Отдав пять долларов и сказав Харе, что с него ещё бутылка, а то слишком жирно выходит, Кока получил пластиковый “Нарзан” с тёплой водкой, понёс на стол. Все оживились. Гагик спустил сверху кусок бастурмы.
– Для завтр-рам пр-рятал, бана, но р-раз такой дело, бр-ратья… Мы тоже вор-ронов не лыком шьём! Залетим в небо, как Юр-ра Гагур-р-рин!
– Аха, ещё Гагурян скажи! – искоса бормотнул Лом, занимаясь с Хабой перетягиванием рук.
Доходяга Тёща сметал крошки со стола, наводил порядок, Трюфель ушёл варить чифирь. Рудь что-то ворчал с верхних нар. Придурок вздыхал у параши.
После очередной стопки Кока, подобрев, указал на придурка:
– Дадим ему, пусть выпьет! Тоже человек! – Но Замбахо возразил:
– Какой на хер человек? Обмылок. Чмо болотное. Чушкарь. Сам дай, если очень хочешь, только не трогай его – сам в такого превратишься!
Кока оторвал картонку от коробки из-под рафинада, положил на неё хлеб с колбасой, отнёс придурку, положил рядом с ним на голые доски, где тот спал, а в его мятую кружку плеснул водки. Придурок схватил хлеб, начал, по-собачьи оглядываясь, жевать, судорожно глотать, запивая мелкими глотками, словно пил воду, а не водку.
Кавказский угол укоризненно зацокал: как можно до такого дойти?
– За что он чалится? – спросил Кока. – За что могут такого дебила посадить?
– За хер-рню какую-нибудь, эли. Кур-риц в кур-рятниках тр-рахал, бана.
Замбахо сказал:
– А мы спросим. Эй, придурок, ты за что сидишь? Цыплят воровал? В мусоре копался, где нельзя? Где твой объебон?
Придурок жевал, не отвечал, давился и что-то показывал грязными руками. Наконец вымолвил:
– Бомжара…
– А, бомж, бич! А чего тебя, вонялку вонючую, сюда кинули? – спросил грозно Тёща (избивший тёщу за то, что та положила в борщ сахар). – Где тебя поймали?
– Вокзал. Пил. Спал.
– Ну, и отправили бы в приют! Чего тюрьму бомжами забивать, чистые камеры поганить! Только грязь да тараканов разводить! – возмущался Тёща, сам не образец чистоты.
Вдруг сверху с урчанием спрыгнул Рудь, ударом ноги выбил у придурка из рук картонку с хлебом, крича:
– Знову пукнув?! Щоб твоя срака по шву розийшлася! Як дам тоби по кумполу – зараз кишки з очей полезуть!
Придурок от страха выронил кружку, закрылся руками, а Хаба недовольно поморщился:
– Эй ты, баран! Держи свои ноги при себе, понторез! Зачем без причины такую херню делать? Уймись, не то, иншаллах, плохо тебе будет! – И Рудь, злобно зыркая, полез наверх, неопределённо бормоча:
– А щоб тоби повилазило, бовдур! Для вас же хороше хотив!
– Представляю, что бы он с ним сделал, не будь нас тут! – подумал вслух Кока, испытывая жалость к этому несчастному полуживому существу (“Тоже ведь Вселенная!..”).
Замбахо отмахнулся:
– О себе думай. Обо всех не позаботишься! Сам говорил – раптеры, хищники! В жизни можно жить, как хочешь, но тут, на тюрьме, есть одно правило – выжить. А как – каждый решает сам. Все борются со своим кисметом, сколько сил хватает!
Кока удивился:
– С кисметом? Как можно бороться с тем, что уже решено? Или ты сам зарабатываешь свою судьбу? – На что Замбахо засмеялся:
– Хаба же сказал тебе – Аллах! Аллах решает всё по твоему вопросу! Касух не принимает, условки не подписывает! – А Гагик подтвердил:
– Все кассаций пишут, бана, да толк мало выходится, клянусь мамой-джан!
Да, медленно, но верно мелют жернова тюрьмы, усаживая смолотого в пыль бывшего человека на парашу и надевая ему на башку колпак шута и чмошника!..
Поздно ночью, когда прожекторы на стенах светят особенно ярко и жирная тень от решётки ложится на стену, отодвинулась занавеска, и Замбахо шёпотом спросил:
– Про меня Тархан ничего лишнего не говорил?
– Нет, наоборот. Новое поколение, говорил, с автоматами бегает, в наше время пять пистолетов в районе было, а теперь у всех дома калаши заныканы. Гангстеры и терминаторы ты и Сатана. Да, дурь предлагал. Там у него какой-то Баадур в камере, Тархан у него спросил: дури нету? Хотел меня подогреть.
– Этот Баадур – киллер, за двойное убийство сидит. Ты дурь взял?
– Нет. Сказал, завязал.
– И правильно, что не взял! (Сам Замбахо дурь, да и другое особо не жаловал.) На зоне наркуш и худариков не уважают. Почему?.. А ненадёжны в деле, могут подвести – или в ломке свалится, или под кайфом стрелять начнёт сдуру не вовремя, как я под азиатской шмалью лоха уложил, за что Тархан на меня зуб имеет: он-то сам мокрухи избегает. Ничего, пусть сердится, его время прошло. Я не вор, но никакому вору не спущу! Другие времена! Новые понятия!
– Тархан постоянно какие-то таблетки и порошки глотал…
Замбахо одобрительно качнул головой:
– Вот жук! Но мастер! Медвежатник! Любые сейфы открывает, как простой холодильник! Видал, какие пальцы у него длинные? Только сейчас в сейфах мизер лежит. Главные бабки – на счетах. А чтобы счета обчистить, надо не железки открывать, а живых людей, хозяев счетов, вскрывать, чтобы бабки перевели. Да ещё так запутать потом следы, чтобы менты тебе на хвост не прыгнули… А Тархан в этом ничего не волокёт. Как был пиковый вор, так и остался… Не бойся, брат! Мы тебя наскозь видим – ты добрый парень! Дай бог всем такими быть! На зону с малявами и ксивами от знатных людей пойдёшь! Всюду кавказские сидят! Найдём пути! Может, и по полсрока выпустят, если дать на лапу начлагу.
Всё это не могло не обнадёживать. Если уж идти на зону, то так достойно, как подобает мужику. Пора готовиться. Собрать малявы, ксивы, клички, имена – всё важно!
Занавеска задёрнулась.
“Ничего! Мне не сто лет! Разберёмся! И на зону зайдём, если это кому-то в небесах обязательно нужно!” – с бахвальством думал Кока, засыпая под приглушённый голос Трюфеля о том, как его повязали на проходной фабрики, нашли в пришитом изнутри кармане проклятые конфеты, вызвали милицию, приехали гиббоны[191], отвезли его в ментовку, а по дороге жрали эти трюфели, будь они неладны:
– Хотел жене подарок сделать – вот сделал! Лучше некуда! Чистая не́путь! А такие карманы у всех наших пришиты! Даже у директора, говорят, есть! А сидеть мне! Разве справедливо?
– Эх-ма, через нашу проходную пронесу и мать родную! – поддакнул кто-то сонно из темноты.
Единственное, чего палачи не могут отнять, – это сны, да и как их отнимешь? Ведь сон – это изнанка яви, её подкладка, истинное нутро, недоступное никому на свете. Но в душной камере, при ярком свете, в спёртом прокисшем воздухе и сны снятся однобокие, убогие, полублудливые, полудикие: шашлыки с хинкали, белые спелые груди у существ без лиц, тупики, где надо бесконечно кого-то ждать, какая-то размытая смятая рвань из кусков диковатых видений, без начала и конца, как в немом кино. Зэк спит часто, но урывками. Перед сном, ночью, камера долго не успокаивается – шушукается, кряхтит, ворочается, зевает, испускает ветры, мочится, вполголоса ругает ментов или шуршит бумажками, готовясь на дальняк. Затихает к часу-двум, а в шесть – уже подъём, и целый день суета и маета, можно только дремать. От всего этого ночной сон некрепок и шаток, не идёт на пользу, а дневной – рван, покорёжен, прерывист, неглубок.
Коке приснилось: он – в том дворовом сарае, где их поймали с Цуцико за игрой в “доктора-доктора”. Но там сейчас стоит золотозубый татарин, протягивает Коке шар зелёного гашиша, приговаривая: “Ш-ш-ш!.. Хорош-ш-ший гаш-шиш-ш-ш из Бадахш-ш-шана!.. Сам эмир Тимур его всегда курит!” Кока дёргается, чтобы взять, но вместо этого получает вопрос Замбахо из-за занавески:
– Что, сон плохой?
– Хороший сон. Шар плана дарили…
– Нама почему не пр-ринёс, ахпер-р-джан? – подал голос Гагик. – Не дали?
– Вот всегда так, – со вздохом отозвалось из полутьмы.
– Рай, мля, нам не светит, а в аду мы и так уже живём…
– Спите, заклинаю душой аллаха, покой дайте!
Засыпая, Кока вспоминал, как хан Тархан объяснял ему, почему грузинские воры верховодят в чёрном мире. Главное – в Грузии умеют воспитывать детей в вежливости и уважении к старшим и женщинам. При этом Грузия многонациональна, и потому с детства надо уметь ладить с разными людьми, разумно решать вопросы, быть вежливыми и обаятельными, где надо, и показывать клыки, где без этого не обойтись. Грузинские воры, с одной стороны, непревзойдённые домушники, открывают любые замки и сигнализации, заходят только к богатым, берут только деньги по принципу “Господи, прости, дай наскрести и вынести!”, с другой стороны – они рассудительны, справедливы, умелы, хитры, находчивы и настойчивы, знают назубок воровские законы, не пачкают себя кровью, вежливы, веротерпимы, держатся всегда с достоинством, знают, как с кем разговаривать, и кто какой язык понимает. Им можно доверять не только общаки и тюрьмы, но и зоны, края, города. Они – фокусники в своих делах! Так успешно, как они, никто не обносит квартиры и не дурит лохов! Одна проблема: многие из них морфинисты! А это нехорошо для вора, чьё слово – закон: ведь человек под кайфом не имеет полного контроля над собой, а в ломке вообще плох, как лох, на всякое способен ради дозы. Но всё-таки главное – воспитание: кем бы человек потом ни стал, он этого не забывает, это въедается в его сущность:
– Возьми Джабу Иоселиани – окончил театральный институт, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, читал лекции в Тбилисском театральном институте и образован лучше, чем все их красные профессора, вместе взятые!
На вопрос Коки, почему русский криминал терпит, что грузинские воры верховодят в его вотчинах, хан Тархан пошевелил скульптурными пальцами:
– Русские грубы. Сам тон, каким они разговаривают, хамский, про слова уж не говорю! Невоздержанны, матерятся, пьют, как лошади, убивают недолго думая. У них нет уважения к старшим, нет традиций, застолья, культуры. Редко встретишь таких тонких и образованных, как Япончик. Голову теряют от богатства, а быть вору богатым нельзя – богач боится всегда и всего: пули, измены, подлога, бедности, тюрьмы, зависти, друзей и врагов!