдержать крик боли.
Я сказал ему:
– Ты заботился о сыне, а он позаботится о тебе. Скоро он совсем поправится. Что он сделал?
Ни тот, ни другой не ответили.
Я вправил смещенную кость и наложил шину. Потом мы с Доркас поели и устроились на ночлег на улице, предупредив отца с сыном, что если только дверь откроется или же кто-нибудь причинит вред Иоленте, то я убью обоих. Утром, пока они еще спали, я коснулся сломанной руки Когтем. Неподалеку от дома пасся привязанный конь, а верхом я без труда поймал еще одну лошадь для Доркас и Иоленты. Подводя скакунов к дому, я обнаружил, что за ноч