Лягушка болталась из стороны в сторону, безвольно обмякнув и приоткрыв пасть.
— Отключилась. — Барсук Старший вздохнул и осторожно уложил лягушку на землю. — Наверное, я что-то не так сделал.
Глава 21, в которой промелькнула вся жизнь
Фиолетово-красное, тревожное-кровавое, враждебное небо. Грозовые тучи набухают предзакатными синяками. Она одна летит в этом небе, никому не нужная, не важная, лишняя. Её не ценят. Не берегут. Её подвергают риску. Она летит, одинокая, покорная, кроткая, и кружится голова. Пульсируют болью ушибленный клюв и отбитый затылок. И красное солнце слепит ей глаза даже через тучи. Но слёз не будет. Нет, не дождётесь. Сороки не плачут.
— Вот выполню задание-то — и уволюсь к сычам собачьим, — заговорила сама с собой Сорока. Она не умела долго молчать, тишина ей казалась невыносимой. — Никто-то обо мне не думает. Никто-то не заботится. Всё-то только используют. «Сорока, дорогая, как твоё самочувствие?» — «Спасибо, неплохо». Но я-то думала, он меня навестить пришёл, я-то думала, Барсук-то за меня беспокоится. — Сорока тараторила всё быстрее и быстрее. — Поэтому-то я ответила вежливо, на головокружение не пожаловалась, на головную боль не пожаловалась, на стресс и то не пожаловалась. А он-то и говорит: «Ну, раз неплохо, тогда лети на задание». Ему-то надо, видите ли, срочное сообщение Барсукоту передать! Ему-то надо, понимаете, Барсукота-то остановить! Барсукоту-то, представляете, угрожает опасность! А он-то, видите ли, Барсук-то, с современным ква-каунтом не справляется. А я-то, получается, старая, несовременная, простая в использовании?! Со мной-то легко, получается, справиться? К хвосту-то груз прицепил — и готово!.. А у меня-то и хвост, между прочим, больной. Ещё бы, столько-то новостей на нём-то таскаю. Хвост-то и на перемену погоды ноет, и при резких поворотах хрустит и покалывает. И перья-то на нём все повыцвели … А ведь в молодости-то — какой у меня был красивый хвост! Длинный, блестящий, цвета чёрный металлик. Причём перед дождём-то отливал фиолетовым, во время дождя-то — синим, а после дождя-то зелёным … Такой-то был хвост, что ястребы, взглянув на него, застывали в воздухе и камнем падали вниз, а дятлы втыкали клювы в стволы до самого основания и не могли потом выдернуть. И всякий-то зверь, бегущий по лесу, знал: если земля усыпана ястребами, а деревья утыканы дятлами, значит, здесь пролетела Сорока … А теперь-то что? Теперь-то я больная, болтливая, тусклая. Я — старомодное средство связи, моё здоровье, моё настроение не имеют значения … А кто-то разве спросил меня хоть однажды: «Сорока, ты не устала? Ты высыпаешься? Ты вообще-то когда-нибудь отдыхаешь?» А я-то, между прочим, в последний-то раз брала отпуск три года назад. Мне-то совесть не позволяет лежать пузом кверху и прохлаждаться, когда вокруг столько новостей, которые необходимо доставить …
Продолжая стрекотать, Сорока сделала вираж над болотом:
— … А эти-то вот — современные, ленивые, наглые! Спят себе сном праведных головастиков, и никакой-то у них ответственности …
На поверхности болота, вокруг болота, на листьях кувшинок, в лужицах бурой жижи, на подстилке из прошлогодней травы — везде спали лягушки.
— … Ну естественно, их ква-каунт-то не работает! Тут-то одно из двух — либо спать, либо работать. И что это у них там такое-то? Что за штучки-то в болоте-то … — Сорока снизилась и пригляделась. — Ну-ка, ну-ка … какие-то корешочки … так сладко пахнут … да это же … валерьяна! Корешки-то — снотворные-то! Валерьяновые! Вот это новость-то! Ведь это кто-то усыпил всё болото-то! Ведь это кто-то испортил ква-каунт-то! Какая новость! Вот это новость-то! Вот это то-то-то-то-то!..
От возбуждения Сорока затарахтела так быстро, что слов стало не разобрать, голова закружилась, а клюв как будто потяжелел и потянул её вниз. Невероятным усилием воли она заставила себя замолчать, сделала три глубоких вдоха, как учила её в клинике Мышь Психолог, и стала летать по кругу, дожидаясь, когда к ней вернётся способность к членораздельной речи.
— Так … так … такую-то … новость-то … — речь вроде восстановилась, хотя голова кружилась по-прежнему, — такую-то новость я пропустить-то никак не могу! А принесу-ка я корешок на хвосте-то! Хоть мне Барсук-то сказал: лети за Барсукотом и ни на что-то, Сорока, не отвлекайся. Но мне-то что? Всего-то делов-то — подцепить корешок на хвост-то!..
Здесь самое важное — правильный угол наклона хвоста и чёткая работа маховых перьев. Сейчас она заложит крутой вираж, пролетит в одном сантиметре над поверхностью болота, подцепит хвостом вот тот вот удобный, дугообразный валерьяновый корень — и быстренько полетит дальше, за Барсукотом. Тем более она уже засекла Барсукота с высоты, он как раз подбирался к Охоткам, тут лететь-то до этих Охоток — пару минуток, не больше … Сорока сосредоточилась, прицелилась — и спикировала вертикально в болото.
— А поправку-то на головокружение-то я-то не сделала! — успела протараторить Сорока.
А потом вся жизнь пронеслась перед её внутренним взором: беззаботное птенчество в родительском гнезде, первый съеденный червячок, первый самостоятельный полёт, первая серьёзная новость, первая большая любовь, тот юный дятел, что втыкался клювом в деревья чаще других, когда она, помахивая иссиня-чёрным хвостом, пролетала мимо, — всё это Сорока успела вспомнить, прежде чем холодные, тёмные, тягучие воды болота сомкнулись над ней.
Глава 22, в которой готовятся к худшему
Барсукот запрыгнул на ограду двора Нины Палны и посмотрел в небо. Красноватый кусочек солнца ещё виднелся на горизонте — как прощальный взмах израненного хвоста, обещающий, однако, скорую встречу.
Он успел.
Он успел принести миллион шишей до заката.
Барсукот перемахнул с ограды на старый дуб и стал карабкаться вверх: дупло было высоко. Тот самый дуб, сказал он себе. Тот самый дуб, на котором он беспечно сидел вчера. Тот самый дуб, под сенью которого они болтали с Маркизой. Тот самый дуб, с ветвей которого он столько раз наблюдал, как Нина Пална чешет персидскую белоснежную шерсть самой красивой кошки на свете. Тот дуб, о который Маркиза точила когти. Её любимое дерево, хранившее её нежный и терпкий запах. Теперь оно, впрочем, хранило запах кого-то ещё. Чужие самцы. Трое грязных, чужих самцов. Они карабкались по этому стволу до него …
— Котаны, вон он, вон он, котаны, лезет к нам! — Чёрный кот Нуар на секунду высунул голову из дупла и тут же спрятался обратно. — Теперь тихо! Ш-ш-ш-ш! Он не должен ничего заподозрить!
— А он правда кот-полицай? — спросил плешивый серый Васёк и почесался — всё тело зудело то ли от блох, то ли на нервной почве.
— Правда. — Нуар дёрнул единственным ухом. — Кот-полицай. Кот-коп. Босс сказал — такому коту никакой пощады. Босс сказал — породистую блондинку он сам убьёт, а этого — мы.
— А он правда псих и считает себя барсуком? — поинтересовался лишайный, пятнистый Зямыч.
— Какая разница? Наше дело — взять у него миллион и прикончить. Мы убийцы, а не психиатры.
— Мне немного не по себе, — прошептал Васёк. — Мы ведь раньше себе подобных не убивали. Мне бабушка в детстве перед сном намяукивала, что тех, кто обижает себе подобных, забирает в кошкин ад Чёрно-Белый Кисокрыл.
— Он нам не подобный. Он полицай, — зашипел Нуар. — Босс сказал — мы должны от него избавиться. Надо босса слушать, а не бабкины сказки.
— Но он же всё-таки кот … — засомневался Зямыч. — Причём беспородный. А беспородные коты — наши братья по когтю, разве нет?
— Нет. Он считает, что он барсук. Значит, он нам не кот. То есть не брат.
— А, ну если он даже как бы не кот, тогда и не жалко, — успокоился Зямыч.
— А чего это он так сильно воняет? Как будто он весь дуб за секунду снизу доверху пометил? Может, он очень сильный и мы с ним втроём не справимся? — забеспокоился блохастый Васёк.
— Справимся, — усмехнулся Нуар. — А воняет он с перепугу. Ну, котаны, выпускаем когти. Босс сказал — разодрать его в клочья без всякой жалости. — Кот Нуар от предвкушения даже заурчал на второй громкости блаженства, но тут же сам себя одёрнул: — Всё, полная тишина, котаны. Он уже совсем близко.
…Барсукот забрался по стволу до самого верха. Вот дупло. Незнакомая, чёрная, пахнущая чужими самцами дыра. Он зайдёт в дупло, отдаст преступникам миллион — и ему вернут прекрасную кошку Маркизу. Она ждёт его там, в дупле, живая и невредимая. Ведь он успел до заката. Почему же он не чувствует её запах?.. Вероятно, они запихнули её в мешок. Террористы любят запихивать заложников в мешки. Террористы любят затыкать заложникам пасть и отрезать им хвост по кусочкам … Но с Маркизой этого не случится. Он пришёл, он здесь, он успел принести миллион шишей до заката.
— Эй, вы, там, в дупле, — сказал Барсукот. — Я вхожу. Я пришёл один, и при мне нет оружия.
— Заходи, котан! — крикнули из дупла.
— То-то-то-то-то! — послышался вдруг дикий треск с неба. — То-то-только не это-то-то-то-то!
Что-то мокрое, чёрно-белое, скользкое, облепленное илом и тиной, на огромной скорости пронеслось по воздуху и пулей влетело в дупло. Барсукот подпрыгнул, вцепился когтями в кору и вжался в ствол прямо над дуплом.
Изнутри послышались дикие, полные ужаса вопли:
— Кисокрыл! Чёрно-Белый Кисокрыл! Пощади меня-а-а-у! И меня-а-а-у! Умоля-а-а-у!
Барсукот в изумлении наблюдал, как три кота, чёрный, серый и пятнистый, выскочили из дупла, ломая когти о кору и ветки, скатились на землю и в панике разбежались, оглашая окрестности душераздирающими воплями.
«О, как истошно орут коты», — пронеслась в голове Барсукота его же собственная стихотворная строчка.
— По хвосту-то меня узнал-то, — раздался слабый трескучий голос, и в проёме дупла, пошатываясь, показалась облепленная тиной Сорока. — Дятел-то, — мечтательно продолжила Сорока, — не забыл-то мой хвост, оказывается. Пролетаю, говорит, над болотом-то, а там хвост-то торчит знакомый. Твой-то хвост, говорит, Сорока, я узнаю из тысячи. Ты, Сорока, говорит, совсем-то не изменилась. Из болота-то он меня выдернул. И свидание-то он мне назначил!.. — Сорока покачнулась, чуть не выпала из дупла, с трудом удержала равновесие и блаженно отвесила клюв. — От любви-то кружится голова … — пропела она.