– Извините, что? – повторила Вэл, повысив голос, подогрев грозные нотки еще на несколько градусов.
– В общем… в общем…
– Извините, что? – она шагнула к нему, сжав кулаки, склонив голову набок. Типа «да что вы говорите, просто ушам своим не верю!». Я бы тоже не поверила.
Охранник поперхнулся словами:
– Н-нет, н-нет, я ничего… Просто… желаю вам удачи. Извините.
И с этими словами вышел из здания. И дверь за ним закрылась, и он еще секунду стоял там, моргая, глядя на Вэл. А потом повернулся к нам спиной и стремительно удалился.
Мы проводили его взглядами: он почти бежал к служебной машине.
– Слышь, Вэл, – сказала я вполголоса.
– Да?
– По-моему, зря ты раздумала быть актрисой.
Она фыркнула:
– Спасибо.
– Это было потрясающе. Особенно финал. По-моему, если бы ты попросила, он бы даже ключи тебе отдал.
Вэл ухмыльнулась:
– Это «Извините, что?» – два волшебных слова. Срабатывает, наверно, в трех случаях из четырех. Если говоришь: «Извините, что?» – вредным, хамским тоном и повторяешь снова и снова, повышая голос, перед тобой все типа как капитулируют.
– Надо запомнить.
Охранник все еще сидел в машине. Уезжать не торопился.
– А знаешь, – сказала я, – он, возможно, еще сообразит, что к чему.
– Угу.
– Пора сматываться.
– Угу.
Мы с Вэл вошли в зал в тот самый момент, когда Сальвадор сыграл последнюю, звенящую ноту. Публика в первом ряду вскочила, устроила овацию.
Сальвадор, стоя на сцене в джинсах и старой майке, отвесил глубокий поклон. Миссис Вега утирала слезы. И Консепсьон тоже. Я перехватила взгляд Лестера: он, ослепительно улыбаясь, аплодировал в застекленной будке в глубине зала. Я сказала ему глазами: «У нас проблема средней степени серьезности», и поманила его, и он подошел.
Мы с Вэл попросили всех поскорее выйти через служебный вход – настоятельно, но стараясь никого не нервировать, чтобы не испортить атмосферу счастья. Сальвадор буквально сиял. Они с мамой вышли последними. Она взбежала на сцену, и они долго стояли в свете софита, крепко обнявшись, а все остальные тихонько прошли мимо них гуськом и оказались на задворках здания.
Сколько же на свете счастья.
Когда мы выехали с парковки, все сидели тихо. Мне кажется, в наших сердцах еще пульсировала эхом музыка Сальвадора, и с ней никому не хотелось расставаться.
Пока я устраивалась на сиденье поудобнее, держа на коленях Айвана, а в руках книжку, Сальвадор, сидевший впереди рядом с мамой, обернулся. Заглянул мне в лицо своими серьезными глазами и сказал: – Спасибо. – Какой же он был тихий и чинный. Я сказала: – Да ладно, я ничего особенного не сделала, – а он покачал головой и сказал: – Нет, сделала, – а я сказала: – Сальвадор, играешь ты просто отлично, – а он заскромничал, пожал плечами, но потом самодовольно ухмыльнулся и сказал: – Ну да, а как иначе, – и мы оба улыбнулись, а потом он добавил: – Койот Санрайз, мы стопудово доставим тебя домой вовремя, – и повернулся ко мне спиной, и на том разговор закончился.
Приятный был момент. Правда-правда. В тот момент все шло как по маслу.
А потом, ну естественно, все пошло наперекосяк. Все на свете идет наперекосяк, дайте только время. Особенно тайные планы.
Глава двадцать девятая
Мы провели на трассе каких-то жалких полчаса – и все хорошее как отрезало. За рулем сидел Родео. С тех самых пор, как мы отъехали от концертного зала, он как в рот воды набрал. Я вроде как заметила его скованность и напряжение – мимика и жесты не врут, заметила, но тут же забыла: у меня было хорошо на душе оттого, что с Сальвадором, его мамой и скрипкой все получилось идеально. Однако нельзя было не обратить внимания, когда где-то в глуши, посреди Монтаны, Родео ни с того ни с сего затормозил и съехал на обочину автострады.
И заглушил мотор. И выдернул ключ из замка зажигания. Обернулся ко мне, сидевшей во втором ряду. Заглянул мне в глаза. И спросил:
– Куда мы едем, Койот?
Автобус погрузился в молчание. Я заметила краешком глаза, что Лестер затаился и навострил уши. Сальвадор, сидевший впереди меня, застыл как истукан.
Я нервно пожевала губами:
– В Бьютт, чтобы съесть сэндвич со свин…
– Койот, – оборвал меня Родео, – куда мы едем? Не смей мне врать.
Я чуть не поперхнулась: такого я от него ну никак не ожидала. Мы не разговариваем друг с другом так резко – мы с Родео. И вранье – это не в нашем стиле. Ну, по крайней мере, вранье вслух. Ну, по крайней мере, не в моем стиле. Ну, по крайней мере, до недавних пор.
– Ничего я не вру, – соврала я. – Мы едем в Бьютт, чтобы поесть сэндвичей со свиными отбивными.
Родео моргнул. Вдохнул. Выдохнул. Все это – не спуская с меня глаз. Покачал головой.
– Да-а? – спросил он, и его голос стал каким-то ужасающим коктейлем из усталости, печали, обиды, горечи и гнева. – Тогда почему после звонка бабушке ты ведешь себя так странно? Почему, стоит нам ненадолго остановиться, тебе не терпится вернуться на трассу? Почему ты собиралась бросить Сальвадора и его маму на обочине? И почему… почему Сальвадор только что сказал тебе, что доставит тебя домой вовремя? Почему, Койот?
После этих слов Родео Сальвадор опустил голову. Лестер шумно вздохнул – типа «ой-ой-ой, начинается».
Я раскрыла рот. И тут же снова закрыла.
Час пробил. И во многом я была к этому готова. Более чем готова. Когда Родео повернулся ко мне и потребовал сказать правду, в моей душе что-то вскрикнуло: «Только не это!», но другой внутренний голос шепнул: «Слава богу, наконец-то».
Я вскинула голову. Заставила себя смотреть ему прямо в лицо, не пряча глаза. И сказала ему правду.
Глава тридцатая
– Родео, – сказала я ласково, но твердо, – нам надо вернуться домой.
Его лицо заледенело. В один миг. Спорим, вы никогда в жизни не видели, чтобы что-то так быстро превращалось в лед. Я увидела, что Родео ушел в себя и опустил на глазах шторы – взял и сбежал от меня в свою внутреннюю бездну.
– Койот, – сказал он каким-то погасшим и усталым голосом, почти сердито. – Мы и так дома.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Нам надо вернуться. В Поплин-Спрингс.
Он покачал головой, его глаза превратились в щелки:
– Койот, это не вариант. Сама знаешь.
– Извини, Родео. Сейчас это – «вариант». Мы должны вернуться.
Он даже не заерзал, не пошевелился, но, клянусь, съежился, иссох, не сходя с места, превратился в руины. В его глазах, его необыкновенных глазах, была боль. Словно я дала ему пощечину. И настороженность тоже – словно он не допустит, чтобы я ударила его снова.
– Бабушка больна? – спросил он, пряча глаза.
Я уже собиралась соврать – заявить: «Вот-вот, она умирает!» По-моему, после этого даже Родео сдался бы немедля. Но мне, думаю, надоело врать.
– Нет, – ответила я. – Она здорова. Дело в Сэмпсоновском парке.
Он снова поднял глаза, с любопытством склонил голову набок.
– Его вырубают. Весь целиком. Перекопают и заасфальтируют.
Родео покачал головой. Слегка расправил плечи, но напряженность не уходила:
– Что ж, плюшечка моя, мне очень жаль. Симпатичный маленький парк. Но при чем тут мы?
Теперь самое трудное. Я должна потревожить целый клубок «не вариантов», заговорить о куче всего, о чем нельзя говорить, произнести вслух несколько имен, которые мы давно договорились – договорились, не обменявшись ни словом, – не произносить вслух. Я вскрою могилы, разбужу призраков. Потревожу старые раны.
– Двадцать первого мая, пять лет назад, – сказала я.
Он снова уставился в сторону:
– Как-как?
– Двадцать первого мая. Пять лет назад. Пять с небольшим. В тот день Аве исполнилось одиннадцать.
От этих слов его передернуло. Когда я произнесла имя моей старшей сестры. Ава и ее длинные волосы, Ава и ее широкая улыбка, Ава и ее громкий смех, Ава и ее надгробие с ангелом.
Родео покачал головой:
– Черт, Койот, как ты мо…
– Мы пошли в парк. Я. Ава. Мама. Роза.
От этих слов он весь скукожился, зажмурился. Скривился, точно я расплющила ему молотком большой палец. Скривился, когда я произнесла имя моей младшей сестры. Розы, которая смешно отплясывала танцы своего собственного изобретения, Розы, которая слишком громко подпевала песням, не зная слов, Розы, которая, чтобы не заснуть, щипала себя за шею, Розы, которая лежит рядом с Авой, под надгробием с птичками.
– Прости, – прошептала я. И продолжила: – Ты тогда был на работе. Мы сделали коробку памяти, все вчетвером. Каждая выбрала что-то важное, чтобы в нее положить. Наши фотографии. Рисунки. Записки, письма. Поделки. Пряди волос. Все это мы сложили в старую железную коробку, с которой раньше играли в кассу. Отнесли в парк и закопали. Там, в закоулке, под деревьями. Притащили большой камень и положили сверху. Мы собирались через десять лет прийти и откопать ее, порыться в воспоминаниях. Мы дали клятву, что придем. Я дала клятву. Но потом… – я умолкла: мой голос потерялся в океане разбитых стекол. И все же момент был не тот, чтобы делать паузы и теряться в океанах горя. – Но через пять дней… их не стало.
Последние слова повисли в воздухе надолго, и ими было сказано все, но очень о многом умалчивалось.
Родео сидел понурившись, закрыв глаза. Слегка раскачивался взад-вперед.
– А теперь осталась только я. А парк вырубают. И эти деревья раздавят бульдозерами. Но коробку памяти они у меня не отнимут. Она моя. И мы едем домой, чтобы ее забрать. Она – все, что у меня есть.
Родео покачал головой.
– Нет, – сказал он. И повторил: – Нет.
Он встал: встал, сжав кулаки, но глядя не так, словно лезет в драку, а умоляюще.
– У тебя нет этой коробки. Она уже пропала, Койот. Была да сплыла. Да и не нужна она тебе. Разве можно жить прошлым – это не жизнь! Вот наша жизнь, Койот, – она здесь и сейчас. Вот наша жизнь. Вот наш дом. Вот все, что у нас есть, и это прекрасно, потому что нам больше ничего не надо. Возвращаться – это не по-нашему. Мы не возвращаемся назад. Никогда. Мы движемся вперед.