Со свёрнутым матрасом и подушкой подмышкой, с гремящим скарбом в жёлтом пакете, Кока тащился по коридору, плохо соображая сквозь водочный туман, куда его ведут… Лампы потрескивали, накаляясь и затухая. Тюремная вонь лезла в нос: затхлая смесь металла, капусты, гари, хлорки.
Они неотвратимо спускались по лестнице. И чем ниже спускались, тем громче становилось на этажах – крики, песни, ругань из-за дверей.
Времени собирать мысли нет, как при аресте… Секир-башка…
Его опять ударило понимание – его точно ведут в петушатник!.. Куда ещё?.. Следак же грозил!.. Волнение возросло донельзя. Одно дело – камера с людьми, другое – гнездо с пидорами!.. “Или в пресс-хату, за непослушание! – навалилась другая гора. – Господи, помоги!” От волнения он ощутил спазмы в желудке и начал утробно, как убиваемый баран, рыгать.
Первый этаж. На стене – плакат:
“СОВЕРШИЛ ПРЕСТУПЛЕНИЕ – ИСКУПИ ВИНУ!”
Моська Понос постучал ключом по этажной двери. Из дежурки вылез Сало со съехавшим галстуком под тройным подбородком и куриным остовом, зажатым в руке. Открыл этажную решётку.
– Пожальте бриться, горный зверь! – Видя, что Кока взбудоражен, сквозь чавки успокоил: – Не боись! Там грызун верховодом, он тебя приголубит!
– Где? Какой грызун? Тархан?
– Не-ет… Хан Тархан – далеко, – мечтательно махнул Сало курицей в потолок. – Тут другой, тоже брадатый, как ты…
– Куда меня привели? – не выдержал Кока, видя теперь в Сале того единственного, кто может ему помочь…
Сало, сунув обглоданную косточку в карман, утёрся сальной ладонью.
– В общую тебя привели. Ты что, как та Монта-Криста, думал весь срок на спецах жировать? Нет, брат, не пойдёт! – И распахнул дверь камеры. – Прошу пани на пони!
Кока напрягся и вошёл внутрь.
В глаза бросились фигуры: за столом, наверху, на двухэтажных нарах, сидят в кружок на нижних нарах.
– Мир в хату! – громко сказал у дверей.
Камера затихла.
– Кто смотрящий?
– Скильки Лен! Скильки Зин! Я ось дивлюся на тебе – и туга тоска бере мене! – начал подступать к нему голый по пояс парень, и Кока, бросив матрас, спешно полез в мешок за кружкой, чтобы дать парню по лбу, но тут раздался окрик:
– Братва, всё ништяк! Это правильный пацан. Я его знаю. Мой земляк. Кока, моди чвентан![185] – И полуголый, ворча, отступил.
Замбахо из карантина! Сказал же Сало – твой земляк! Не обманул!
Не глядя по сторонам, бросив вещи у двери, Кока не спеша пробрался к окну, где на нижних нарах сидел Замбахо, рядом – три бородатых мужика. На нарах – карты и деньги.
– Удивлён? – усмехнулся Замбахо. – Меня сегодня вызвал главнач, сказал, твой земляк прибыл, хочешь к себе в камеру? Я понял, что это про тебя, – хочу, говорю. Эй, подвиньтесь, дайте место! Рудь, тащи сюда его матрас! – приказал он полуголому парню.
Кока заметил, что на груди у парня три соска, о чём тихо спросил у Замбахо, вызвав улыбку.
– Это? Он на пожаре обгорел – пупок съехал наверх. Садись, брат. Где чалился? Как дела? Как здоровье?
Кока начал говорить, но Замбахо мягко остановил его:
– По-русски давай, из уважения к нашим братьям. Это – Али-Наждак из Кировабада. Это Гагик из Дилижана. Это – Хаба, из Чечни. А это – Кока Мазало из Тбилиси! Мой кент!
Бородачи кивнули, пожали руку, а Замбахо добавил для них:
– Кока – правильный пацан, вместе в собачнике были. На его глазах один бугай отоварил суку-подельника, а Кока не сдал его, хоть его и пытали вертухаи. И старика хлебом грел. Ты не голоден? Где был это время? На спецах? – перешёл он на грузинский.
– Да, на спецах. А ты… Как здесь?.. Это же для первоходок, а ты… – Но Замбахо приложил палец к губам:
– Су! Тихо! Здесь никто этого не знает! Я даю куму бабки, он меня тут держит, я за камерой и этажом смотрю. Тут лафа, все у меня по струнке ходят. А ты где выпил? Что, на свадьбе был?
– Скорее, на келехе! – И Кока рассказал про пьянку и смерть крытника (Замбахо отмахнулся: “Тут люди мрут, а они тараканов хоронят!”). – Да, было свидание с матерью, та дала денег – где их лучше спрятать?
Замбахо развёл руками:
– Где хочешь. Лучше всего в общаке. Гагик держит… Они, армяне, считать бабки умеют не хуже евреев. Тут шмоны бывают, если бабки найдут – отшмонают, спиздят, вертухаев не знаешь? Они голодные, как собаки, за наш счёт жируют, твари. Это что у тебя? Библия? Ты образованный, видно? Ну и ништяк. Играть будешь? – показал он на карты, но Кока отказался:
– Нет, благодарю, не умею и не люблю. Где мне лечь? Сегодня трудный день. Устал, прилягу…
– Рядом ложись, отдыхай, завтра с хатой познакомлю, – сказал Замбахо и занялся картами, предварительно переспросив: – Тут ещё один тбилисец, Нукри, залипает. Не твой подельник?
– Да, мой! – Кока вдруг вспомнил про маляву Сатаны, показал её Замбахо.
Тот прочёл, с уважением покачал головой:
– Очень хорошо. Тут и про этого Нукри Доктора написано. Завтра же отправлю Тархану. Он тюрьму держит. Сатану Сабурталинского знаю – бедовый пацан, я раз с ним даже в одной делюге был. На многое способен.
– Это точно, – подтвердил Кока и для убедительности ввернул, что побывал с Сатаной в разных передрягах, а Замбахо сказал бородачам, что у Коки тяжёлая статья, до пятнадцати, человеку надо обживаться в тюрьме, отдохнуть.
Бородачи уважительно закачали головами, зацокали:
– Они что там, охренели, да простит аллах наши грехи?
– Пятнадцать лет, эли! Чистый беспр-ределка, ара!
– За курево больше, чем за мокруху, давать? Вот козлы!
Лёжа на нижних нарах, Кока исподволь оглядывал камеру и новых зэков. Значит, сволочь следак так ему отомстил! Перевёл в общую! “А деньги у матери взял, сука погонная! Ничего, тут тоже жизнь!” – думал он, всё больше пропитываясь новыми злыми мыслями против властей, которые по своему глупому усмотрению мучают людей. И правильно говорит Расписной: если ментов сажать в общие зоны, они быстро свернут свой беспредел: никому не хочется лечь спать отхаренным десятью херами!
Камера большая, метров тридцать – сорок, с высоким потолком и большим окном с решётками. В середине – стол с двумя скамейками. С двух сторон – двухъярусные нары. В одном углу – очко за железной низкой загородкой, в другом – умывальник, тусклое зеркало. Рядом – большой “телевизор” ячеек на тридцать. Хорошо, что очко далеко, а не под носом, как на спецах. Вот чему приходится радоваться!
Кока начал считать людей. Четверо кавказцев рядом играют в карты. Полуголый парень с тремя сосками, Рудь, что-то мастерит на верхних нарах. Внизу лежит бездвижно крупный мужик, накрыт до подбородка одеялом. Рядом – ещё кто-то большой храпит, накрывшись с головой. Тихо беседуют румяный парень и доходяга. На матрасе, на полу возле параши сидит, сгорбившись, молчаливая фигура в обносках. Ясно, парашник. Итого десять человек. С Кокой – одиннадцать.
Кока вздохнул. Этого не хватало! Только там прижился – и вот теперь новая напасть! Месть следака! Не надо было ему хамить! Говорил же Черняшка – ты с ними по-хорошему, и они с тобой так же. Но хорошее для Петра Ильича – это если Кока всех сдаст, чего старый хрюкач в нарукавниках не дождётся! Единственно хорошее – это то, что следак взял у мамы деньги. Если по мелочи взял, может, и по-крупному возьмёт?.. Под шлёпанье карт и гортанные вскрики Гагика “Ой, мама-джан, ты что, фокусника, бана?” думал о том, что всё сделал правильно, как учил его Расписной: входя в хату, громко поздороваться, не топтаться у двери, а идти прямо в блатной угол, к смотрящему, отвечать спокойно, сдержанно, при серьёзном разговоре глазами не бегать, но и не смотреть прямо в глаза, а смотреть в переносицу собеседника. А если надо бить, то сильно, точно, жёстко, бесстрашно и без остановки, пока другие не разнимут!..
Отвлекла перепалка за картами.
– Вот тебе, по воле аллаха, туз и даму!
– Это ты меня испугал? У меня цвет! Цвет!
– Игр-райте, бана, хватит, эли!
– Куда спешить, Гагик Робинзонович? Сиди и не кукарекай!
– Кто кукар-рекается, ар-ра? Я?
– Ладно, шутка, засохни, играй!
Потом к нему заглянул Замбахо.
– Не спишь? Дать сонник?
Получив таблетку, Кока улёгся поудобнее, стал задрёмывать под бубнёж румяного парня о том, как он, сильно бухой, трахал в темноте в собачьей позе эфиопку из Танзании. И вдруг ему показалось, что в комнате, кроме него, никого нет, а трахает он воздух, пустоту, невидимку, и это вызвало такой испуг, что всё упало на полшестого. Но он зажёг свет, увидел партнёршу и с честью докончил начатое, хотя с тех пор предпочитал иметь дело с белыми, а не с чёрными бабами, которых даже на улице по ночам не отличить от тьмы, а в постели найдёшь только на ощупь.
Другой голос сонно поддакнул: да, он тоже один раз крепко пьяную проводницу в поезде трахал – точно с мёртвым телом дело имеешь, всё время с полки спадала…
Последнее, что он видел, – на стене тень профиля Замбахо: крупная, крепкая, упрямая челюсть, лоб, нависший над глазами, крючковатый баба-ягинский нос и борода, как у шахиншаха, о котором говорила сегодня мама Этери…
33. Хан Тархан
Проснувшись утром, Кока не сразу понял, где он.
Какая-то пёстрая занавеска… Доски над головой… Окно большое… Решётки с козырьком… Да он в общей камере, на нарах!..
Но времени на размышления нет – ключ стучит по двери.
– Подъём, ханурики! Проверка!
Начали спрыгивать с верхних нар. Из-за занавески вылез заспанный Замбахо. Хаба напяливал на крутые плечи чёрную тенниску. Гагик, каркая по-вороньи, желал всем доброго утра:
– Пр-риветствую, бр-ратья!
Выстроились. Кавказский угол стоял вместе. Гагик – смуглый чернявый горбоносик, заросший щетиной до глаз, с цепкими обезьяньими руками и пухом на голове, как у птенца стервятника. Али-Наждак – с квадратным лицом, борода лопатой, сутул, широкой кости. Хаба – бугры мускулов, светловолос и светлоглаз, борода подстрижена, говорит резко и коротко, поминутно поминая аллаха и пророка его Мохаммеда, а всех остальных называя “хитромозгими”.