– Да, не повезло бундесу – в наше дерьмо попал! – сокрушался Тёща, предлагая немчику печенье с маслом, отчего у того затряслись руки от благодарности.
Хаба спросил, где он сидел, почему так зашуган?
– Тамь, тамь сидьель! Ин камер! – пытался по-русски говорить немчик, тыча пальцем в пол и уплетая вместе с печеньем хлеб с колбасой. – Инферно! Сьюмащечи дом, грязни хат!
– А он думал – ему шницели подавать будут? – рассмеялся Трюфель, подкладывая оголодавшему немчику сыр и галеты.
– Я, я! Шницель! Наш турма давайт! – ответил Ингольф (его сразу прозвали коротко – Гольф).
– А он откуда знает? Сидел?
Оказалось, что Гольф видел по телевизору, как арестанты в немецкой тюрьме на обед могут выбирать между шницелем, фрикадельками и гуляшом, а гарнира – пюре, тушёных овощей, риса или жареной картошки – бери сколько влезет.
– Как ему наш борщ? – шутил Тёща.
– Боршт? У! Хорор-фильм! Шреклих! Унд дас… Кашья кушаль!.. О готт, – перешёл на родной язык немчик, – что едят эти русские!.. Кому мы проиграли войну!..
Кока этого не перевёл – Лом и Рудь и так смотрели на Гольфа злобно и нарывисто, зачем обострять? – но немчика тихо предупредил:
– Ты потише с такими речами, за них и отхватить можно… Вы, кстати, потому и проиграли войну, что мало “кашья кушли”…
Когда Гольф узнал, что Кока и Замбахо – земляки великого Сталина, то стал жать им руки и хвалить вождя: Сталин нам помогал, посылал металл, танки, самолёты, а глупый фюрер напал на него.
– Сталин от фашизма мир избавил! И всех советских держал за железным занавесом, дал нам отстроить Европу, на ноги её поставить!
Потом Гольф доверительно сообщил Коке, что он из солидной бременской семьи, отец и дед – зубные врачи, деньги есть, только как их сюда, в Россию, переправить? И кому дать, чтобы покинуть это инферно? В прежней камере говорили, что можно дать деньги и выйти – так ли это?..
Надо подумать. Посоветоваться. Сам Кока малосведущ в таких вопросах. Замбахо тоже не умел с финансами обращаться. Зато Гагик был тут как тут.
– Очень пр-ростой, бана! – начал каркать он. – Здеся откр-рывай счёту и пер-реводи, эли, откуда хочесь, хоть с Север-рной полюсы!
– Как из тюрьмы счёт открыть? И кому переводить? Кто-то же должен их получить?.. – вздыхал немчик.
Гагик сделал умное лицо.
– Да, пр-р-роблем, бр-рат… Но ничего, эли! У меня есть в банке знакомый! Он сам счёту откр-роет, сам получит, сам закр-роет…
Немчик обрадовался, но Кока, заметив нехорошие отблески в чёрных глазах Гагика, по-немецки отсоветовал Гольфу поручать такое дело неизвестно кому. А Гагику сообщил, что немчик не рискует отдавать деньги в незнакомые руки.
– Эли, как незнакомые? Это Напик, Наполеон, тёти Сир-р-рануш племянник, ар-ра! В банку пашет как звер-рски! – начал было Гагик, но Кока махнул рукой, и Гагик замолк.
Гольф прижился в кавказском углу. Со всеми вместе клеил коробочки и кораблики к Новому году, поднося рукоделие близко к лицу. Или писал что-то в тощей тетрадке, низко склоняя голову к странице. Или шатался, как сомнамбула, по камере, натыкаясь на стол и нары, хоть Тёща от души предлагал ему свои очки, не желая понимать, что у него очки для чтения, а Гольфу нужны для дали. Немец даже выучил несколько главных русских слов и часто повторял их (будучи уверенным, что язык надо учить в диалогах и вслух):
– Началнык! Турма! Борщт! Кашья! Лошка! Тариелка! Сол! Объед! Ужынь! Водька! Миасо! Хлиеб! – И совсем неизвестно откуда: – Микоян-котльет-великан!
Особое оживление начало царить в тюрьме перед Новым годом. Этого праздника ждут все – и зэки, и вертухаи, и начальство. По камерам, как обычно, пошли разговоры об амнистии.
– Сталин всегда к Новому году выпускал. И Берия большую амнистию делал. А от этих сук разве дождёшься? – ворчал Лом, налаживая гирлянду из конфетных фантиков (нанизывал иглой на нитку, закреплял узелками).
– Умный очень ты! Сталин, значит, сперва сажал всех, а потом кого-то выпускал? Что с чеченцами сделал этот усатый сволочь? – грозно спрашивал Хаба, и все качали головами: “Знаем, выселил!” – Он шайтан был! Эти, которые сейчас, – шайтанята, а он был настоящий сатана!
– А за что он вас выселил? За то, что чёрного скакуна и золотую шашку подарили гауляйтеру! Хлебом-солью фашистов приняли! Вот за это! – зло ввёртывал Лом.
– Ты чурбаноид! Немцы до Северного Кавказа вообще не дошли! Какие шашки? Какие кони? – кричал Хаба.
– Ну, не подарили, не дождались, но хотели же подарить! – не сдавался Лом, расправляя и растягивая гирлянду.
Гагику поручено было составить список продуктов к празднику, подкупить вкуснятинки. Он рьяно принялся за дело, пообещав самолично приготовить настоящий зэковский торт. Выпивкой заведовал Али-Наждак: сам не пил и прятал бутылки к празднику, а на просьбы дать растопыривал ладонь:
– Не сейчас, брат. Яхши? Аллахом заклинаю, не проси! На праздник дам!
Вертухаи были оживлены не меньше зэков. Для них наступали сытные времена: у сидельцев появляются к празднику деньги на покупки. Многим к Новому году шли посылки и передачи, скапливались в почтовом закуте, их надо открывать, шмонать, брать из каждой самое вкусненькое. А что скажешь? Кому жаловаться? Начальнику Евсюку, что лососину икрой заедает?..
К Новому году зэки учили стихи и тосты, украшали камеру, радуясь по-детски удачно повешенной гирлянде из конфетных фантиков или иконе – её прислала Тёще простившая его терпила-тёща. Икону водрузили на видное место и часто крестились на неё.
31 декабря Гагик с утра принялся готовить зэковский торт, утверждая, что сейчас по всем зонам готовят это лакомство. Первым делом соорудил из фольги противень. Поручил Трюфелю наломать на мелкие кусманчики три плитки шоколада, а Тёще – высыпать в миску два кулька песочного печенья и перетереть в порошок. Смешал эту сладкую муку с двумя пачками сливочного масла. Выложил слой массы на противень, залил сгущёнкой. И так ещё два слоя, прокладывая их кусочками шоколада. Готово! Торт отнесён на подоконник – самое прохладное место в хате, а Трюфелю и Тёще дозволено “уважать свой труд” и долизать из миски восхитительно-сладкую смесь.
Этим же утром немчику пришла благая весть. Сало вкинул письмо на немецком языке – это родители давали о себе знать через следака: обещали прислать племянника Фридриха с деньгами, он уже оформляет экспресс-визу, пусть Ингольф держится и не забывает, что его дед и дядя тоже прошли русский плен: “Это испытание, которые нам даёт Бог за наши грехи, его надо перебороть!” Гольф обрадованно потрясал письмом:
– Herr Gott sieht alles! Hört alles! Versteht alles![195]
Целый день 31 декабря тюрьма радостно гудела, перестукивалась, обменивалась “конями” и малявами с поздравлениями всем достойным пацанам. Во всех камерах начали пить, не дожидаясь вечера. Главнач издал приказ – прогулки в этот день отменяются, пусть все сидят по камерам. На всякий случай вызвали омоновцев – они в дежурке украдкой прикладывались по очереди к плоским фляжкам.
Вертухаи тоже на взводе – на стуки и зовы из камер не шли, собираясь по этажам, где опорожняли и поедали всё, что выудили из зэковских передач.
Стол в хате накрыт. Гагик, оглядывая его, строго выговаривал Тёще:
– Колбас ещё нар-режь… Сыр-р-р пока хватит, балик-джан… Что только нет!.. Вот ещё икр-ра с моя сторон!..
На что Тёща отвечал, украдкой подъедая хвостики от колбасы:
– Сделаем, Робинзонович, в лучшем виде, не боись!
И он вытащил из-под подушки две банки красной икры и любовно разглядывал их, пока Тёща искал в “телевизоре” открывалку. Трюфель раскладывал разные сорта колбасы, которые Гольф украшал на ощупь веточками петрушки. Для мусульман припасена холодная говядина с чесноком. И в довершение – разные сладости и конфеты, коих, как известно, должно быть на Новый год в изобилии – тогда и весь год будет сладким. Лом подсовывал их Трюфелю:
– Поешь сладенького, ты же любишь конфетки! – На что Трюфель разражался серией мата по адресу и конфет, и конфетной фабрики, и того фасовщика-подлеца, что сдал его… Хотел сделать приятное жене на день рождения – вот и сделал!..
Кока с Замбахо, сидя отдельно, вспоминали, как раньше в Тбилиси первого января, отоспавшись, все вылезали из домов с карманами, набитыми шоколадом, конфетами, мандаринами, раздавали их знакомым, те тоже дарили конфеты, мастырки или что посильнее – кто чем запасся. Все были добры и благостны. И все куда-то бодро шли – к родным, друзьям, любимым… Счастье!.. Не ценили!.. Думали, так будет всегда: в тёплой и светлой квартире запах хвои, ёлка, блеск игрушек, спокойные родные лица, по телевизору новогодний “Голубой огонёк”, а на столе сациви, оливье, холодец, жареный поросёнок, балык, холодная осетрина, соленья, сыры, хачапури, домашнее вино и деревенская чача, а в духовке скворчит индейка с яблоками и черносливом по рецепту прабабушки…
– А если иногда ещё снег был – тогда вообще сказка! У нас в Сололаки все на санках катались! В снежки играли! – вспоминал Кока свой город, о котором бабушка как-то сказала, что Тбилиси зимой похож на белые полотна Модильяни…
Со стуком открылась кормушка, оттуда глядели бессмысленно-оловянные глаза Хари.
– Гамрикелка, сюда ходь! Собирайсь! С сиськами и сосисками!
“Опять? Куда ещё? Какие сиськи? Опять перегоняют куда-то?”
Оказалось, пьяный пупкарь так шутит – в коридоре его ждал Нукри. Как всегда, хорошо одет, гладко выбрит и надушен. Они обнялись.
– Как сидишь?
– Нормально. А ты?
– Тоже. Был у Тархана? – спросил Кока.
– Был. Старый и насквозь больной… А мы, дураки, даже легенду с тобой не разработали! – покачал Нукри головой. – Так бы ты на свободе остался.
Кока возразил:
– Почему я? Если б этот опер не сказал, что камера открыта, то я бы взял сумку… Да и не мог я сказать, что тебя не знаю… Язык не повернулся. Эх, ладно! Было свидание с отцом?