– Ну что? – нетерпеливо спросил он. – Долго ехать?
– Всего сорок пять часов. На восемь часов дольше – ерунда. Успеем, как не фиг делать, – и от облегчения я просияла, в сердце словно наступил рассвет. Господи ты боже мой. Я чуть не выболтала свою тайну, чуть не провалила свою секретную операцию, чуть не бросила друга в беде – а что выиграла бы? Ничего!
– Ты уверена? Я думал, у тебя, это самое, времени в обрез, – Сальвадор обеспокоенно наморщил лоб.
– Да, в обрез. Но у нас было несколько часов про запас.
Сальвадор все еще сомневался. Я встала, взглянула ему в глаза:
– Это важно. Важно, чтобы вы с мамой благополучно добрались до тети, я хочу сказать. Чел, оно того стоит. Еще как стоит. Мы вас довезем, – и я протянула ему руку, сжав кулак. Он около секунды недоверчиво смотрел на мой кулак, а потом глянул на меня.
– Койот, ты настоящий друг, – сказал он тихо. Ударил кулаком о мой кулак, улыбнулся мне как-то застенчиво, повернулся и вышел из комнаты.
Я секунду посмаковала его слова – пусть согреют мне сердце. «Друг», «подруга» – такие слова я слышала нечасто. А такие слова, услышав их всего один раз, хочется слышать вновь и вновь.
Но мне было некогда согревать сердце словами. Я пожевала губу, задумалась.
Лишних часов и с самого начала было не очень много, а теперь я целых восемь подарила Сальвадору. Чтобы мой план сработал, нам придется гораздо больше времени проводить на трассе и гораздо меньше спать.
А значит, мне пора поговорить по душам с Лестером Вашингтоном.
Глава двадцать вторая
– Чего-чего ты от меня хочешь? – сказал Лестер сухо. На его лице отчетливо читалось: «Ты что, серьезно на это рассчитываешь?»
Я завела с ним разговор в тот же день, когда мы остановились заправиться где-то в Кентукки. Родео пошел в туалет, а Лестер остался у колонки, и я поняла: вот шанс, которого нельзя упускать.
– Чтобы ты вел автобус по ночам. Ой, и еще – не говори папе, что это я попросила. И все.
– И все, значит? – Лестер вопросительно поднял бровь. – Мне нужно чуть побольше информации, если ты не против…
Я покосилась на дверь магазина – не возвращается ли Родео? Правда, я заметила, что он прихватил с собой книжку: наверно, еще несколько минут есть.
– Я… ну-у… В принципе я просто типа тороплюсь. По важному делу. Вот и хочу добраться как можно быстрее.
– М-да-а, – сказал Лестер. Скрестил руки на груди, прислонился к автобусу. – Ну, подруга, давай начистоту. Сэндвич со свининой тут ведь ни при чем?
Я на секунду нерешительно поджала губы. Прищурив один глаз, в который било яркое солнце, оглядела Лестера. Человек он хороший: в этом сомнений нет. И без его помощи мне не обойтись – это тоже к гадалке не ходи. Но, если я рискну выложить ему всю правду, а он выболтает ее Родео, я пропала.
Я выдохнула, сдувая со щеки прядь.
– Обещаешь не говорить Родео? – спросила я, а Лестер сразу покачал головой и сказал: – Не обещаю, – но, увидев, как я поникла, огорошенная его предательством, слегка смягчился.
– Ну ладно, ладно, – сказал он. – То, что ты затеяла, вне закона?
– Нисколечко.
– Дело опасное? Покалечиться можешь?
– Да нет, конечно.
Теперь уже Лестеру пришлось нерешительно поджать губы. Несколько секунд, хмурясь, он всматривался в мое лицо.
– Тик-так, тик-так, Лестер, – сказала я.
– Хорошо. Если я решу, что это не вне закона, и если я решу, что дело это не опасное, и если я решу, что нет причин за тебя бояться, я пообещаю, что не скажу твоему папе. Это все, что я могу сделать.
Я цокнула языком. Эти его три «если» – лишняя нервотрепка, но деваться мне особо некуда. Я набрала в грудь воздуха и рассказала ему все сразу: начала с «Помнишь, я тебе говорила про мою маму и сестер?», а через полминуты, запыхавшись, закончила: «И, значит, мне нужно туда вернуться самое позднее утром в среду, иначе коробка пропадет навеки, а я себе этого никогда не прощу. Вот и все».
За время моего монолога Лестер изменился в лице: сначала-то усмехался, типичное «что еще эта сумасшедшая задумала?», потом посерьезнел. Когда я умолкла, он просто уставился на меня, ничего не говоря. Потом еле заметно кивнул, скорее себе, чем мне.
– И ты вправду ничего этого не можешь объяснить папе?
– Пока не могу, – сказала я, мотнув головой. – Мы не возвращались туда уже пять лет, а будь его воля, вообще никогда не вернемся. Ему это невыносимо грустно. И я его понимаю. Но мне будет невыносимо грустно, если я потеряю коробку. Так что, пока он не знает про мою затею, я должна как можно ближе подобраться к конечной точке.
– А когда он узнает?
Я пожала плечами:
– Думаю, этот мост я взорву, когда до него доберусь.
Лестер шагнул ко мне, и я разглядела в его зеленых глазах крохотные карие крапинки.
– Койот, я не стану врать твоему папе. Если он меня об этом спросит, скажу ему все как есть. – Я затаила дыхание. Ждала следующей фразы. – Но в остальном я сделаю все, что смогу, чтобы доставить тебя домой вовремя.
Я не удержалась. Обхватила старину Лестера руками, обняла крепко-крепко.
– Спасибо тебе, спасибо, спасибо, – выпалила я, а он, посмеиваясь, смущенно хлопнул меня по спине и сказал: – Ну хорошо, хорошо. – А потом насос щелкнул, я выпустила Лестера из объятий, и он закрыл крышку на бензобаке Яджер.
– Пойду посплю, – сказал он. – Ночь впереди долгая.
Я широко улыбнулась ему:
– Это уж не сомневайся.
У меня с души словно многотонный камень свалился: Лестер и Сальвадор помогают мне хранить тайну, тащить ношу, которую я раньше волокла одна.
Иногда боишься довериться людям, боишься так сильно, как будто ничего страшнее не бывает. Но знаете что? Еще страшнее, неизмеримо страшнее справляться с чем-то в одиночку.
Глава двадцать третья
Было темно, и я щурилась, когда встречные машины светили фарами нам в окна. Мы нашли хорошее местечко в нескольких милях от шоссе, чтобы по-быстрому поужинать, и теперь ничто нам не мешало вернуться на грохочущую федеральную автостраду. Теоретически мы были в Огайо – по крайней мере, если верить всем указателям и картам. Но, не в обиду Огайо будь сказано, это один из тех штатов, где иногда так сразу не поймешь, в Огайо ты или где-то еще. Пока Родео оплачивал счет и ходил в туалет, мы все прохлаждались на борту Яджер, в полной боевой готовности. Лестер, дай ему бог здоровья, занял водительское кресло, объявив:
– А знаешь, Родео, я сегодня настроился порулить подольше.
Мы с Сальвадором сидели на диване. За ужином так наелись, что шевелиться не хотелось.
– Слышь, – сказал Сальвадор, – думаю, сейчас тебе надо бы и самой ответить.
– Мне? Ответить?
– На вопросы. Которые вы задавали перед тем, как решили нас подвезти.
– А почему вдруг я должна отвечать?
– Ну, мы же все ответили. Ты знаешь, какие у нас любимые книги, места и сэндвичи. А я про твои ничего не знаю.
– Ладно, мистер Сальвадор. Так и быть. Любимый сэндвич – БСП, тут и думать нечего. Простой и гениальный. Если хорошенько намазать хлеб майонезом и хорошенько поперчить помидоры – лучше не придумать.[17]
Сальвадор с сомнением поднял бровь:
– Ну, как знаешь. В смысле, я бы выкинул в помойку салат и помидоры, съел бы только бекон, а ты как знаешь…
– Значит, Сальвадор Вега, ты идиот. В БСП в чем фишка: в нем гармонично сочетаются разные вкусовые оттенки.
– Ну ты странная: мне не нужен сэндвич с гармоничным сочетанием. Мне нужен сэндвич с сыром.
– Спорить с ответами не разрешается. Ты меня спросил про мой любимый сэндвич, не про свой. Прекрати ты этот мэнсплейнинг. Или лучше сказать, бойсплейнинг.
– Что такое мэнсплейнинг?
– Мэнсплейнинг – это когда мужчина что-то объясняет женщине таким тоном, будто она круглая идиотка, а на самом деле это он идиот. Явление такое. Я про это в «Нью-Йорк таймс» читала. – Родео покупает «Нью-Йорк таймс» везде, где она нам попадается, и заставляет меня читать ее от корки до корки, так что я обычно суперинформирована почти обо всех важных событиях на свете. На свое счастье. И на свое несчастье тоже. На свете столько всего ужасного творится.
– Лады, – уступил мне Сальвадор. – БСП так БСП.
– Ну а лучшая книга – тоже легко ответить. «Айван, единственный и неповторимый», однозначно. Офигенная.
– Я ее не читал.
– Ну, тогда прочтешь. Даже не спорь. Книжка у меня есть, фонарик тоже… Сегодня же и начнешь.
– Ну, может, попробую. Давай ответ на последний вопрос.
– Любимое место, – задумчиво проговорила я, вглядываясь в ночной мрак. Вот забавно: все эти годы мы столько раз задавали этот вопрос другим, а я даже не задумывалась, как бы сама на него ответила.
Мне пришло в голову сразу несколько ответов. Конечно же, Сэмпсоновский парк – тот самый, куда я еду. Стоит взглянуть на него мысленным взором – и возвращаются самые пестрые воспоминания. Наш смех, наши игры в догонялки, смена времен года, теплые руки в моих руках. Но этот парк я не могу назвать. Как я могу объявить своим самым любимым местом парк, где не бывала пять лет, парк, который скоро сровняют с землей бульдозеры? Нет уж, слишком грустно.
Я подумала о бабушкином доме с уютной библиотекой, огромным удобным креслом и двухъярусной кроватью в полуподвале. То есть двухъярусная кровать стояла там раньше. А теперь ее, наверно, больше нет – потому что нет надобности. Подумала о своей комнате в нашем прежнем доме – о нашей с Розой комнате, где стоял аквариум, на стене висели наши каляки-маляки, а в углу сидел огромный плюшевый мишка. Нет. Нельзя выбирать места, куда мне больше не позволено возвращаться. Тоже слишком… слишком грустно.
Да-а, заковыристый вопрос. Для нас с Родео города и прочие места – не то, что бывает «любимым» или «нелюбимым». Мы бываем в них только проездом, тут же отправляемся дальше, оставляя их позади. И места, и людей.