– Я давно слежу за тобой, вижу, что в тебе есть похвальное желание писать. Пишешь ты умно, хорошо, гибко, понятно. Так вот, даю тебе наказ: запиши всё, что помнят об Иешуа старцы общины, а их немало, они ещё застали тут Иешуа.
Через четыре месяца Лука вошёл к нему с готовой рукописью.
Долго длилась беседа, и в конце Феофил сказал:
– Ты записал всё, что помнят наши старцы о Иешуа. Ты не только умён, но и мудр не по годам. Ты можешь понимать жизнь. – Он склонил голову в голубом тюрбане. – Множество наших братьев живёт в миру, заняты кто землёй, кто пчёлами, кто садами, кто пашней. Вот и тебе надлежит пойти в мир и записать всё, что люди говорят о Иешуа, что помнят ещё те, кто видел его, слышал, таких тоже наберётся немало. Иди, смотри, слушай! А потом ты должен сам, понимаешь, сам, – старик ткнул в него пальцем, – написать о жизни Иешуа! Иди и помни, что ты в первую голову человек, потом – кумранит, а уж только потом – писатель. Не забывай заповеди: вес человека измеряется не тем, сколько он может взять у людей, а тем, сколько может им дать.
Лука собрал пожитки, за вечерней трапезой попрощался с братьями и наутро ушёл в Иерусалим. Сберегая деньги, выданные ему из общинной казны, он поселился на окраине в неказистом постоялом дворе, забитом всяким не очень чистым людом, но это не смущало его, ибо он уже понимал: главное – постичь свою сущность, а то, что снаружи, – всё равно.
…Иерусалим ошеломил, захватил. Лука с утра уходил бродить по улицам, садам, лавкам, слушать крики торговцев, перебранки и песни. И шёпот курильщиков зелья, сидящих с мёртвыми глазами у храмов, вползал ему в уши. И свары нищих привлекали взгляд, и базарная толчея, пёстрая и суматошная, и смешные перебранки торгашей с покупателями – всё занимало его. Вместе со всеми он бежал туда, где что-то творилось, а такое на базарах случалось часто: драки мясников, ссоры торговок, кражи и драки.
Цепко и жадно вглядывался в лица. Ему нравилось вступать в беседы с людьми, слушать их суждения, жалобы и сетования. Он стал жить полнокровной жизнью вместе с другими, стал одним из них.
После кумранской тишины любое забористое, звучное, хлёсткое слово радовало его. Он вслушивался в болтовню в переулках, в споры стариков, катавших кости в садах, в серьёзные беседы детей во дворах. И недоумевал: откуда в старых книгах такие мёртвые, длинные, тягучие, ветхие слова? Ведь она, жизнь, говорит совсем по-иному: коротко, хлёстко, ясно, просто, ёмко, ярко, хватко, остро!
C некоторого времени он стал носить с собой в мешочке листки пергамента, чернильню, калам, чтобы на месте записывать, а иногда даже зарисовывать людей (он с детства, по велению равви, срисовывал рисунки и узоры из старых свитков). Вечерами на постоялом дворе просматривал наброски, исправлял, добавлял, вычёркивал, раскладывал и уже знал заранее, что жизнь Иешуа он будет писать по-новому, гибким, живым языком: людям непонятны туманные видения пророков или рассуждения в старых книгах, они хотят простоты и ясности.
Одно омрачало его – вновь стала ночами являться женщина. Тысячеликая, полуголая, она врывалась в его каморку и требовала, чтобы Лука уступил её страсти. И ему много сил стоило смирять себя.
Посещения прекратились, когда Лука влюбился в дочь хозяина постоялого двора, шестнадцатилетнюю Гарру. Призрак стал осязаемым. Лука не мог и дня прожить, не видя девушки, и через месяц женился. Хотя в этом не было ничего преступного и предосудительного (немало кумранитов жило семьями в городах), но община, узнав о женитьбе, решила, что Лука поддался соблазну. И сколько ни опровергал эти подозрения Феофил, кумраниты настояли на своём: исторгнуть Луку из общины, хотя бы на время. Решение общины – закон, и Лука принял отторжение. Но это не помешало его работе. Наоборот, с женитьбой Лука почувствовал, что и дух его, и плоть успокоены и что нет ничего лучше земной любви к женщине и небесной – к Богу.
Они с Гаррой, теперь вместе, по-прежнему бродили по Иерусалиму и Вифлеему, по Капернауму и Цезарее, уходили на север, в Галилею, жили среди рыбаков и работников, и всюду с Лукой были его зоркие глаза, быстрый ум и окрепшая рука, а также холщовая сумка, полная исписанных пергаментов. Ночевали на постоялых дворах, в караван-сараях. И ночи эти, страстные, жаркие, безмерные, длились до утра, до мерного бурчания голодных верблюдов и заполошного рёва ослов.
Денег не хватало, и Лука подрабатывал в синагогах перепиской и переводами текстов. Помимо своего еврейского языка, он знал греческий и латынь, в Кумране переписал Пятикнижие и даже с помощью одного обращённого вавилонянина начал переводить поэму о “всё видевшем на свете человеке Гильгамеше”, откуда запомнил главный постулат: “Что пользы человеку приобрести весь мир, а себя потерять?.. Всё будет чужое, не твоё, и ты умрёшь, не познав ни себя, ни мира! Ищи себя – и найдёшь весь мир!”
Но связно писать правду о Иешуа, находясь среди людей, он не мог. Делать заметки, наброски было возможным, но, чтобы слить воедино весь труд, нужно затворничество. Лука решил уйти в горы и достойно завершить начатое. Денег на первое время должно хватить. Гарра была согласна идти за мужем, куда тот скажет.
Отец Гарры объяснил Луке, как найти в горах двух его племянников, лесников Косама и Йорама:
– Они подыщут вам жильё, помогут на первых порах.
Так Лука поселился в хижине, нанятой за гроши у лесников. Гарра брала у них молоко, сыр, хлеб, яйца, а взамен учила сына Косама грамоте и счёту.
Работа пошла хорошо. Во всякое время – даже во сне – мысль Луки творила: иногда ночами он, пугая жену и пса Эпи, ломая в спешке лучину, что-то записывал или переписывал. И постоянно думал о людях вокруг Иешуа, сравнивал разные рассказы о его жизни, искал нужные слова. Охваченный лихорадкой труда, он ничего не читал, только иногда заглядывал в свои старые записи, которые, впрочем, помнил наизусть. Он писал запойно, всласть, размеренно и уверенно.
Как-то спустя пару лет, в месяц элул, Лука, сидя на обычном месте под навесом, вдруг забеспокоился: где Гарра?.. Утром ушла к лесникам за снедью, до сих пор её нет, хотя обычно она возвращалась к полудню.
До вечера жены не было. Лука спустился к лесникам, но они Гарру не видели.
Лука долго бродил по лесу, изредка коротко вскрикивая:
– Гарра! Отзовись! – Но находил только молчание деревьев и шелест травы.
Жена пропала. И он до сих пор не знает: сбежала она или была убита?.. Или поймана и уведена в рабство?.. Или ей просто-напросто надоела жизнь бедной затворницы?.. Возжелала иной судьбы?.. Год мучился Лука, днями бродил по лесу, надеясь найти хоть какие-нибудь следы, но тщетно, Гарра исчезла, как исчезали девы из снов.
Через год Лука смирился – с Богом не поспоришь. И стал жить дальше, хотя и тосковал по доброй душе пропавшей жены, но не позволял себе бросить начатое, борясь с угнетавшими его душевными хворями, когда ничего не оставалось, как лежать в хижине и смотреть в бревенчатый потолок. Да, истинно говорит пророк Малахия: “Никогда не придёт царство света приметным образом, ибо Царство Божие внутри нас есть с рождения!”
Благая весть
Утром, проснувшись, Лука увидел скрюченную фигуру – Иуда спал ничком, лицом в тюфяк, подложив мёртвую руку под лоб, поджав ноги.
Лука вздохнул: уж очень жалок и несчастен вид старика. “Всю жизнь бродит, неприкаян… Ни дома, ни семьи…” – думал он, как будто у него самого есть семья и дом! Но он – другое дело, он счастлив своей работой.
Присмотревшись, Лука заметил шевеление.
– Иуда! – позвал он. – Не спишь?
Иуда приподнял голову.
– Нет. Думаю. Сегодня великий день!
Сели под навесом у стола: Лука – на табурете, разложив на доске пузыри с дубовыми чернилами, калам, пергамент. Иуда, умытый, побелевший от волнения, но собранный, с заткнутой за пояс мёртвой рукой, – на камне напротив.
Лука неспешно написал заголовок: “Послание Иуды людям”.
Старик насторожённо косился на пергамент.
Лука поднял на него глаза.
– Говори!
Ёрзая кадыком, глотая слюну, старик нахмурился и начал частить, покачиваясь в такт словам:
– Иуда Алфеев желает всем людям мира, милости и любви! Имея усердие подвизаться за веру, говорю вам: подвизайтесь и вы за веру, однажды преданную Иудой Искариотом! Ибо кто же охранит веру от нечестия, как не сами люди? Но вкрались в человеков некоторые грешники, язычникам подобные, которые полны грехом, как беременные женщины – плодом!
Он перевёл дух. Лука кивнул, но попросил говорить медленнее, он не успевает записывать.
Иуда тряхнул головой.
– Сии люди злословят то, чего не знают сами! Что же, как бессловесные животные, знают и понимают – тем тешат себя! И вас хотят заставить! Таковые вредны у власти и на ваших вечерях, ибо, пиршествуя с вами, без страха утучняют себя, блудят и вас тому же учат! Эти люди – безводные облака, носимые ветром, осенние бесплодные деревья, свирепые волны, пенящиеся срамотами своими! Они исполнены всякой неправды, ибо за похоть и желание своё пойдут на всё! Разбой, зломыслие, мздоимство и подлость – их работы! Они ничем не довольны, лукавы, злобны, корыстолюбивы! Клевещут, обманывают, самохвалятся, гордятся, разжигаются похотью друг на друга, мужчина с мужчиной делают срам, пьют бесовские зелья, изобретают во лжи! Но все они – заблудшие овцы без пастыря, потерявшие дух свой во тьме! Бывает, уйдёт овца, и ищет её пастырь, а найдя – возрадуется. А другие овцы не уйдут, пасутся у взгляда его, и радость об них не так сильна, как о заблудшей овце! Блажен негрешивший, но трижды блажен грешивший и раскаявшийся!.. Поэтому говорю: грешащие, раскайтесь! Да будет дух ваш сильнее тела вашего! Две заповеди скажу я вам: не злобствуй никогда и не осуждай брата своего, ибо, судя другого, тем самым судишь и себя. Не суди, а увещевай! Страдай за веру и пойми в страданиях сладость! Тогда растворятся пред тобою доселе закрытые двери! И если случится, что осудят тебя люди, не суди их в ответ! Не держи в душе скверной злости! Всё тяжёлое от Бога, а не от мира!