В 1839 году, однако, когда «Голос» убеждал соотечественников предпринять шаги в отношении Кох-и-Нура, Бели Рам находился на вершине власти. Хотя его хозяин был мертв, чувство долга было живо, и Бели Рам единственный стоял между алмазом и храмом Джаганнатха. Исключительно из соображений лояльности Бели Рам не выполнил предсмертное завещание Ранджита Сингха. Под звенящие в его ушах проклятия жрецов Джаганнатха Бели Рам спрятал Кох-и-Нур в хранилище и отказался отправлять его в Ориссу. Хотя он знал, что его могут обвинить в краже камня и оскорблении правителя, но сильная вера Бели Рама в древние принципы поведения чакравартина[192] дала ему силы сопротивляться людям, жрецам и даже их богам. Во времена Империи Маурьев (322–185 годы до н. э.) чакравартин заключал в себе кодекс царствования, обязывающий монархов править добродетельно. За несколько веков до того, как Макиавелли приписывал итальянским князьям свои соображения насчет необходимости хитрости в управлении, индийский император по имени Чандрагупта Маурья изложил свою философию чакравартина, согласно которой реальное значение имела корона, а не король.
В сознании Бели Рама правила чакравартина делали Кох-и-Нур сокровищем государства, эмблемой власти, а не личной собственностью Льва Пенджаба или его помазанного отпрыска. Бели Рам потому-то и не смог, по совести говоря, передать посмертный дар Джаганнатху. Кох-и-Нур принадлежал Пенджабу, и в Пенджабе он должен был остаться, перекочевав на бицепс следующего махараджи, кем бы он ни был. Помогало и то, что и наследный принц Харак Сингх, и раджа Дхьян Сингх также высказывались ясно: Кох-и-Нур ни при каких обстоятельствах не должен покидать Лахор[193].
Тридцатисемилетний Харак Сингх был старшим из восьми сыновей махараджи Ранджита Сингха и наименее способным из них. Врач Иоганн Мартин Хонигбергер презирал Харака даже больше, чем самого Ранджита Сингха, и называл коронацию, произошедшую 1 сентября 1839 года, черным днем: «Харак Сингх, взошедший на гудди [престол], был не только тупицей, но и еще большим потребителем опиума, чем его отец. Дважды в день он доводил себя до бесчувствия и проводил все свое время в состоянии оцепенения»[194].
Хотя коронация Харака состоялась позже, он принял титул махараджи сразу же после похорон отца в июне 1839 года и принялся наслаждаться полученной властью. Харак закатывал расточительные пиры, был пьян все дни напролет, игнорировал визиря (непрощающего Дхьяна Сингха) и настроил против себя наиболее могущественных людей в своем царстве. Религиозная халса презирала его поведение, и в этом она не была одинока. Генералы и советники нового махараджи также были недовольны Хараком, больше из-за неспособности сосредоточиться на государственных вопросах, чем из-за его любви к наркотикам, выпивке и танцовщицам. План убийства Харака Сингха был разработан всего через четыре месяца его правления.
Sapheeda kaskaree (белый свинец) и rus camphor (соединение ртути) ежедневно подмешивались в еду и вино правителя[195]. Сначала действие яда просто было похоже на опьянение, и речь Харака Сингха стала чуть более невнятной, чем обычно, а движения – более неуклюжими. Затем махараджа начал слепнуть, и какой-то таинственный и беспощадный зуд охватил его тело. Через несколько недель суставы Харака Сингха горели от боли, и кровоточащие язвы распространились по всему телу. Через несколько месяцев после начала отравления органы Харака Сингха начали отказывать. Прикованный к кровати, он лежал в продолжительной агонии в ожидании смерти.
Медленное убийство заняло одиннадцать месяцев, во время которых восемнадцатилетнего сына Харака Сингха, Нау Нихала Сингха, вызвали в столицу. Красивый молодой человек и храбрый солдат, он был неискушен в дворцовой политике, однако недееспособность отца принудила Нау Нихала вернуться в Лахор и управлять страной от его имени под руководством визиря. Именно он, визирь Дхьян Сингх, как считали многие, и был вдохновителем заговора, хотя доказать это так и не удалось.
При этом нет никаких доказательств того, что Нау Нихал был каким-либо образом причастен к убийству отца, хотя и вел себя в его отношении довольно бессердечно. Цепляясь за жизнь, Харак Сингх умолял своего сына о ежедневных свиданиях, но, как лаконично отметил Хонигбергер, наследный принц редко навещал отца. Милосердная смерть наконец пришла к Хараку Сингху 5 ноября 1840 года. В официальном сообщении утверждалось, что он умер из-за внезапной загадочной болезни, и не было никаких упоминаний о месяцах страданий Харака. Как казалось Хонигбергеру, никто не тосковал по мертвому королю и не интересовался причиной его смерти.
В очередной раз иностранный врач занял подобающее место на похоронах главы государства в Пенджабе. Кратко описывая событие в мемуарах, Хонигбергер сообщал: «Три его жены были сожжены вместе с ним, и я присутствовал при этом ужасном, хотя и примечательном действе…»[196] Одиннадцать девушек-рабынь сгорели в тот же день, но Хонигбергеру, возможно, удалось привыкнуть к ужасу обряда «сати», и он даже не упомянул о них.
Как в свое время Харак Сингх зажег костер для своего отца, так и Нау Нихал исполнил последние обряды для Харака Сингха.
Хотя молодому человеку было всего восемнадцать, Нау Нихал отличался зрелостью, и тем, кто жаждал твердой руки, он казался достойным носить Кох-и-Нур.
В отличие от отца Нау Нихал при этом выглядел королем до мозга костей. Популярный среди придворных и народа, он уже зарекомендовал себя прирожденным лидером во время «болезни» отца. Хотя молодому человеку было всего восемнадцать, Нау Нихал отличался зрелостью, и тем, кто жаждал твердой руки, он казался достойным носить Кох-и-Нур.
Когда останки его отца сгорели, новый махараджа привел придворных, в том числе и Хонигбергера, к реке Рави, «для омовения, согласно обычаям страны…»[197]. Доктор нашел удобный момент, чтобы ускользнуть. Хонигбергер достаточно терпел «ужасные» ритуалы Пенджаба, и одному из его пациентов требовалась консультация. Вернувшись домой, врач едва начал обследование, когда из дворца прибыл паж в состоянии большого волнения. Нау Нихал и его спутники возвращались от реки во дворец через Хазури-Багх, тихий сад, построенный Ранджитом Сингхом в 1818 году по случаю празднования захвата Кох-и-Нура. Когда королевская свита проходила под воротами Хазури-Багха – большой вычурной конструкции, – тяжелый кусок камня по непонятной причине упал с арки. Камень попал в Нау Нихала и двух его спутников, убив одного из них на месте. Нау Нихал, к счастью, не сильно пострадал, и, по словам пажа, смог покинуть место происшествия на своих ногах.
Хонигбергер схватил коробку снадобий и помчался во дворец, ожидая увидеть потрясенного, слегка ушибленного молодого махараджу. Вместо этого его встретили придворные с лицами цвета пепла. Раджа Дхьян Сингх, визирь, поманил Хонигбергера за собой:
«Министр провел меня к палатке, где я увидел правителя, но в очень энергичной манере повелел мне никому не говорить об этом событии. Принц лежал на кровати, со страшно разбитой головой, и состояние его было таким, что надежды на выздоровление не существовало. С этим убеждением я покинул палатку и шепнул министру так тихо, что никто больше не мог услышать меня: «Медицинское искусство ничего не может сделать для излечения несчастного принца».
Обстоятельства «несчастного случая» с Нау Нихалом были далеко не ясны, а свидетельства очевидцев сильно различались. Падающая каменная кладка мгновенно убила племянника визиря, но в отличие от рассказа пажа Дхьян Сингх клялся, что травмы Нау Нихала тоже были получены на том месте, у ворот Хазури-Багха, где погиб его племянник. Александр Гарднер, американский наемник, дослужившийся в армии Ранджита Сингха до полковника артиллерии, рассказал совсем другую историю[198]. Гарднер был всего в нескольких шагах позади правителя, когда кладка рухнула, и его люди отнесли раненого Нау Нихала во дворец. Как сказал Гарднер, принц был в сознании и хотел уйти, прося воды, но, по настоянию Гарднера, лег в постель.
То, что увидел Хонигбергер вскоре после этого, не было похоже на человека, способного ходить или даже говорить. Череп Нау Нихала был вогнут внутрь, простыни покрывали кровь и мозговая ткань. Его раны были настолько серьезными, что правитель умер несколько часов спустя, хотя его смерть скрывали от людей в течение трех дней. Пока для погребального костра втайне собирали сандаловое дерево, знать в дарбаре сцепилась за право заполнить пустой гадди, или трон, пока паника не охватила оставшийся без управления Пенджаб[199].
Когда новость о «несчастном случае» наконец была объявлена три дня спустя, Гарднер помог раздуть слух об убийстве, сообщив, что из пяти артиллеристов, которые отнесли Нау Нихала в постель, двое умерли при загадочных обстоятельствах, двое попросили отпуск и не вернулись, а один просто и необъяснимо исчез. Нау Нихал, как и его отец до того, казалось, пал жертвой тайного цареубийства.
Когда Пенджаб готовился к очередным королевским похоронам, уже третьим за два года, люди вновь задумались о Кох-и-Нуре. Его история, связанная с насилием и соединенная с верой в то, что алмаз был на самом деле Сьямантакой, камнем богов, всегда в умах индийцев связывала алмаз с темными силами. Согласно древнему индуистскому манускрипту, камень посылал град несчастий на недостойных смертных хранителей. Кох-и-Нур, возможно, пощадил Великого Льва, но казалось, намеревался забрать его более слабых преемников одного за другим.
Нау Нихала 9 ноября 1840 года кремировали, и две его жены-подростка пошли с его телом в огонь. Его старшую жену, находившуюся на раннем сроке беременности, пощадили. Еще одна молодая девушка также была спасена от костра, когда дядя Нау Нихала, Шер Сингх вступился за нее. Хонигбергер так писал об этом инциденте: «Две прекрасные молодые женщины стали жертвами пламени вместе с ним [с Нау Нихалом Сингхом.] Одну девушку двенадцати лет пощадили … из-за того, что еще не созрела для обряда сати…»