подлинностью». Вот какое оно, это ощущение, о котором я говорю.
Брось, Койот, не дури. Ты заговорила как Родео. Бред какой-то. Ну да, пока сами такого не почувствуете, – да, бред. Но стоит узнать это ощущение на собственном опыте, станет ясно: и вовсе это не бред, не чушь, не пурга.
Короче, утром того первого дня, когда с нами ехали Сальвадор и его мама, я пережила одну из таких минут.
И вот как это было.
Утро было еще раннее, когда сонные глаза еще слипаются и шуметь как-то неохота – не то настроение. Было тепло, но не жарко, и мы наполовину опустили несколько стекол, чтобы нас освежал ветерок. За рулем был Лестер. Мы с Сальвадором сидели на разных краях дивана – я читала, он просто смотрел в окно. Миссис Вега сидела напротив нас на Троне, Родео – на полу, привалившись к своей койке, лениво пощипывая струны гитары.
Он даже не играл никаких песен – просто подбирал аккорды, но затем прорезалась песня, и он отдался ее течению, и я поняла, что это за песня. Одна из моих любимых, и, когда Родео начал мурлыкать слова, я не удержалась и стала подпевать. Сначала мы оба пели вполголоса, но потом наши голоса сплелись, и мы запели погромче, широко раскрывая рты, чтобы выпустить песню на волю. Наши с Родео взгляды встретились, и, распевая, мы обменялись улыбками. Боковым зрением я видела, что Сальвадор и его мама смотрят на нас, и, наверно, тут легко было бы застесняться, но, черт возьми, это же моя собственная гостиная, даже если она мчит со скоростью семьдесят миль в час, так почему бы мне в своей гостиной не петь?
When the light is on my side
Love reveals itself to me –
Then I can, yes, I can,
I can be set free.[13]
Песня довольно медленная, но вроде как требует, чтобы ее не пели, а орали, и следующий куплет мы, запрокинув головы, грянули во всю глотку.
– Браво! Зажигай! – крикнул Лестер из кабины. Я улыбнулась еще шире и заголосила уже по-настоящему. Услышала, что к нашим голосам украдкой присоединилась ритм-секция: а-а, миссис Вега хлопает в ладоши, и не просто в такт, как почти все люди, а с хитростями… как это у музыкантов называется, «с опорой на офф-бит», что-то выделяя хлопками, иногда что-то выкрикивая. Песня заиграла новыми красками. Родео зааплодировал миссис Веге, ослепительно улыбнулся, а я заметила, что коленка Сальвадора дергается в такт музыке и его подбородок трясется – так, почти незаметно.
Я пошарила под диваном, где мы хранили бубен – один из нескольких, что у нас были, просто на всякий случай. Достала его, кинула Сальвадору. Он поймал бубен, но вдруг как-то оробел и уставился на меня удивленно.
– Играй! – подбодрила я его и выдала последние строчки второго куплета:
When you’re tired, and you’re torn,
Humankind seems filled with misery –
Then you can, yes, you can,
You can be set free.[14]
Сальвадор сидел истуканом, и я засмеялась, укоризненно качая головой. Черт возьми, как можно стесняться играть на бубне? Просто колоти им об коленку, и все дела.
Родео вздумалось исполнить соло на гитаре – не очень-то умелое, а Сальвадор спросил у меня: – Кто это? – а я сказала: – Мы! – сказала, улыбаясь, балдея от чувства полета, а Сальвадор переспросил: – Нет, это самое, кто эту песню раньше пел? – а я ему: – Ленгхорн Слим! – а он только: – Кто? – а я ему: – Неважно, теперь мы ее поем, играй давай! – и дотянулась до него и шлепнула по бубну, который он все еще держал опасливо, словно бомбу какую-нибудь, вот чудак!.. Я шлепнула по бубну, и Сальвадор поежился, но все-таки начал играть, просто колотить в такт бубном по ноге – самый ленивый способ играть на бубне, но лучше, чем не играть вообще, и веселый перезвон вписался в песню, словно так и надо, и мама Сальвадора захлопала в ладоши погромче, а мы с Родео перешли к последнему куплету.[15]
Айван – наверно, эта наша свистопляска нарушила его сон – выглянул, позевывая, из-за занавески моей комнаты, но тут же замер, разглядывая всю нашу компанию. Похоже, концерт не произвел на него большого впечатления. Он прошел вперед, огибая музыкантов, топорща прямой, как палка, хвост, и вспрыгнул мне на колени. Посмотрел на меня своими невероятными кристаллами голубого хрусталя, и я почесала его за ушком.
Как здорово, что Айван выбрал мои колени, хотя на выбор у него было пять пар.
Мое сердце наполнилось радостью до краев. Я пела песню вместе с Родео, чуть-чуть перекрикивая ритмичные хлопки и гул бубна, и весь мир вокруг меня кипел весельем, и Лестер колотил пальцами по рулю, как по барабану, и следил за дорогой, чтобы мы летели, не снижаясь, и единственный и неповторимый Айван грел мне колени: тут-то оно и возникло, то самое ощущение, ощущение, что воспаряешь над землей. Я сидела в самой гуще музыки, среди всех, и у всех душа пела, и это длилось, казалось, целую вечность, и казалось, что это было и будет всегда, и казалось, это маленькая частичка того, что на свете всего главнее. И казалось, это семья. У меня приятно защемило сердце.
А потом, ну конечно же, песня закончилась. Брось, Койот, не дури: естественно, песня закончилась. Ладони перестали хлопать. Бубен куда-то пропал. И я рухнула с небес на землю, снова влезла в свое тело и почувствовала, что у меня на коленях – только кот и больше никого, почувствовала рядом с собой пустоту: на диване рядом со мной никто не сидел, и – ума не приложу почему – почувствовала, что на глаза набегает что-то жгучее, что-то похожее на слезы, и я отвернулась от всех, уставилась в окно – на окружающий мир, где не было, казалось, ничего, кроме пустынного шоссе.
Сколько же на свете печали.
Глава восемнадцатая
– Боже правый, ну и жарища, – сказал Родео. Убрал руку с руля, утер лоб.
– Август в Джорджии, чувак, – хихикнул Лестер. – А ты думал?
Родео не преувеличивал. Жара была самая настоящая, даже если опустить все стекла во всех окнах на всем белом свете. Сальвадор и его мама по-прежнему дремали на диване, а мы с Лестером сидели за спиной Родео: смотрели, жмурясь, на солнце, обливались потом.
– Это да, брат, но сейчас только девятый час утра, а жара такая, что пуговицы на карманах вот-вот расплавятся. Так нечестно.
Я расхохоталась вместе с Лестером, но думала вообще-то не о жаре, беспокоилась не за какие-то там расплавленные пуговицы. Уставилась на горизонт, пропуская разговор мимо ушей. Не могла думать ни о чем, кроме карт, минут и миль. Старалась, болтая с Лестером и Родео о том о сем, осторожно прощупать почву – выведать, далеко ли мы продвинулись ночью, пока я спала. Ой, как же нелегко выведывать все так, чтобы Родео не насторожился. Но я понимала: куда надо я доберусь, только если Родео не прочухает, что на самом деле мы едем именно туда.
И вот что мне удалось выяснить: когда я заснула, Родео еще пару часов вел автобус, а потом его сменил Лестер, тоже на пару часов, а потом Лестер утомился и съехал на обочину, где мы и торчали до самого утра. Оба они выспались всласть, так что в полвосьмого, когда я проснулась, мы уже несколько часов стояли и никуда не ехали. Но, по крайней мере, Флорида все-таки осталась позади, мы въехали в Джорджию – уже кое-что.
Коробка памяти все ближе. Как подумаешь о ней – сразу щемит сердце, к горлу подступает комок.
– Койот?
Голос Лестера заставил меня очнуться. Оказывается, Лестер смотрит на меня, ждет ответа. А я даже не расслышала, что он спросил, – зарылась с головой в ворох карт и воспоминаний.
– Извини, что?
Лестер рассмеялся:
– Подруга, ты умчалась куда-то за миллион миль отсюда.
На самом деле, если мои подсчеты верны, я умчалась за две тысячи пятьсот миль, но спорить не стала – только кротко улыбнулась и пожала плечами.
– Я спросил: «А оно того стоит?» Ехать через всю страну? Тебе так сильно этого хочется, что больше ни о чем думать не можешь?
У меня пересохло во рту. Дыхание перехватило. Я заметила: Родео отвлекся от дороги и уставился на меня.
– Хочется? Чего? – переспросила я скрипучим голосом. В этот миг я не думала ни о чем, кроме коробки памяти, закопанной под деревьями. И ответила то, что само пришло мне в голову: – Да! Оно того стоит. Хочется так, что сердце разрывается.
Лестер наморщил лоб:
– Сэндвич. Ты ведь за ним сейчас едешь, так? За каким-то невероятным сэндвичем со свиной отбивной?
Я заморгала. Заставила себя улыбнуться. Значит, Лестер и Родео разговаривали о моем Роковом Влечении, которое я выдумала. Только-то. Я попыталась утихомирить сердце: не надо выпрыгивать из груди.
– За ним, ага. Извини, что-то я устала после вчерашнего. – И снова перехватила любопытный взгляд Родео. – Короче, да, оно этого стоит, стопудово. То есть он, сэндвич со свиной отбивной. Просто супер.
– Да уж наверно, – сказал Лестер, цокая языком и качая головой.
– Жратва там – на совесть, – вставил Родео. – Сэндвич с пикулями, луком, горчицей – всего вволю. На гарнир – картошка фри. Это я понимаю – настоящая еда.
– Я бы сейчас от такой жратвы не отказался, – сказал Лестер. – Есть охота, умираю.
Родео задумчиво посмотрел на него.
– Да? Как раз завтракать пора. – И впился взглядом в меня. – Пташка, через несколько миль прямо по курсу речка. Что скажешь насчет «Завтрака на воде»?
Ну вот. Вляпалась. Мне ничуть не хотелось делать остановки: какое там купание, какой там завтрак – некогда. А хотелось мне как можно быстрее проехать как можно больше, а мы едем всего час, надо наверстывать потерянное время. Но никакие отговорки почему-то не придумывались. «Завтрак на воде», «Обед на воде», «Ужин на воде» – такие затеи я всегда одобряла с восторгом. И если сейчас скажу, что лучше в другой раз, Родео обязательно заподозрит неладное.