Вот и найден путь. Теперь надо ждать. Он верил в свою звезду. Хотелось жить: есть, пить, тискать баб. Догонять тех, кто убегает. Расправляться с врагами. Смотреть на их слёзы. Хватать и рвать! Брать где можно и нельзя. Выжидать, пока другие соберут золото, деньги, камни, а потом разом отнимать! А потом пировать! Ласки-пляски-сказки! Да как же иначе?.. Он – хозяин чёрного мира! Торгаши, менялы, барыги, лжецы, щипачи, грабители с большой дороги – все в его власти! Его слово – закон! Бар-Авва – бог для всей шелупони!
“Царь воровской!” – мечтал он, ощущая в теле ростки опиума – первые пугливые всходы. Но скоро их будет больше. Они станут всё жарче, сладостнее и настырнее, пока не затопят и не унесут туда, где можно месить ступнями облака и млеть в истоме, ввинчиваясь в благость, как дельфин – в родные воды.
Брат Молчун на воле. Он справится с делом. И всё будет как прежде. И снова все станут целовать Бар-Авве руки и лизать пятки. Хотелось жить. Умирать не хотелось.
Он ворочался. Садился. Принимался подсчитывать, сколько народу может вместить Гаввафа, сколько артелей и лавок надо обойти, чтобы заставить работяг сидеть по норам и носа не показывать на Пасху. Мысленно пересчитывал тех воров, кто из уважения к нему соберётся на сходку, а кого из мелкой сошки надо привести, чтобы крикнули, что и когда надо. Сделать непросто, но возможно.
Вслушивался в стоны Нигера, с неприязнью думая, что вот, этот павиан отреза́л головы, отрывал уши с серьгами, отбивал для потехи яйца, выедал сырые глазные яблоки, чтобы быть зорким, а теперь? “Где твоя зоркость, негр? Тьму видишь ты! А я буду жить и радоваться!” – усмехался, с издёвкой вспоминая тягучие, как верблюжья слюна, слова Каиафы о том, что он, Бар-Авва, не верит в Бога. А где этот Бог?.. Если б был, разве было б на земле место таким как Нигер или он, Бар-Авва? А раз они есть, то и Бога нет! “Сами-то вы во что верите, мешки золота и алчного семени?” – забываясь в опиумном полусне, с презрением думал вор о синедрионе, медленно расчёсывая волосатое тело, плывущее в потоке неги.
Сходка
Первым делом брат Бар-Аввы Молчун с племянником Криспом распределили, кому где ходить по Иерусалиму и подкупать народ, а сами двинулись к Гончарной улице. Узкие переулки забиты детьми, ослами, повозками. Стояла жара. Возле лавок пусто. Торговки внесли фрукты внутрь, овощи позакрывали парусиной от дикого солнца. Под прилавками разморённо дремали коты.
Крисп остановился около дома из красного кирпича.
– Здесь староста гончаров живёт. Матфат.
Воры, ругаясь и спотыкаясь, пробрались между гончарными кругами, мимо готовых плошек и мисок, мимо горок глины и песка. Приникли к узкому окну.
– За вечерей сидят! Надо подождать. Сейчас лучше не заходить, баранта злится, когда ей спокойно траву жевать не дают… – ворчливо сказал Крисп.
Молчун поморщился.
– Плевать! – И без стука распахнул дверь. – Всем радоваться!
– И вам радоваться! – поперхнулся староста Матфат при виде гостей.
Старик отец Матфата нахмурил брови, величественно встал из-за стола и вместе с невесткой и внуками вышел.
Крисп сел напротив гончара.
– Нас ты знаешь?
– Знаю, как не знать… Вас все знают. Угощайтесь! – Матфат суетливо передвинул тарелки на столе.
Крисп говорил, Молчун не спеша брал кусочки мацы и крошил их в сильных пальцах, поднимая злые выкаченные глаза на гончара, отчего тот ёжился и терялся. А Молчун, хрустя мацой, не отрывал от гончара тяжёлого взгляда.
Так продолжалось несколько минут. Крисп говорил, гончар не понимал (или не хотел понимать), чего от него хотят воры: на Пасху, в пятницу, не ходить на Гаввафу, сидеть дома? Почему? Кому он помешает там с детьми и женой? Ведь праздник! Дети ждут, жена новую одежду приберегла!
Молчун, стряхнув на пол крошки, развязал мешок, вплотную уставился Матфату в глаза омертвелым от опиума взглядом:
– Чтоб я не видел тебя на Пасху на Гаввафе! Ни тебя, ни жену твою, ни твоих выродков, ни твоего отца! – Со звоном отсчитал деньги. – Вот тебе тридцать динариев. И чтоб никого из твоей артели на Гаввафе тоже не видели! А увидим – плохо вам всем будет!
– Э… – замялся Матфат, в замешательстве глядя то на деньги, то на воров и прикидывая: “От разбойников не избавиться… Лучше взять, раздать артельщикам… Но как удержать их по домам на праздник? Что сказать? Как объяснить?” – А… кого в пятницу судят? – осмелился спросить, всё ещё надеясь увильнуть от неприятного и непонятного приказа.
– Не твоё дело, – хмуро отозвался Молчун. – Кого-то… И ещё кого-то… Пустомелю одного… какого-то…
Гончар что-то слышал.
– Не Иешуа зовут? Деревенщина из Назарета? Народ подбивает против властей? Говорят, даже колдун! Порчи наводит. С ним целая шайка приворожённых ходит. Одно слово – галиль!..
– Главное, чтоб ты на Пасху дома сидел, – оборвал его Крисп. – Ты, и вся твоя родня, и вся твоя артель! Приказ Бар-Аввы!
– Усёк? – грозно переспросил Молчун, надвигаясь на гончара.
– Да, да, как не понять? Конечно, всё яснее летнего неба, как же иначе! – залепетал Матфат, пряча деньги. – Все будем дома, никуда не пойдём… Больны будем… Плохо нам будет… И в артели прикажу… Всё как велено сделаю… А Бар-Авве от всего народа – радоваться!
Воры, не слушая рассыпчатой болтовни, хлопнули дверью и пошли на другую улицу, где обитал староста пильщиков. А по дороге решили подолгу не церемониться – времени в обрез. Поэтому просто вывели старосту на улицу и, дав ему пару увесистых зуботычин, приказали:
– В пятницу на Пасху твоим дуборезам сидеть по домам! Не то склады могут вспыхнуть! Дрова горят быстро, сам знаешь!
– Знаю, как не знать, – в страхе заныл тот, на всё соглашаясь, лишь бы избежать новых оплеух, избавиться от опасных гостей и сохранить склады.
Они оставили его в покое, а деньги, ему не данные, отложили в особый мешок – на прокорм ворам, попавшим в рабство.
Пять дней и ночей ходили по Иерусалиму люди Бар-Аввы, скупали и запугивали народ, запрещая под страхом смерти появляться в пятницу на Гаввафе. Делать это нетрудно – воров знали в лицо, боялись за себя и детей, не хотели неприятностей, а многие бедняки охотно соглашались за мелкие деньги остаться дома. Да и что мог сделать простой люд против разбойничьих шаек, вдруг наводнивших кварталы и пригороды Иерусалима?
Стычек не было, если не считать перепалки с точильщиками ножей – те, как всегда, хорошо вооружены и настроены воинственно, но подкуп решил дело.
Долго бились воры только с вожаком нищих Абозом. Он упрямо хотел вести своих калек на лобное место, будучи уверен, что там они избавятся от хворей. Он даже отказался от драхмы серебром. Его поддерживали другие слепцы и попрошайки. С нищими сладить было непросто: побоев эти битые-ломаные не боятся, терять им нечего, отнять нечего, сама смерть их не пугает, многих даже радует. А вот надежда на исцеление велика. Ведь сам вожак Абоз был вылечен этим странным Иешуа: обезноженный после драки, под его взглядом встал и пошёл. Тумаки Молчуна и уговоры Криспа только раззадорили вожака. Тогда воры пообещали затоптать и забить насмерть его калек, если те вздумают приползти куда не велено.
Шурин Бар-Аввы, Аарон, спешно рассылал секретные письма по Иудее и окрестностям, приглашая, по зову Бар-Аввы, воров на большую пасхальную сходку. Ему была также поручена охрана входов на Гаввафу: в день суда гнать прочь случайных зевак, убогих, мытарей, попрошаек, а пускать только своих, проверенных. Конечно, всюду будет римская солдатня, но солдаты в иудейской речи не смыслят, им на всё наплевать, лишь бы обошлось без давки и драк среди черни. А этого уж точно не произойдёт там, где порядок наводят воры.
И уже, говорят, прибыли первые гости из Тира и Сидона. Ждут разбойников из Тивериады. Вифания посылает главного содержателя городских борделей с толпой шумных шлюх, чтоб громче кричать и визжать, когда будет надо. Из Идумеи спешат наёмные убийцы. Из Египта – гробокопатели и грабители могил. От Сирии едут дельцы и менялы. С Иордана придут убийцы и пытатели, служки воров. Обещали быть и другие…
А в это время деверь Бар-Аввы, Салмон, с шайкой молодых воров ходил по борделям, шалманам, харчевням, извещая сводников, пропойц, деляг, проходимцев, штукарей и всякий тёмный люд о приказе Бар-Аввы идти в пятницу на Гаввафу и кричать Бар-Авву, когда спросят, кого отпустить. Потом обещаны вино и веселье. Все были возбуждены и рады, только одна какая-то шлюха, Мария из Магдалы, попыталась перечить и лопотать о чудесах, но её подняли на смех, надавали оплеух и пригрозили бросить в зашитом мешке в пустыне, если не заткнётся.
Прежде чем разойтись, Крисп и Молчун присели возле пруда. Крисп устало пробормотал:
– Ловко придумал дядя Бар-Авва! Он самый главный, самый умный!
– А как же… – поддакнул Молчун, думая про себя: “Может, это и не он вовсе такой умный, а Каиафа или кто другой”, – но вслух ничего не сказал. Незачем кому-то, даже тёткиному сыну, знать, что он, Молчун, был пойман, посажен в узкий карман, где не повернуться, и ждал худшего, но его вдруг тайно и спешно выпустили на волю, сунув записку от брата. А чей это был замысел – брата, Каиафы или кого другого, – Молчуну доподлинно неизвестно. Да и какая разница? Лишь бы брат был цел и невредим! И мог бы править воровским миром до смерти! Тогда и у Молчуна будет всё, что надо для жизни.
Крисп ещё что-то говорил, но Молчун не откликался. Он вообще считал речь излишней: к чему слова, когда есть дела, кои видны! Их можно потрогать, пощупать, понять. А слова – что? Воздух, пустота! “Если хочешь избавиться от тараканов, не трать слов на их увещевания, а дави их, пока не передохнут!” – так учил брат Бар-Авва. И так Молчун будет жить. И Крисп. И Салмон, деверь. И Аарон, шурин и умник. И вся остальная родня, потому что воровские законы самые справедливые. А хотят другие жить по этим законам или нет, это всё равно. Их не спрашивают. Будет так, как надо, а не так, как они, быдло рогатое, возжелают.