– Ничего личного, – сказал он и двинулся в сторону Цветочка.
Видя, что собирается делать Пушок, и не имея при этом уверенности, не поглотит ли его сейчас тьма, Лютик сделал единственное, что пришло ему в голову. Запел прекраснейшую балладу, какую только знал – естественно, своего авторства, желая таким-то образом дать понять преступнику, что хватит уже крови и убийств, и что смерть де Гофа совершенно удовлетворит призрака, богов и всех на свете. Поэт всегда воображал себе, что Высшие силы таким-то образом и общаются со смертными, передавая тем свои вести и сообщения.
Вор, быть может, и согласился бы с этим, но проблема была в том, что звук, достигавший его ушей, не имел ничего общего с печальной песнью. Все из-за того, что голос даже самого талантливого призрака, едва тот его повышает, звучит крайне мерзко. Пушку показалось, что он слышит адские стоны и звоны, обещающие скорое прибытие Дикой Охоты.
Для грабителя это было уже слишком. Он отбросил дубинку, схватился за голову, завыл жалобно и прыгнул в окно, позабыв не только о Цветочке, но и об остатках разума. Позже, когда его уже поместили в уютную комнатку в доме для умалишенных, он часто пытался повторять этот маневр с небольшим зарешеченным окошком – увы, безо всякого результата.
Все потому, что крики Лютика для него сменились завываниями других пациентов заведения, а тот первый прыжок всегда вспоминался Пушком как бегство в тишину.
Тем временем бард замолчал, однако же все еще был готов к схватке. В других-то обстоятельствах он был бы смертельно оскорблен на невежу, который не сумел оценить его творчества, но теперь никак не мог поверить, что ему удалось спасти свою старую любовь.
Цветочек выглядела как та, кто вот только что проснулась от долгого-долгого кошмара. Услышав звон стекла, она осмотрела спальню напуганная, но одновременно впервые с одним богам ведомо какого момента пришедшая в себя по-настоящему. Когда шок минует, а синяки сойдут, девушка наверняка оправится от пережитого. Ей понадобится время и, возможно, опека хорошего человека, но худшее наверняка уже было позади. Лютик хотел с ней поговорить, попытаться дать знать о своем присутствии, но прежде, чем ему удалось произнести хотя бы слово, он почувствовал, как снова проваливается в темноту.
Однако на этот раз тьма не была монолитной, вдали показалась светящаяся точка. Певец подумал, что это наверняка всем известный свет в конце туннеля и что он наконец сумеет познать упокоение. Уже потирал астральные руки и направился в ту сторону, но чем ближе становился свет, тем отчетливей он видел…
…широкую спину некоего дуболома, что как раз добирался к Цветочку!
Вот только это была вовсе не она. Лишь через несколько мгновений Лютик опознал в хихикающей женщине Розочку, прекрасную шатенку, которая некогда завладела жизнью трубадура на целых шестнадцать дней. И тогда он вспомнил, что ей он тоже говорил о любви, что сильнее смерти.
Побледнел бы, когда бы призраки могли бледнеть еще сильнее, и во внезапной вспышке понимания уяснил, что это еще не конец.
В его любовном саду было множество таких вот Розочек и Цветочков, которым он обещал, что готов прийти на выручку независимо от того, где он окажется, если любимой будет необходима помощь.
Михал Смык
Когти и клыки
I
Потом говорили, что человек этот пришел с севера, со стороны Канатчиковых ворот[30]. Подтвердил это и Пухач, который крутился в то время неподалеку от стражницкой. Я поверила ему на слово, хотя он и любил приукрашивать правду. Скорее всего, подслушал, что болтают люди в корчмах, а потом по привычке клялся собственным хвостом, что видел все лично. Впрочем, неважно, откуда пришел незнакомец. Но в Вызиму он прибыл, чтобы меня убить.
О том, что случилось в «У Лиса», я узнала от Четвертушки. Ей можно было верить, не то что Пухачу, господину канав и скользких обещаний. Всю жизнь свою она провела под полом корчмы, ей не страшны были брошенные в нее кружки и тяжелые башмаки трактирщика. Видела она не одну ссору, прижавшись к щелям между досками, слизывала с пола окрашенное красным пиво, даже притаскивала в гнездо выбитые зубы, когда страже приходилось хвататься за палицы, чтобы успокоить пьянь. Но даже закаленная в боях Четвертушка не видела ничего подобного. Когда пришла ко мне на аудиенцию, вся тряслась.
– В город прибыло чудовище! Зарезал троих, темная госпожа, зарезал, словно свиней! – склонила головку и хвостик, что в царстве грызунов соответствовало верноподданническому поклону. – Беловолосый мясник!
Я погладила ее спутанную шерсть.
Успокойся, Четвертушка. Ты в безопасности.
Пыталась объединить наши самости, чтобы принести ей немного успокоения, но она была слишком напугана. Убегала из эфирных объятий. Формирование потока в этом случае напоминало попытку схватить угря намасленными руками.
Расскажи, что случилось. Сначала.
Она нервно шевельнула носиком.
– Беловолосый мясник! – повторила, а в глазах-бусинках мелькнул страх. – Колдун! У него меч, который рубит мясо до кости, а еще он накладывает жуткие заклятия. И эти глаза, эти злые глаза! Они не знают милосердия!
Я перестала тянуть ее за язык. В этом не было никакого толку. Вместо этого я собралась с силами и вошла в нее: грубо и без предупреждения. Да, такой опыт не был самым приятным, но Четвертушка была сильной, а у меня не было времени ждать, пока она выйдет из шока.
Я редко решалась на то, чтобы просматривать сознания подданных. Чаще всего я считала такое некультурным, неприличным даже, и уж наверняка – вредным для обеих сторон. Насколько же приятней единиться мыслями, смотреть на мир сквозь общую призму, выбирать роль своего, а не чужака, который, вместо того чтобы воспользоваться гостеприимством хозяина, связывает и затыкает ему рот кляпом, чтобы спокойно ознакомиться с содержанием комода. Это было ниже моего достоинства.
Но принцессы знают, что порой нужно закусить губу и сделать то, что необходимо.
«Вхождение» звучит решительно симпатичней, нежели «вторжение», хотя это последнее лучше передает суть дела. Проникаешь в чужое сознание, парализуя его и заставляя тебе покоряться. Когда я вошла в Четвертушку, та пискнула, словно с нее сдирали шкурку. Мгновение после вхождения я еще чувствовала мощные вибрации боли, отражающиеся от стенок мышиного черепа, но с течением лет я научилась это заглушать. Мне нужно было спешить, если я не хотела обидеть служанку. Воспоминание о Шалуне и Горностайке, об их изломанных, выкрученных телах, которые я кинула на алтарь экспериментов с соединством, доныне не давали мне о себе забыть. И я быстро принялась за работу.
Память моих подданных – это не хронологически упорядоченное собрание данных. Их не станешь просматривать, как книги с гравюрами. Это, скорее, грязная лужа, где плавают стайки образов: новые то и дело лезут из ила, старые исчезают с поверхности, кипят в полубезумном танце желаний, где главные – жажда размножаться и кормиться.
Драка в трактире отпечаталась в Четвертушке сильно; сцены были яркими, хорошо прорисованными на мутном зеркале сознания. Наверняка пройдет несколько часов, а может, и целые сутки, прежде чем их поглотит мрак. Грызуны не памятливы. К твоему, Четвертушка, счастью.
Начинаем. Я наклоняюсь над зеркалом и…
Смотрю на человека в поистершемся кожаном шнурованном кубраке, попивающего из выщербленной кружки. Волосы его белы, как снег. Смотрю на меч за его спиной. Он – великан, как и любой, на кого смотришь с перспективы пола.
Я наклоняюсь над зеркалом и…
Выбитая кружка повисает в воздухе. Тот самый мужчина – и другой, с битым оспой лицом, меряются взглядами. На фоне еще двух, что стоят, скрестив руки.
Я наклоняюсь над зеркалом и…
Верзилы играют мышцами, словно коты, что готовятся к прыжку. Битый оспой держится за ремень на кожанке пришлеца. Кривит презрительно морду.
Я наклоняюсь над зеркалом и…
Следующие картинки – чистый хаос. Все залито красным. Тут разрубленное лицо, там пропитанная кровью рубаха, битая посуда. Удар меча. И еще один. Маятникообразные движения медальона. Преломившийся в поясе трактирщик. Поток блевотины.
Я наклоняюсь над зеркалом и…
Трое стражников, три вскинутых палицы, вытянутая рука беловолосого. Блеск заклепок на его кафтане.
Еще минутка. Выдержи, Четвертушка.
Я наклоняюсь над зеркалом и…
Склоненные солдаты, клиенты, прячущие лица за рукавами. Удар силы ощутим даже в воспоминаниях. Смотрю, как незнакомец откладывает оружие и выходит со стражниками; мертвецы провожают его пустыми взглядами. Он не оглядывается.
Хватит.
Я отпускаю сознание служанки. Как всегда после вхождения, меня тошнит. Я едва могу устоять на ногах, опершись о плиту саркофага. У Четвертушки идет пена из пасти. Ее жаль, но выбора у меня не было.
– Госпожа? – запищала она плаксиво, едва лишь придя в себя. – Беда нам! Беловолосый мясник уничтожит королевство!
Я вызвала в памяти образ медальона, который машинально зарегистрировало сознание мышки. В горячке боя он на миг мелькнул в разрезе кафтана: всего на пару мгновений, но и этого хватило, чтобы узнать пришлеца.
Это не мясник. Это ведьмак.
И, поколебавшись, я добавила:
Что так на так и выходит.
Я ходила по комнате, провожаемая сотнями глаз. Подданные неспокойно переминались, но сохраняли тишину. Только изредка кто-то попискивал. Окружали саркофаг полукругом, с хвостами у самой земли. Серенькие тельца заполняли каждый дюйм поверхности.
Я крикнула бессильно и ударила в колонну. Кусок мрамора отлетел и покатился под стену. Мыши из нового помета кинулись в темноту, а потом вернулись, пристыженные, отчитываемые писками старейшин.
У нас там и правда никого нет?!