Только один мужик не встал, продолжал спать, но белолицый до альбиносности офицер не обратил на него внимания.
– Новые есть? – строго спросил офицер.
– Я, Гамрекели, статья 224, часть первая.
– Со спецов? Ясный пень. Разойтись!
В ожидании завтрака зэки слонялись по камере, кто-то взгромоздился на парашу (ему крикнули: “Если сигарету не куришь, бумагу жги после себя!”). Кто-то фыркал над раковиной. Замбахо подал Коке кружку холодного чифиря:
– На, братишка, опохмелись, а то вижу, тебя с бодуна морозит. – И начал тихо по-грузински знакомить с кавказским углом. – Эти – наша семья, наш куток. Гагик – цеховик из Дилижана, имел там обувные цеха, а в Кисловодске сбывал свои ботинки и сел за приписки и аферы. Азербайджанец Али-Наждак – шоферюга, рейсовик, дальнобойщик, гонял фуры из Баку в Ростов, сделал аварию, задавил насмерть старуху… Почему Наждак?.. А лапы у него шершавые…
– Они с Гагиком не ссорятся? У них же там в Карабахе война?
– Война – там. А тут – мир и дружба. У нас общий враг – менты. Для тюрьмы война-шмайна не важна, главное – человек. Вот Хабиб, Хаба – чеченец, его дядька был в армии у Дудаева, что-то там случилось, его убили, а Хаба, как положено, отомстил, пустил кровь за кровь…
О себе Замбахо много не говорил – с малолетки сидит, выходит и опять садится. Ему предлагали стать вором, но он с благодарностью отказался – ворам труднее жить, они на виду, должны строго держаться понятий, а он, Замбахо, вольный человек, не хочет ничем быть стеснён, он сам по себе, бродяга и отрицала. И притом столько развелось купленых воровских званий, что лучше оставаться в масти уважаемого человека с понятиями.
– Сейчас времена другие пошли, сам видишь. А в разбое, как в разведке, – главное, кто рядом с тобой…
С братьями-кавказцами ясно. Замбахо перешёл на русский язык (к ним подсели Гагик и Али-Наждак).
– Лежит всё время – это глухой ебанат Лебский. Бухгалтером был. Большую статью имеет – до пятнадцати. От стресса уши потерял, ни хрена не слышит. Обожжённый Рудь – наглый мальчишка, украинец, за ним глаз нужен. Здоровый бугай в вязаной шапочке – Лом. Механизатор. Украл колхозный трактор, разобрал на части и сдуру сдал в городе в утиль, где его и повязали.
Тут приличного вида румяный парень, что вчера рассказывал про страх и трах с негритянкой, заспорил с тощим, плешивым доходягой, называя его Тёщей и поминая долг за домино, который Тёща ещё не выплатил, а опять забивать козла рвётся.
– Что за Тёща? – спросил Кока.
Гагик вступил (вновь сильно напирая на раскатистое “р”):
– Тёщу избил, эли, р-руку ею поломался. С Восьмую мар-рту так ею поздр-р-равил, бана! А молодой – это Тр-рюфель, на конфетную фабр-рику р-работал, ара, укр-рал тр-ри килы тр-рюфели! Тепер-р тр-ри года ждёт, бана. А у пар-раши – Пр-ридур-рок, камер-ру убир-рает.
Замбахо был рулём, смотрящим. Делал он эту работу ловко и мирно: если что-то надо, ласково обращался к зэку по имени, вежливо просил сделать это или это. И все выполняли его распоряжения, потому что просил он рассудительно и о разумных вещах, нужных для всей камеры.
Его отношение к Коке заметно потеплело, когда выяснилось, что дядя Замбахо, Леван Леванович Зерагия, преподавал Коке в ГПИ механику, а Кока был его любимым студентом, писал у него диплом, часто бывал дома, знал домочадцев, бывало, обедал и ужинал. Кока начал спрашивать, как они себя чувствуют? Замбахо подробно отвечал: сам Леван Леванович на пенсии, дочь Маико уехала на стажировку в Америку, осталась там, сын Хвича не пошёл в науку, открыл магазин, а на тёте Нине держится вся семья.
– И раньше так было! – заметил Кока. – Я помню, как мы с Леван Леванычем сидели за чертежами, чай пили, а тётя Нина две сумки продуктов тащила с Дезертирки! Несчастная!
– Аба! Правда, несчастная! Леван Леванович любил, того… – И Замбахо щёлкнул себя по кадыку. – Как напьётся – всякую шушеру с улицы домой тянет, о жизни говорить. Один раз я в гости пришёл – вижу: дядя Леван с уличным плехановским психом Кикой сидит! Откуда он Кику взял? Тётя Нина сказала – она посылала Левана на базар, а он явился на такси, без покупок, но с Кикой.
Кока удивился:
– С Кикой? (Этого юродивого знал весь город, он целый день катался на троллейбусе по проспекту Плеханова, выглядел, как косой поросёнок, и во время поездок командовал: “Право руля! Лево руля!” – а на вопросы, почему так командует, отвечал, что он – капитан космического корабля, после чего вопросы были исчерпаны.)
– Кика сидел браво, тосты пил и говорил одну-единственную фразу: “Троллейбус номер десять идёт до стадиона «Динамо». Приобретайте билеты!”
Они перебирали любимые места в городе: биржу около “Вод Лагидзе” на Руставели, где стояли вылощенные красавцы-парни, одетые с иголочки, как итальянские гангстеры. Вспоминая биржу возле кафе “Самарожне”, на входе в Сололаки, Замбахо со смехом признался, что по молодости опасался ходить мимо этого места, но его двоюродная сестра вышла замуж за хромого Отара, и вход в Сололаки оказался для него открыт.
– Сейчас-то я куда хочешь зайду, а по малолетке боязно было!
– Мне тоже, – признался Кока. – Хотя большие парни нас, мелюзгу, не трогали, но там вокруг ошивались мелкие шакалы, отнимали мелочь.
Оказалось, что оба любят ходить в Ботанический сад с улицы Энгельса: вначале надо долго идти по гулкому, холодному, адски страшному туннелю в скале, – а потом вдруг из холодной бетонной кишки вываливаешься в райский сад, где солнечно, тепло, порхают бабочки, стрекочут и трещат стрекозы, цветут пёстрые яркие растения, огромные кувшинки плавают в прудах, а горбатые мостики ведут к уединённым беседкам, где так удобно заколачивать мастырку! Адски приятный кайф в райском саду!
Кока рассказал, что как-то раз, ещё школьником, повёл свою одноклассницу погулять в Ботанический сад (с надеждой там её поцеловать). Взял с собой для храбрости нож – поговаривали, что в саду собираются заристы и всякие опасные типы. Не успели они подойти ко входу в туннель, как из кустов показался носатый и чернявый милиционер, подозвал их и с азербайджанским акцентом сурово спросил, что у Коки в карманах.
– Полоши фсё сюта, на камень! – приказал.
Кока повиновался: платок, сигареты “Прима”, спички, ручка, девять рублей, складной нож.
– О, это чего? Ты бандит? – Взял нож, открыл, приложил к пальцам. – Фсё! Сопирайся! Итём в милисию! Или мошно сдесь шитираф! Ты что хочесь? Шитираф? Подошди! – Покосившись на деньги, милиционер оторвал от “Примы” кусок картонки, что-то посчитал на нём и важно объявил: – Шитираф рофно девять руплей! – забрал нож, деньги и скрылся в кустах, а им расхотелось идти в сад.
Потом стали вспоминать Сололаки, где Замбахо жил у сестры, когда ему приходилось скрываться от ментов, а это бывало не раз. Как хорошо выйти солнечным утром в район! Не спеша спуститься мимо садика “Стелла” к аптеке Оттена. Рядом – будка чистильщика Арменака, фаната шахмат. Во время чемпионата мира Петросян – Спасский возле его будки собирались со всего города армяне обсуждать партию, причём Петросян всегда бывал прав и молодец, а гётферан Спасский – нет. А когда чатлах Спасский всё-таки победил, то над Сололаки поднялся взволнованный вой: “Ку мерет ворет беранет[186] этому Спасскому!”
Через дорогу – парикмахерская, куда бабушка водила маленького Коку стричься и где ещё, наверно, завалялась та дощечка, которую клали на подлокотники кресла, чтобы малыш мог сесть повыше, доставать до зеркала. Но возле парикмахерской надо быть настороже – это вотчина хулиганов, наркодяги Стандарта и губошлёпа Гнома. Они стоят там с утра, руки в брюки, и обирают школьников, чтобы потом на Мейдане купить пару башей анаши у косого Або (суёшь деньги в форточку подвального этажа и получаешь пакетик).
Коку хулиганы перестали трогать, когда узнали, что он тоже курит, из-за чего сам вечно в бегах и в поиске денег. Но при встречах не забывали осведомляться, нет ли у него чего-нибудь покурить или мелочи – “на кино не хватает”. И приходилось иногда что-нибудь отламывать, чтобы отстали. Но Кока повзрослел, а они как были, так и остались районными хулиганами, наркушей Стандартом, сыном шлюхи, и губаноидом Гномом (тот по пьянке спалил свою хату на улице Мачабели и спал где придётся, чаще всего – в величественных гулких сололакских подъездах, где мозаики, витражи, витой чугун, где летом прохладно, а зимой тепло).
Ниже, у “Самарожне”, стоят на бирже взрослые, серьёзные парни. Их не минуешь. Надо смело идти мимо. Но они знают Коку в лицо и снисходительно кивают при встречах, не забывая оглядеть с ног до головы. И несдобровать, если какая-нибудь шмотка им понравится – снимут тут же в подъезде без разговоров! Да, тогда было модно “стоять на бирже”. Кока и сам часто стоял с соседями на углу своей улицы, осматривая и обсуждая встречных-поперечных, а иногда и задирая их, но без злобы, крови или ножей…
Громыхнула кормушка, Сало зычно крикнул:
– Гамадрили, на выход! Налегке!
– Что такое? Куда опять? – выругался Кока, мельком вспомнив сразу про петушиное гнездо, пресс-хату, карцер, “круглую”.
Сало строго сказал:
– К хану Тархану велено доставить. – А Замбахо подтолкнул Коку:
– Миди, бичо, курди гибаребс![187] Я ночью передал твою маляву от Сатаны.
Кока с некоторым опасением спросил, что говорить вору, Замбахо подал ему расчёску:
– Говори всё как есть. Вору нельзя врать.
На четвёртом этаже, на строгаче, на стене – плакат:
“а ты написал явку с повинной?”
На этаже – тихо, ни звука. Незнакомый подтянутый надзиратель, в чистой рубашке и галстуке, с жетоном на груди, основательно обыскал Коку и отпер дверь камеры № 42.
Кока попал в полутёмную комнату. Без решёток сошла бы за жилище одинокого человека. Тепло, даже жарко от электрокамина. Шкаф с одеждой. Две полки с книгами. Стол под скатертью, на нём – портативный телевизор, лампа под зелёным абажуром, книги с закладками. Ручки, бумага, карты, сигареты, пепельница, зажигалка, стакан с водой, коробочки и шкатулки. Ковёр на стене. За ширмой – кровать. Из-под неё белеет ночной горшок. Ни параши, ни раковины.