Стелла дожила до преклонного возраста и умерла в девять с половиной лет. Ее спутница Бланш последовала за ней месяц спустя. О них с любовью вспоминают все, кому посчастливилось побывать на их легендарных званых обедах в степенном старом Принстоне.
После 20 лет «образа жизни современного хорька» в ХХ веке с Дениз, Спайком, Стеллой и Бланш, в новом тысячелетии мы решили пригласить в свою жизнь другое экзотическое создание. Нашего бенгальского котенка по имени Бинди с мягким пятнистым мехом, таким же, как у его далеких предков – азиатских леопардовых кошек, мы нашли на ранчо в Монтане, в доме двух биологов, специалистов по дикой природе. Они отучили Бинди и его братьев и сестер от материнского молока и приучили к сырому бизоньему мясу, которое брали у собственного стада. Наш любимый Бинди («пятнышко» или «точка» на хинди) был настоящим произведением искусства и находил сотни разных способов досаждать нам и радовать нас. Но это уже совсем другая история.
13. Колоссальные окаменелости Греции
В 1838 году баварский солдат, служивший Отто, королю Греции из германской династии, обнаружил в овраге долины Мегалоревма близ Пикерми, к северо-востоку от Афин, череп и несколько выбеленных непогодой костей. Череп размером и формой напоминал человеческий, но солдата больше всего впечатлили «бриллианты», поблескивавшие в трещинах костей. Вернувшись в отпуск в Баварию, он не удержался и начал хвастаться в тавернах экзотическим сокровищем, которое привез домой из Греции. Известия о выпавшей ему удаче дошли до властей – солдат оказался арестован, а похищенные «человеческие» кости конфискованы.
Немецкий палеонтолог Иоганн Андреас Вагнер (р. 1797) изучил «инкрустированные бриллиантами» кости и смог оправдать солдата. Драгоценные камни оказались простыми кристаллами кальцита, которые иногда образуются на минерализованных окаменелостях. Кроме того, Вагнер с изумлением обнаружил, что череп принадлежал не человеку, а обезьяне позднетретичного периода. До этого было принято считать, что люди и обезьяны появились вместе и в более близкую к нам геологическую эпоху. Mesopithecus pentelicus, или обезьяна из Пикерми, как стали называть найденный экземпляр, указал на ошибочность этого предположения и подтолкнул ученых искать другого примата – переходное звено между обезьянами и Homo sapiens.
Череп из Пикерми.
Рисунок Адриенны Мэйор
Примерно за три года до этого британский историк Джордж Финли, разыскивая первобытные реликвии в том же ущелье Пикерми, наткнулся на несколько ископаемых костей. Но именно открытие баварского солдата в 1838 году спровоцировало волну новых палеонтологических поисков в этом регионе. Пикерми стал Меккой для толп британских, французских, греческих, немецких, швейцарских и австрийских коллекционеров окаменелостей, которые, по словам одного автора, «из года в год охотно совершали приятное паломничество в Аттику» (см. также главу 42). Покрытые красноватым лимонитом стенки ущелья оказались настоящей сокровищницей, заключавшей в себе останки множества доисторических млекопитающих, живших от 66 до 2,6 миллиона лет назад. Их научное значение, в частности, состояло в том, что они помогли прояснить влияние климатических и географических изменений на модели миграции животных задолго до того, как в Средиземноморье поселились люди.
Из массового захоронения вымерших животных, бродивших по Аттике от пяти до десяти миллионов лет назад, были извлечены останки обезьян, страусов, огромных медведей, львов, гиен, саблезубых тигров, гигантских предков слонов, жирафов, носорогов и дикобразов, а также дальних родственников зебр, лошадей, коз и антилоп. К середине XIX века ученые (Жан Альберт Годри, Эдуард Ларте, Вильгельм Дамес, Мельхиор Неймайр, Артур Смит Вудворд, Ираклис Мицопулос, Теодор Скуфос и др.) смогли восстановить общую картину природы миоценовой и плиоценовой Греции, где под влиянием климатических изменений первобытные леса и болота постепенно сменились травянистыми степями, похожими на современные африканские саванны.
Некоторые создания, найденные в Пикерми, обладали причудливой внешностью и не имели никакого сходства с современными животными. Одним из них был анкилотерий – животное отряда халикотериев, название которого в переводе с греческого означает «зверь с крючковатыми когтями». Лапы этого огромного, гротескного травоядного приводили в замешательство ученых того времени. В отличие от современных копытных травоядных этот халикотерий имел большие, зловеще изогнутые когти, что противоречило принятому тогдашней наукой мнению об обязательном наличии копыт у травоядных.
Другое животное – динотерий – было вторым по величине крупнейшим млекопитающим в истории. Ростом более 4,5 метра, динотерий имел огромные нижние бивни, которые загибались вниз и назад, а не вверх и вперед, как у других видов слонов. Палеонтологи долго не могли классифицировать этого странного зверя: его поочередно относили к гиппопотамам, моржам, тапирам, гигантским ленивцам и морским коровам, пока наконец не признали отдельным видом – болотным слоном. Кроме того, ученые заключили, что он умел использовать свои обращенные назад бивни как своеобразную мотыгу. Динотерии, по-видимому, стали первыми жертвами в массовом захоронении Пикерми. Поскольку их любимые миоценовые болота постепенно сократились всего до нескольких оазисов посреди сухих степей, типичных для плиоцена и раннего плейстоцена, они вымерли из-за чрезмерной специализации, уступив место так называемой фауне Пикерми, больше похожей на фауну Центральной Африки.
В эпоху плиоцена огромные холмистые равнины простирались от Греции до Индии. Обширное кладбище доисторических млекопитающих в Пикерми дало ученым XIX века достаточно материалов, чтобы выдвинуть смелую теорию, согласно которой в древности, до появления Средиземного моря, между Азией и Африкой можно было перемещаться по суше. Греция при этом играла роль важного перекрестка в массовых миграциях разных видов животных в Южной Европе. Многие характерные животные саванны, такие как антилопы и жирафы, были родом из Южной Европы и Азии и мигрировали в Африку через Грецию. Другие, такие как слон и, возможно, человекообразные обезьяны, появились в Африке и перебрались оттуда в Азию. Уверенную связь между греческой и африканской фауной позволил установить элладотерий («греческий зверь») – ископаемое животное, часто встречающееся на раскопках в Пикерми. Это странное криптидное существо, выглядевшее как невероятное сочетание зебры, антилопы и жирафа, озадачивало ученых на протяжении 50 лет. Примечательно, что в 1901 году в Центральной Африке был обнаружен живой и здравствующий младший родственник элладотерия – «живое ископаемое» окапи.
Причина гибели такого количества разных животных на площадке в Пикерми остается загадкой. Ряд ученых утверждает, что кости бесчисленных животных на протяжении долгого времени смывали в ущелье проливные дожди и наводнения. Кто-то винит в этом сильную засуху, кто-то – лесные пожары. Некоторые считают, что саблезубые тигры, львы и другие хищники имели обыкновение приносить в эту горную долину свою добычу, из-за чего в ней со временем образовалось скопление костей, найденное миллионы лет спустя.
Хотя останки из Пикерми первыми привлекли внимание ученых, другие районы Греции оказались не менее богаты ископаемыми. В 1872 году в ходе раскопок Чарльза И. Форсайта Мейджора на острове Самос был обнаружен чудовищный череп млекопитающего, принадлежавший самотерию – крупному, но очевидно безобидному животному наподобие жирафа, которое когда-то паслось на лесистых равнинах, ныне занятых Эгейским морем. Дальнейшие раскопки позволили отыскать останки двурогих носорогов, мастодонтов, гиен, родственников лошадей и трубкозубов, а также других представителей миоценовой и плиоценовой фауны. По мнению палеонтологов Афинского университета, залежи окаменелостей на Самосе могли образоваться там, где в доисторические времена находились места водопоя. Животных, возможно, погубила сильная засуха.
Мягкие отложения бурого угля и торфа вокруг Мегалополиса на Пелопоннесе изобилуют потемневшими ископаемыми костями мастодонтов и другой плейстоценовой мегафауны ледникового периода. Еще одна область палеонтологического интереса – Крит. Там в начале XX века мисс Доротея Бейт из Британского музея нашла окаменелые останки доисторического слона, дикой кошки и других млекопитающих. Окаменелости вымерших животных прошлых эпох также обнаружены на Эвбее, Наксосе, Делосе, Карпатосе, Родосе, Хиосе, Кифере и Косе.
Ближе к концу плиоценового периода, возможно, во время последних крупных миграций животных, за тысячи лет до того, как остатки великих ледниковых щитов отступили из Европы, в Греции появились люди. Самый старый целый человеческий скелет, найденный на данный момент в Греции, был обнаружен в раскопанной в 1960–1970-х годах пещере Франхти на юге. Свидетельства человеческой деятельности, начавшейся в Греции за 20 000 лет до н. э., показывают, что первыми жителями пещеры были палеолитические охотники на диких коз, ослов, оленей и бизонов. Уже не так сильно зависевшие от климатических и геологических перемен, новоприбывшие приспосабливались и делали первые шаги на пути к античной, византийской и современной греческой цивилизации. И может быть, на этом пути они рассказывали истории о странных гигантских существах древности, чьи кости время от времени находили на греческой земле.
14. Охота на грифонов
Воображаемое письмо палеонтологу
Джеку Хорнеру
Куратору Музея Скалистых гор
Бозман, Монтана
Январь 1989 года
Дорогой доктор Хорнер!
Мой друг, художник Крис Эллингсен, который рисует для вас ископаемые кости, однажды упомянул, что в долгие зимние месяцы в ожидании нового сезона раскопок вы ищете разного рода палеонтологические «развлечения», чтобы чем-то занять себя до того момента, когда сможете возобновить поиски динозавров и их гнезд в Эгг-Маунтин в бесплодных пустошах Монтаны. Я беру на себя смелость написать для вас эту историю, надеясь, что она сможет стать такого рода развлечением, и прошу вас прокомментировать ее, даже если – особенно если – вы решите, что я гоняюсь за призраками. С другой стороны, если вы считаете, что я на правильном пути и вам это интересно, мне бы очень хотелось узнать ваше мнение о тех материалах, которые лежат в основе моих поисков.
Грифоны с древнегреческой вазы. Рисунок Адриенны Мэйор
Вот уже добрый десяток лет я ступаю по следам грифонов – легендарных животных Центральной Азии, описанных древнегреческими путешественниками, историками и натуралистами, и запечатленных в изобразительном искусстве Малой Азии и Средиземноморья. Сначала они привлекали меня как художницу – я создавала гравюры, на которых грифоны сражались за золотые сокровища с амазонками и скифами.
Летом 1978 года в небольшом музее в гавани Самоса, греческого острова у берегов Турции, я случайно наткнулась на великолепную коллекцию грифонов. На каждом острове Эгейского моря есть небольшой «археологический» музей, в котором хранятся остатки мраморных колонн, фрагменты раскопанных там статуй и керамики, предметы, которые иностранные археологи сочли слишком незначительными, чтобы вывезти их в великие музеи мирового уровня. Но здесь, как ни странно, хранились сотни бронзовых голов грифонов. Все они были найдены на месте стоявшего на острове храма и датированы VIII–VII веками до н. э. Я часами разглядывала это сокровище и лихорадочно набрасывала в блокноте ряды чеканных и литых бронзовых бюстов прототипичного грифона, загадочного хищника скифских степей.
Но подождите. Изначально меня привела на Самос совсем другая причина – я хотела осмотреть еще один музей, совсем крохотный и пыльный, расположенный в гористой части острова. В какой-то туманной сноске я прочитала, что там с прошлого столетия хранится коллекция гигантских костей, добытых в красных скалах, обрамляющих русло пересохшей реки, и одна из этих окаменелостей носит имя самотерий – чудовище с острова Самос. Видите ли, я также знала (из других туманных сносок), что в древности на Самосе существовала знаменитая туристическая достопримечательность. В центре острова в области, которую называли «кровавые поля», были обнаружены огромные черепа и бедренные кости. Плутарх (ок. 100 г. н. э.) писал, что поначалу люди идентифицировали эти колоссальные кости как останки обитавших на Самосе гигантских чудовищ, которых называли нейды, – они часто встречались в районе Эгейского моря, и их рев вызывал землетрясения (или их гибель была вызвана землетрясением – текст неясен). Позднее стали рассказывать, что это кости слонов, которых бог Дионис привез в Грецию из Индии, – некоторые тексты утверждали, что многие из них погибли на Самосе. Кроме того, Дионис уничтожил в битве на Самосе армию амазонок, и некоторые источники предполагали, что впечатляющие останки могли быть скелетами амазонок. Земля на поле боя, конечно же, окрасилась в красный цвет из-за ужасной бойни, оставившей великое множество трупов.
Еще в Афинах, под сонными вентиляторами в библиотеке Американской школы классических исследований и под громкие монотонные звуки голубей и цикад на фиговых деревьях снаружи, я корпела над тем, что называю «несистематизированными случаями» – малозначимыми эпизодами древней истории, очевидно тупиковыми ответвлениями трудов об Античности. Эти загадочные послания, слишком неясные и почти никак не связанные с общепринятыми фактоидами, вряд ли могли заинтересовать «объективных» ученых-антиковедов. Впереди меня ждал год в Греции, и я задалась целью отыскать и собрать как можно больше подобных примечательных свидетельств. Некоторые исследователи, работавшие в библиотеке, любезно передавали мне все те причудливые самородки, которые откапывали в ходе своей узкоспециализированной работы. На самом деле, мне кажется, они даже испытывали облегчение от того, что им было куда пристроить эти находки, не поддающиеся никакой категоризации и раздражающие.
Так или иначе, я заботливо складывала эти аномалии в отдельную папку. Со временем начали прослеживаться закономерности, но тогда я просто собирала то, что давало пищу моему воображению, – я все еще планировала использовать эти неясные, причудливые, но настойчиво попадавшиеся мне на глаза обрывки сведений в своем художественном творчестве. Они были такими рельефными и живыми, эти неожиданные отсылки в древних источниках, упомянутые вскользь и сухо, не заслужившие, разумеется, ни строчки в научных указателях: ядовитый мед, призраки, ручные ласки и дружелюбные дельфины, арестованный римскими солдатами сатир, сохраненный в уксусном растворе тритон, деревни, разоренные гигантской лисой, русалки, оплакивающие смерть Александра Македонского, зубы акулы из Красного моря, хранившиеся на афинском Акрополе, останки миоценового льва в руинах микенской сокровищницы, точные размеры морских змей, выброшенных на берег в Финикии, – и кости, гигантские кости, кости мифических героев, скелеты представителей вымерших рас, покрытые кристаллами черепа, невозможные хребты, огромные бедренные кости, зубы, рога, гигантские когти, каменные кости. Мое досье о замечательных костях становилось все толще, пополняясь отчетами древнегреческих и римских авторов о поисках ископаемых и разбросанными тут и там намеками, подтверждавшими, что древние люди стремились идентифицировать эти гигантские кости и хорошо знали, в каких местах их можно отыскать.
Библиотека Американской школы классических исследований в Афинах – одна из лучших классических библиотек в мире[18]. Я с нетерпением принялась изучать научные труды, посвященные естественной истории Греции и Рима. Но увы, если они и упоминали об интересе древних людей к доисторическим окаменелостям, то лишь для того, чтобы отвергнуть этот интерес как нечто примитивное, суеверное, связанное с оракулами и культами. По мнению уважаемых авторов, это были просто случаи ошибочной идентификации. Случайные окаменелости связывали с мифическим героем смутного прошлого, выдающимся сыном города, где была обнаружена впечатляющая кость. Иногда в сноске небрежно отмечалось «неожиданное совпадение» – современные специалисты установили, что в тех местах, где, согласно Геродоту или Павсанию (которых сегодняшние ученые характеризуют как «надежных, но легковерных» авторов), в древности были выкопаны большие кости, действительно имеются «значительные залежи ископаемых останков».
Решив серьезно отнестись к тому, что отвергало большинство ученых, я составила список древних сообщений о гигантских костях и сравнила его с отчетами о современных раскопках окаменелостей в Средиземноморье. Совпадала ли их география? Как вы наверняка уже догадались, да. Мне хотелось защитить древних греков, которые не только случайно находили, но и специально разыскивали эти большие кости, от снисходительных обвинений современных ученых, называвших их интерпретацию доисторических останков «примитивной, невежественной, непросвещенной, ненаучной». Я была уверена: то, что сейчас отметается как легенда и совпадение, когда-то могло быть вполне рациональным, историческим. Постепенно я осознала, что поставленная задача уже давно отвергнута как эвгемеристическое заблуждение. Но мне казалось несправедливым, что ученые, охотно признававшие заслуги греков в изобретении демократии, философии и катапульты, ставят этим же людям двойку с минусом по палеонтологии.
Я обнаружила, что с начала века среди ученых (в основном зоологов и фольклористов – специалисты по Античности редко обсуждали эту тему) распространилось мнение, что образ мифического одноглазого великана-людоеда Циклопа, убитого Одиссеем в пещере на Сицилии, мог возникнуть под впечатлением от найденных в древности черепов доисторических слонов или мамонтов. Я изумилась, прочитав, как часто такие черепа встречаются в прибрежных пещерах Италии и в окрестностях Эгейского моря. Большое носовое отверстие и относительно незаметные глазницы почти не оставляют других вариантов для толкования: при виде подобного черепа вполне логично предположить, что он принадлежал гигантскому одноглазому существу.
В своем «досье окаменелостей» я собирала доказательства, позволяющие сделать вывод, что древние греки и римляне целенаправленно искали, идентифицировали и сохраняли останки вымерших существ, а иногда даже восстанавливали или реконструировали их облик. Я находила древние описания окаменелостей у многих греческих авторов – Геродота, Павсания, Элиана, Филострата, Эмпедокла, Теофраста, Плутарха, Плиния, Аристотеля. Полевые отчеты XIX века показывали, что в Новое время удача улыбалась охотникам за ископаемыми в тех же самых местах: палеонтологи толпами стекались к залежам костей, упомянутым в древних текстах. Некротафион зоон (кладбище животных) на острове Самос стоял первым в моем списке мест для обязательного посещения. С островом связано множество зацепок: огромные кости, идентифицированные в древности согласно передовым на то время историческим, научным, географическим и биологическим представлениям; современные палеонтологические находки, сделанные в красных ущельях; древние этиологические теории, пытавшиеся связать происхождение останков с исчезнувшими нейдами, вымершими в результате каких-то местных геофизических катаклизмов; индийские слоны Диониса и, наконец, поле битвы, усеянное костями огромных воительниц доисторических времен.
Прежде чем мы направились в Пирей, чтобы сесть на паром до Самоса, пожилой профессор археологии из Американской школы классических исследований пригласил нас пройтись вместе с ним по древней дороге из Афин в Марафон – дороге, которую он в свое время лично открыл. Ю. В. (Юджин Вандерпул) пешком пришел в Грецию через Албанию в 1928 году и оставался там до самой своей смерти в 1989 году. За эти годы он успел поработать на раскопках агоры в Афинах и в других местах, обнаружить множество дорог и расшифровать множество надписей. Он обладал сверхъестественным чутьем, позволявшим отличать бессмысленные козьи тропы от следов настоящих древних дорог и разбирать едва заметные буквы на камнях в огненном свете заката.
По дороге в Марафон Ю. В. указал нам на красноватые долины Пикерми, где у него был загородный дом и где в XIX веке нашли кости знаменитого элладотерия и доисторической обезьяны. Мы говорили о том, что фауна Пикерми и фауна Самоса служат связующим звеном между животными Азии, Европы и Африки. Греция и острова Эгейского моря когда-то представляли собой единый массив суши, соединявший континенты. И кроме самотерия (гигантского доисторического жирафа) из красной почвы Пикерми и Самоса было извлечено множество разнообразных останков: исполинские динотерий, халикотерий и анкилотерий, гигантские страусы и грызуны, предки носорогов, бегемотов, медведей, львов, мастодонтов, болотных слонов, саблезубых тигров.
Только после того, как мы высадились на Самосе, я обнаружила, что на острове полно артефактов с изображениями еще одного сказочного животного – знаменитого скифского грифона. Я разрывалась между желанием зарисовать абсолютно всех бронзовых грифонов, смотревших на меня из витрин портового музея, и как можно скорее добраться до стоявшей высоко в горах деревни Митилини. Там, как я слышала, в комнате над почтовым отделением хранились настоящие кости Самосского чудовища. Я была убеждена, что череп великого Самосского чудовища – одного из сотрясавших землю нейдов – будет очень похож на череп слона (привезенного в Грецию Дионисом) или – я смела питать такую надежду – грифона.
Меня особенно возмущало, с каким пренебрежением ученые отмахивались от мысли, что древние греки могли создавать модели на основе огромных костей, которые они сами, по данным античных источников, безоговорочно признавали останками доисторических вымерших видов. Разве не естественно было использовать останки, чтобы попытаться реконструировать облик существ, которые когда-то обитали там, где сейчас лежат кости? Разве никто не мог, рассматривая окаменелые останки и, подобно Аристотелю, соединяя воображение с благоразумием, поразмышлять, как выглядело неизвестное животное? Разумеется, среди мифических существ есть явно символические, вымышленные гибриды (Пегас, кентавры, Минотавр, Сфинкс и им подобные), и ни один древний автор никогда не утверждал, что они действительно существовали где-либо за пределами мифов о золотом веке. Но мне казалось, что некоторые другие «неизвестные» существа, такие как грифоны, описанные в исторических источниках и изображенные на древних артефактах, производили убедительно достоверное впечатление своей анатомической точностью и реалистичностью. Я была уверена, что современные ученые недооценивают утверждения древних источников (нужно признать, разрозненные) о том, что люди в древности собирали и иногда реставрировали необычные останки. Даже когда ученые признали, что античные описания некоторых «причудливых существ», по-видимому, имеют отношение к реальным животным, таким как носороги, это воспринимали лишь как любопытное исключение, отдельное случайное совпадение.
Но как с этим соотносятся теории эволюции и вымирания, разработанные еще в VI веке до н. э.? Или рациональные трактаты Теофраста, пытавшегося объяснить, как ископаемые морские раковины оказались на вершинах удаленных от моря гор? Как насчет раскопок гробниц ушедших культур, которые организовывали в древности? Или логически обоснованных теорий человеческого развития, опирающихся на рассказы Павсания и Фукидида о скелетах и реликвиях? Как насчет музея, который, по словам Светония, император Август построил для хранения «огромных костей исполинских зверей и чудовищ, которые считают останками Гигантов»[19], а также вооружения древних героев? Странных скелетов «всех размеров и форм, в бесчисленном количестве сваленных кучами» под стенами горного ущелья в Аравии, которые показали Геродоту его проводники? Моделей выброшенных на берег морских чудовищ в натуральную величину, созданных для демонстрации в Древнем Коринфе и Риме? Гигантских яиц, зубов, костей и даже шкур «неизвестных» существ из Азии и Африки, выставленных напоказ в Риме и Греции? Или тех случаев, когда современные ученые находили в археологических памятниках кости вымерших животных, карликовых бегемотов, «неожиданно крупные» кости крупного рогатого скота и лошадей, зубы несредиземноморских акул, рога плиоценового оленя, бивни мамонта и кости миоценового льва, которые в древности целенаправленно собирали и хранили вместе с другими ценностями? Разрозненным свидетельствам о найденных на раскопках экзотических останках не придавали значения, их оставляли для приложений, сносок, второстепенных журналов, не имеющих отношения к изучению Античности. Снова и снова мне попадались слова «беспрецедентный пример», «уникальный случай», «аномальное совпадение». И все же здесь, на Самосе, хранилось физическое доказательство интереса древних людей к окаменелостям, красноречивое в своем покрытом грязью состоянии. Я была потрясена, обнаружив, что зооархеология как дисциплина зародилась только в конце 1970-х годов. В Американской школе классических исследований я слышала, как археологи признавали: было бы, пожалуй, неплохо, если бы обнаруженные ими на раскопках останки животных изучали палеобиологи. И вместе с тем они отвергали любые необычные находки, предпочитая сосредоточиться на том, что укладывалось в уже существующие категории.
Искусствоведы и историки литературы предпочитают относить изображения «неизвестных» существ к разряду воображаемого и символического, или рассматривают их как примеры «стремления к зооморфизму». Они изучают географию распространения того или иного мотива и подводят под него психологическое или фольклорное объяснение. Так, убитая Гераклом лернейская гидра могла символизировать малярийных комаров, которыми когда-то кишела эта болотистая местность. Чудовищные стимфалийские птицы были всего лишь крупными представительницами отряда хохлатых гагар. Морские чудовища олицетворяли неизведанные опасности моря. А грифон был просто символом бдительности, или иносказательным изображением трудностей, связанных с добычей золота, или искаженным описанием хищной птицы или крупной и агрессивной тибетской собаки. Для искусствоведов в грифонах важнее всего то, что в их художественных изображениях «прослеживаются явные ближневосточные корни». И даже если искусствоведы отмечают поразительное сходство между скифским грифоном и, скажем, сиррушем, вырезанным на воротах Иштар (VI в. до н. э.) или чудовищем из Персеполиса (VI–V вв. до н. э.), для них это всего лишь вопрос эстетического влияния.
Грифоны, которых я торопливо зарисовывала в музее Самоса (постоянно думая о том, как мне не терпится попасть в комнату над деревенской почтой), были элегантными, царственными, гладкой обтекаемой формы, с длинными изящными шеями. И вдруг я застыла как вкопанная, увидев в следующей витрине куда более древних, неуклюжих, агрессивных зверей. Да, эти ранние бронзовые образцы, несомненно, были грифонами: хищные рептильные морды, чешуйчатые сегментированные шеи со своеобразными складками или воротниками, мощные, крючковатые открытые клювы и огромные вытаращенные глаза. У них также было два характерных длинных «уха» или «рога» и выпуклый лоб. Все бронзовые фигуры изображали какое-то опасное существо с явно хищническими повадками. Но более древние при этом выглядели более жизненно и реалистично. Рядом с этими тяжелыми, короткошеими, приземленными грубыми зверями все остальные казались слишком возвышенными, слишком надменными – о, у них даже были украшения на шеях! Эти классические стилизованные грифоны выглядели как идеализированные версии намного более древних и уродливых зверей, которым, разумеется, не нашлось места на страницах издания «Виды художественных изображений грифонов» и в диссертациях немецких и итальянских ученых, посвященных распространению художественных мотивов воображаемых животных в Древнем мире. Это было все равно что сравнивать благородный парадный портрет с образцом безыскусной таксидермии. Стильные грифоны, любимцы искусствоведов, щеголяли гордыми, подчеркнуто птичьими чертами, в то время как другие звери больше напоминали ящериц. Кем они были? Какая-то неясная мысль не давала мне покоя. В них чувствовалось нечто тяжеловесное, нечто… рептильное, такое допотопное, да, такое доисторическое…
Я опрометью выбежала наружу. Нам нужно было как можно скорее арендовать на набережной мотоцикл, добраться до деревни в горах и найти человека с ключом от хранилища костей Митилини.
На острове стоял жаркий сонный день. Поднимаясь по крутой грунтовой дороге за городом, мы не встретили ни одной машины – только несколько стоявших в пыли на обочине неподвижных коз и темно-бордовый «додж» с низкой посадкой эпохи длинных плавников, оснащенный правым рулем.
Мы остановились на ночлег в Пифагорионе – месте рождения Пифагора и древней столице Самоса. Мы поднялись к великолепным каменным стенам разрушенного города, стоящего высоко над морем и обращенного к Турции. На огромных каменных плитах грелись на солнце черно-белые ящерицы около 30 сантиметров длиной. Мы были единственными посетителями заросшего храма, в котором когда-то откопали всех бронзовых грифонов из музея. Мы отважились углубиться на несколько метров в пугающий черный туннель, прорубленный сквозь гору к морю, – потрясающее инженерное достижение VI века до н. э. В тот же вечер, спустившись в современную деревню, я пересекла небольшое кладбище и зашла в старое здание. Это была остеотека – хранилище костей на берегу моря. На иссушенном скалистом острове не хватало земли, и, когда жители какой-нибудь самосской деревни умирали, их хоронили всего на несколько лет. Затем их кости с уважением извлекали из земли, отмывали и переносили в открытые ящики на полки хранилища. При свете свечей я увидела их – все с аккуратно подписанным именем и датой и даже со свернувшимися от старости фотографиями тех, чьи черепа и голени теперь выглядывали из ветхих деревянных ящиков и картонных коробок. В комнате было прохладно, спокойно и благоухало ладаном.
На следующий день мы отправились на мотоцикле вверх по извилистым ухабистым горным дорогам в Митилини. Я повторяла все, что мне было известно о грифонах. Примерно с IX–VIII веков до н. э. до 300 года н. э. (забудьте о средневековых геральдических грифонах, похожих на комнатных собачек) историки и путешественники (Аристей, Ктесий, Геродот, Элиан, Плиний) и анонимные художники описывали свирепых хищных четвероногих животных с головой и клювом хищной птицы. Грифон имел два вертикальных заостренных «уха» или рога, роговую шишку или гребень в центре лба, а также своего рода жабо, валик или складку, идущую от основания ушей под горлом. И литературные, и изобразительные источники давали понять, что существуют разные виды грифонов: одни больше походили на львов, другие – на гигантских птиц, третьи – на рептилий. У некоторых были крылья (хотя грифоны не летали), гребень на спине или грива, чешуя или перья, у основания челюсти или клюва находился язык, иногда в пасти имелись зубы или костяные гребни, также наблюдался выпуклый лоб, глаза навыкате или большие пустые глазницы. Говорили, что грифон размером примерно с волка, что он выстилает свое гнездо или нору золотом и водится в пустынной местности у подножия гор в Центральной Азии, где первобытные племена (по одним сведениям, волосатые и одноглазые, по другим – лысые и одетые в шкуры, по третьим – это были амазонки) находили богатые залежи золота. Грифон откладывал яйца, похожие на агаты. Некоторые утверждали, что когти грифона достаточно велики, чтобы выточить из них кубок для питья. Известные своей бдительностью, свирепостью и быстротой, грифоны охотились на лошадей, оленей, коз и людей.
На вазах, скульптурах и украшениях грифоны обычно изображены в одиночестве, настороженными или хватающими добычу. В некоторых случаях можно увидеть битву двух грифонов или льва, нападающего на грифона. Один уникальный скифский артефакт изображает двух взъерошенных мужчин, бьющихся с грифоном. Литературные источники утверждают, что с этими зверями сражались кочевники, искавшие золото в бесплодных пустошах. Поймать взрослую особь никому из них не удалось, хотя порой они ловили «птенцов». Грифоны жили поодиночке, парами или со своими детенышами, но никогда не собирались в стада или стаи. В трагедии Эсхила, написанной в V веке до н. э., пара «ужасных, безмолвных, остроклювых грифонов» угрожала Прометею, прикованному к скале на Кавказе.
В коридоре виллы невдалеке от Пьяцца-Армерина на Сицилии есть мозаика длиной около 65 метров под названием «Большая охота». Созданная примерно в 300 году, она изображает сцены отлова экзотических животных и их перевозки с окраин империи в Рим. На ней в мельчайших натуралистичных подробностях представлены способы поимки газели, антилопы, льва, тигра, дикого осла, кабана, страуса, леопарда, медведя, слона, верблюда, тигра, бегемота, носорога – всех реальных животных, которых показывали в Риме. Пешие и конные ловцы используют сети, клетки, собак и капканы с подходящими приманками. Если «читать» длинную мозаику слева направо, как комикс, в конце вы дойдете до самого последнего экзотического животного. В этой сцене в большом деревянном ящике-клетке сидит человек, нервно поглядывающий между досками на огромные когти могучего грифона. Зверь старается добраться до запертого внутри человека. Я не могла выбросить из головы этот образ – он живо напоминал мне о том, как степные кочевники ловили молодых грифонов и как ужасные грифоны подкрадывались к человеку, прикованному к скале на Кавказе.
Высоко в горах в деревне Митилини под платанами лежали озера глубокой тени. Начальник почтового отделения сходил за ключом к мэру, отпер комнату наверху, и мы вошли в палеонтологический «музей» Самоса. Косые лучи, падавшие сквозь пыльное стекло, освещали беспорядочную свалку огромных ископаемых черепов и хребтов. Начальник почты показал нам огромный окаменевший череп и бедренную кость самотерия, и пожелтевшие вырезки с фотографиями рабочих и мужчин в костюмах, позирующих рядом с полуоткопанными костями на месте некротафион зоон.
Годы спустя, в одно осеннее воскресенье 1983 года, член нашей археологической исследовательской группы из пяти человек (мы искали древние дороги, соединявшие между собой сеть сторожевых башен и крепостей Аттики) подарил мне старинную серебряную шахматную фигуру в виде грифона. Он обменял ее на бейсболку с надписью «Монтана» на блошином рынке под афинским Акрополем. Это было время узо[20] после очередного долгого дня в библиотеке Американской школы классических исследований. Я показала шахматную фигуру специалисту по храмам, доктору Джудит Биндер, и рассказала о том, какое впечатление на меня произвели бронзовые грифоны Самоса. Она сказала, что мне непременно нужно побывать на руинах Олимпии и увидеть своими глазами мать-грифона с ее «щенком».
В ноябре в Греции начинается сезон полевых цветов. Сначала появляются мускари, цикламены, крошечные ирисы и редкие орхидеи, потом пурпурный орегано, цветы тимьяна и «ветреницы» – анемоны. Последними увядают лепестки кроваво-красных маков. Мы отправились на юг, в Олимпию. На руинах стадиона, где когда-то проводили первые Олимпийские игры, греческие семьи запускали воздушных змеев. Стоял теплый, ветреный, ярко-синий день. Мне не терпелось найти бронзовый лист, изготовленный примерно в 620 году до н. э., с уникальным чеканным рисунком – единственным известным изображением грифона с детенышами. Табличка рядом поясняла: «Самка грифона кормит своих детенышей. Богатое воображение и глубокая человеческая чуткость художника превратили свирепую воображаемую птицу, заимствованную из восточного искусства, в мирное и любящее существо». Мускулистая, приземистая мать изображена присевшей, с поднятой лапой и хвостом, обвивающим бедра. У нее под животом приютился только что вылупившийся грифон, уменьшенная копия матери. Такая знакомая и вместе с тем такая несуразная сцена.
Одним жарким августовским днем 1985 года (48 °C) на пустынной границе между Македонией и Сербией цыганский юноша починил нам радиатор. Мы наполнили пять фляг родниковой водой, купили немного пыльной земляники у детей на обочине и двинулись в путь через Югославию. Четыре дня спустя мы пересекли границу Австрии и прибыли в Клагенфурт, город, встречи с которым я ждала семь лет. В центре городской площади высилась статуя клагенфуртского дракона, поставленная примерно в 1605 году. Мне не терпелось увидеть ее, так как в одной старой книге, посвященной преданиям о драконах, упоминалось, что скульптор использовал в качестве модели обнаруженный неподалеку от города ископаемый череп. Это оказался череп шерстистого носорога ледникового периода. Я ликовала. Передо мной был наглядный пример того, как, по моему глубокому убеждению, действовали древние греки. Если бы я только могла найти, кто послужил моделью для грифона…
Снежным днем дома в Монтане я рассматривала открытки и собственные фото клагенфуртского дракона, которого отсняла в фас и профиль, как для полицейской картотеки. Потом я вынула свои записи и зарисовки, сделанные в музее в Навплионе, на юге Греции. В 1979 году я зарисовала несколько ваз с изображениями стилизованных грифонов, а все оставшиеся страницы блокнота израсходовала, остановившись перед витриной с огромными причудливыми терракотовыми головами. Складчатые шеи с гребнями, толстая луковицеобразная морда, глаза навыкате, клыкастая ухмылка. Табличка рядом сообщала только, что эти «маски» VIII века до н. э. доставлены из Тиринфа и Асины. Несколько лет спустя в библиотеке Центра эллинистических исследований в Вашингтоне я попыталась разузнать больше. Но тщетно – во всех ссылках говорилось одно и то же: «Эти гротескные терракотовые головы уникальны… скорее всего, предметы культа… необыкновенные, фантастические, параллели неизвестны… не имеют аналогов… назначение и происхождение неизвестны…» Немецкий ученый, обнаруживший головы в 1926 году, обещал опубликовать о них статью в 1934 году, но статья так и не вышла. Директор Центра эллинистических исследований Зеф Стюарт, знавший всех, считал, что ученый мог погибнуть на войне. Я погрузилась в полевые отчеты археологических экспедиций, работавших в Тиринфе и его окрестностях. Возможно, среди остатков древних кострищ, обсидиановых лезвий и разбитых горшков были найдены какие-нибудь неожиданные ископаемые останки? Даже если так, в журналах археологических экспедиций они не зафиксированы.
Шли годы. Я продолжала пополнять свои досье разнообразными сведениями о грифонах. Друзей забавляло мое «хобби» – почти сорочья привычка собирать странный антикварный мусор. Время от времени, когда в одной из папок набиралось достаточно материалов, я публиковала статью на какую-нибудь малоизвестную тему из древней естественной истории. Грифоны оставались невостребованными, но я не могла с ними расстаться, хотя уже чувствовала, что масштаб загадки, которую я хотела разгадать, понемногу начинает подавлять меня. Она казалась неподъемной. Чтобы решить задачу, нужно было не только раскопать пласты глубоко спрятанной информации, но и попытаться усвоить, а затем опровергнуть с любовью сконструированные теории целого ряда устоявшихся научных дисциплин, адепты которых желали иметь дело только с хорошо известными достопримечательностями, указателями и знаками на своей собственной территории. Я была нарушительницей границ – я шла, сверяясь с нарисованной от руки картой, не обращая внимания на знаки «Посторонним вход воспрещен».
Постепенно я начала осознавать: каждая дисциплина, избирающая грифона в качестве объекта изучения, имела для него собственную устоявшуюся (и строго ограниченную) интерпретацию. Мой проект выглядел слишком обширным, аномальным, ни на что не похожим, непростительно чудаковатым, бесперспективным. Почему мне было недостаточно просто рисовать и печатать небольшие гравюры с придуманными грифонами? Зачем мне понадобилось выслеживать реальное животное и пытаться понять, каким оно было? Я мечтала о грифонах, но с полной уверенностью могла изобразить на своих гравюрах только их извечных врагов – амазонок и скифов.
Я пыталась соблазнить друзей-антиковедов по-новому взглянуть на «проблему грифона». Бесполезно. Возможно, мне удастся заинтересовать криптозоологов? Это была новая область науки, стремившаяся заработать себе серьезную репутацию, но в силу своего характера тяготеющая скорее к второстепенным, маргинальным темам, наподобие той, которой занималась я. Теперь я называла эту науку палеокриптозоологией – изучением неизвестных древних животных. Возможно, это были мои коллеги, такие же исследователи не востребованных академической наукой сюжетов? Я вступила в Международное общество криптозоологии и поняла, что они были бы очень рады, если бы мне удалось доказать, что грифон действительно был реликтовым животным, которое на самом деле (возможно, даже сравнительно недавно) охотилось на скифских лошадей. Философ Ариндам С., приехавший в Бозман из Индии, проявил интерес к моему проекту, однако на самом деле его больше занимали эпистемологические вопросы, связанные с попытками описания воображаемых предметов. Я подписалась на журнал Общества изучения необъяснимого и жадно читала их статьи о различных аномалиях, но морщилась от ничем не подкрепленных псевдонаучных рассуждений и постоянных упоминаний НЛО. Затем мне пришло в голову: может быть, предмет моего исследования относится к области античного фольклора, древней народной культуры? Я подписалась на журнал о фольклоре. Безнадежно вымершие невидимые грифоны не давали мне покоя – я представляла, как они беспокойно бродят туда-сюда в моем архивном шкафу.
В 1988 году мое внимание привлек краткий научный реферат о карликовых толстокожих на Кипре. Считалось, что эти животные эпохи плейстоцена вымерли задолго до появления человека в Средиземноморье. Я вспомнила, что в середине 1970-х годов в одной статье в фольклорном журнале говорилось о залежах костей карликовых бегемотов, найденных на склонах холмов и в пещерах Кипра. Автор статьи, Дэвид Риз, объяснил, что жители острова идентифицировали эти останки как кости (а) допотопных зверей или (б) раннехристианских святых, скрывавшихся от мусульман в кипрских пещерах. Я написала автору и узнала, что останки бегемотов были также найдены на стоянках близ Тиринфа. Предыдущим летом в Афинах специалист по неолитическому заселению пещер в Средиземноморье Дон Келли поделился со мной своим списком греческих пещер, в которых были найдены останки древней фауны. Заметную долю этих находок составляли кости вымерших карликовых бегемотов. Теперь, как сообщалось в упомянутом реферате, появились данные, доказывающие, что люди, карликовые бегемоты и карликовые слоны жили на Кипре в одно и то же время. Криптозоологам бы это понравилось. Радиоуглеродный анализ позволил отнести кости примерно к 8200 году до н. э. – более того, на них были обнаружены характерные следы разделки и сожжения. Похоже, первобытные греки охотились на бегемотов до их полного истребления.
Я отыскала рисунок черепа доисторического бегемота. Глядя на него, я словно снова оказалась в Навплионе в 1979 году. Эти безобразно ухмыляющиеся терракотовые маски… Клыки, морда, выпученные глаза – сходство казалось очевидным. Помещенные рядом, профили выглядели как картинка «до и после» – гротескная мясистая маска и обнаженный череп.
Через десять лет после моей первой поездки на Самос я снова оказалась в библиотеке Американской школы классических исследований в Афинах. Я сняла с полки перевод одной малоизвестной русскоязычной книги, посвященной захоронениям Скифии, и узнала о поразительном открытии, которое заставило бы Геродота ухмыльнуться. Я только что приехала из Южной Турции, где царила поистине «беспрецедентная» и «не имеющая аналогов» жара. Мы возвращались из древнего Галикарнаса в Афины через Самос, тем же путем, что и Геродот на последнем этапе своего путешествия 2000 лет назад. На Самосе я снова заглянула в археологический музей, теперь переехавший в совершенно новое здание. Несколько часов я провела среди грифонов. Мы снова взяли напрокат мотоцикл и направились вглубь острова. Стояла неподвижная удушающая жара. На крутой грунтовой дороге теперь было больше машин. Хранилище костей в Митилини, которое мы посетили десять лет назад, теперь превратилось в настоящий музей с сувенирным магазином – я купила там брелок с самотерием и открытки. Но ископаемые черепа Самосского чудовища уже увезли в музеи Вены и Штутгарта. На новой карте я увидела, что описанные Плутархом «кровавые поля» находятся в ущелье к западу от Митилини – мы проехали мимо этого места на мотоцикле. И в музее появилась новая загадка: очень большой ископаемый череп с длинными челюстями, покрытый слоем красноватой грязи, небрежно лежал на кафельном полу в неподметенном углу. Почему он был не в стеклянной витрине и без таблички? Куратор объяснил, что его только что раскопали на соседнем острове Икарос. В музее было так жарко, так сухо. В стеклянных витринах расположились несколько впечатляющих, но не связанных друг с другом огромных костей, зубов, рогов – призраки нейд с красных скал.
Теперь я отнесла увесистую книгу русского автора на библиотечный стол. В сталинскую эпоху советский археолог Сергей Руденко извлек из скифских захоронений ряд замечательных татуированных мумий. Эти биографические носители информации красноречиво свидетельствовали об определенной степени «реальности» грифонов для древних кочевников. Впрочем, гораздо бо́льшую известность приобрели другие находки из курганов – золотые украшения и кубки, сцены охоты, имеющие явные параллели с греческим искусством, – а татуировки в виде грифонов, вызывающие ощущение реального присутствия этих животных в жизни скифов, остались почти незамеченными. К тому времени мне была слишком хорошо знакома привычка канонической науки отвергать все, не укладывающееся в определенные рамки. Меня уже не удивляло, что уникальные находки, дающие больше всего пищи для размышлений, обычно оказываются слишком неординарными, чтобы привлечь внимание ученых. Снова и снова, если я и находила какое-либо официальное упоминание об одном из моих «несистематизированных случаев», это было, как правило, сухое замечание о его неактуальности для темы данного исследования. Описания сливались в удручающий гимн бесполезности: «уникальный», «не имеет аналогов», «нетипичный», «единичный случай», даже «гротескный». Нет аналогов? Значит, не имеет никакой ценности для ученых.
В книге советского ученого мне пришлось сначала продраться сквозь попытки соотнести марксистско-ленинскую теорию с жизнью древнескифского общества, прежде чем я узнала, что в конце 1940-х годов в курганах, раскопанных в ледяной долине Пазырык в Горном Алтае в Средней Азии, Руденко нашел представителей скифского народа, похороненных вместе с ценными предметами в V веке до н. э., – в том же веке, когда Геродот писал свои путевые заметки, путешествуя по этим же землям. Поливая кипятком вечную мерзлоту, Руденко смог извлечь из курганов украшения и конскую сбрую, изделия из дерева, кожи, ткани и золота, украшенные изображениями сказочных грифонов, хватающих баранов, оленей и лошадей. Мужчин и женщин хоронили вместе, очевидно, с одинаковыми почестями. В захоронениях находились позолоченные человеческие черепа и курильницы с семенами конопли.
Да, да, Геродот писал об этом в V веке до н. э., но современные комментаторы воспринимали все это как небылицы. Геродот говорил, что у скифов, «хотя они и казались разумными во всех других отношениях», женщины имели равный политический и социальный статус с мужчинами. Кроме того, и мужчины, и женщины были невероятно искусными наездниками. Они поклонялись предкам и делали сосуды для питья из позолоченных черепов. Они любили паровую баню и, по-видимому, очень веселились, когда сжигали семена конопли «наподобие благовоний». И они сражались с животными под названием грифоны, чтобы добраться до залежей золота в горах.
При этом Геродот (а позднее Гиппократ и другие авторы) также упоминал, что скифские воины украшали себя несмываемыми татуировками. Когда Сергей Руденко открыл замерзшие курганы, он обнаружил там не скелеты, а мумии. Руки, ноги, корпус погребенных мужчин и женщин были покрыты хорошо сохранившимися иссиня-черными татуировками в виде разнообразных животных, реальных и неизвестных. В этом зоографическом хаосе реалистичных, подробно детализированных, наползающих друг на друга изображений встречались как хорошо знакомые нам бараны, онагры, олени, лошади и орлы, так и множество фантастических животных, в основном грифонов – одни крылатые, другие бескрылые, некоторые с клювами или клыками, рогатые, с гребнем или гривой, со смертоносными когтями. Но почему все узнаваемые животные были изображены лежащими в безжизненных позах, в то время как все неизвестные животные показаны вполне живыми?
За 20 лет до экспедиции Руденко, в 1923 году палеонтолог-первопроходец Рой Чепмен Эндрюс отправился на поиски динозавров в Монголию, к подножию Алтайских гор. Ему были известны народные предания о «Пылающих скалах» и «Красных долинах». Он слышал, что долина усеяна костями, и в ней можно найти бесчисленное множество «драконьих» черепов, зубов, когтей, рогов и яиц. Но команда Эндрюса даже не представляла, какой успех их ждет: им удалось обнаружить множество останков разнообразных динозавров, в том числе гигантского индикотерия – миоценового предка носорога, рост которого составлял около 4 метров в холке. Среди находок был также протоцератопс – существо, жившее десять миллионов лет назад, с «большими круглыми глазами и тонкой, острой мордой, оканчивающейся крючковатым клювом» и «круглым костяным воротником» между головой и шеей. Это существо длиной около 3 метров было предком огромного трицератопса, который появился примерно два миллиона лет спустя в Монтане и у которого один только череп достигал в размерах почти 2,5 метра. Я видела колоссальные кости трицератопса в вашем Музее Скалистых гор в Бозмане.
В 1988 году я нашла книгу Эндрюса, посвященную экспедиции, в придавленном изнуряющей жарой городе Итака, штат Нью-Йорк. У меня был всего один день в библиотеке Корнеллского университета, после чего мы должны были отправиться на раскопки в Турцию. Я быстро открыла главу, посвященную самому впечатляющему открытию Эндрюса – яйцам динозавров. Находка огромного количества яиц с фрагментами эмбрионов и только что вылупившихся детенышей протоцератопсов и других видов произвела в палеонтологических кругах эффект разорвавшейся бомбы и не имела аналогов до тех пор, пока вы сами полвека спустя не обнаружили яйца майязавра на ранчо в Монтане. Я видела вашу потрясающую выставку этой кладки яиц и окаменевшего детеныша в Музее Скалистых гор. Все были в восторге от вашего смелого предположения, что динозавры могли заботиться о своих детенышах, – эта реалистичная деталь заставила древних рептилий казаться такими живыми. (Мать-грифон, защищающая своего детеныша в Олимпии. Ее гнездо наверняка было выстелено золотом…)
Эндрюс и его команда обнаружили обширное гнездовье со всевозможными каменными яйцами в 1920-х годах. Во время раскопок на стоянке жителей дюн позднего палеолита и раннего неолита в нескольких километрах от этого места они нашли украшения, сделанные из яиц динозавров и ныне вымерших гигантских страусов. Я вспомнила, что украшенную скорлупу яиц гигантских страусов находили также в руинах древнегреческих городов. Команда Эндрюса шутила, что их на пару тысячелетий опередили люди, которые первыми начали собирать эти странные каменные яйца – одни гладкие, другие «красиво исчерченные, с разнообразными узорами» и текстурированной поверхностью. Камни яйцевидной формы с полосами, завитками и узорами… похожие на агаты. (Грифоны откладывали яйца, напоминающие агаты…)
Я просмотрела иллюстрации – первые в истории фото кладок яиц динозавров, участники экспедиции в палатках, караван верблюдов и «свирепая монгольская собака, которая поедает мертвых и нападает на живых». Мне вспомнилась теория одного искусствоведа, утверждавшего, что грифон представляет собой фантастическое олицетворение тибетского мастифа. Я остановилась на рисунке трицератопса, а затем перелистала к слегка смазанной фотографии его небольшого и более древнего родственника из Центральной Азии – протоцератопса, сфотографированного на месте раскопок в профиль еще до того, как его окончательно извлекли из рыхлого песчаника Пылающих скал. Я затаила дыхание.
Морда, напоминающая небольшой топорик, мощный открытый клюв, большие вытаращенные пустые глаза, гребень на шее, этот первобытный, почти рептильный вид… Я знала этот профиль. Это был мой грифон, настоящий грифон – тот самый чеканный бронзовый грифон, запертый в стеклянной витрине музея на Самосе.
Позднее, по пути в Турцию, под летними звездами на палубе парома, следовавшего из Венеции в Измир, я вспоминала греческого героя Персея, который отправился на поиски ужасной горгоны Медузы. В своих странствиях по землям скифов и одноглазых гиперборейцев он бродит по жутким местам, усеянным полуразрушенными непогодой «статуями» – останками животных и людей, обратившихся в камень под взглядом отвратительной горгоны. Он несет с собой волшебный зуб и единственный глаз, отнятый у трех ужасных существ. Ему нужно убить невообразимое чудовище, которое превращает живые существа в камень, заточает их в забвении вымирания, а их ни на что не похожие останки становятся загадочными каменными указателями у него на пути…