– Не передумал идти? Зачем тебе туда?
– Людей забыл. Нельзя так. Красок и чернил купить.
Косам отодвинул от себя кувшин:
– Опять ты за своё! Не делай этого! Внизу римляне! Всех хватают! Убивают!
Лука поднял плечи:
– А меня за что убивать?
– Они не разбирают, всех казнят. Совсем озверели!
– Нет, я пойду. – Лука не переменил решения. Не только краски и чернила нужны. Главное – увидеть людей, потолкаться среди них, вспомнить их лица, глаза, руки, запахи, голоса.
– У тебя хоть деньги есть? – спросил Йорам. – Давай сандалию, я монеты в подошву спрячу, а то на первом же базаре тебя без ассария оставят… – Ножом ловко проделал щель в подошве и засунул туда три монеты.
Помолчали.
– Всё-таки идёшь… – насупился Косам. – В селе говорили, что в ложбине видели римскую разведку… Ты хотя бы крест снял, а? – вдруг обеспокоенно вспомнил он. – Зачем на себя смерть зовёшь?
– Да ты в своём ли уме? Крест не смерть, а жизнь! – покачал Лука головой и потрогал для верности крестик на верёвочке (когда в первый раз переписывал Евангелие, во сне кто-то невидимый, но упорный надел ему на шею крестик, сказав: “Этим спасёшься и других спасать будешь!” Проснувшись, Лука вырезал крестик из лучины и с тех пор не снимал).
Косам, мрачно поругивая римлян, начал собираться восвояси.
– Подожди! – окликнул его Лука. – Работу я спрятал за досками, в сарае. Если со мной что случится, снеси её в Кумран, в общину. Отдай главному настоятелю. Скажешь, от брата Луки.
Косам кивнул:
– Сделаю. А лучше не ходи никуда. Разве плохо здесь?.. Везде римляне, псы лютые, а сюда, в горы, не скоро доберутся!
– За что меня убивать? Я живу тихо, один, пишу что-то, читаю… – Лука отмахнулся. – Чему быть, того не миновать.
Нет, он пойдёт!.. Увидеть лица, проникнуть в глаза, услышать мысли… Каждая божья тварь – это молчаливое море мыслей, с рождения и до смерти. У каждого— своё море. А всё остальное – это море Бога, оно неделимо, для всех общее и родное. Можно черпать сколько надо. Ведь человеку нужно мало. Но думают, что нужно много, тут и корень зла.
И ещё – ему страстно захотелось увидеть женщин. Хотя бы одну, но обязательно красавицу, чтобы дух захватило, чтоб насмотреться вдоволь и унести с собой эту красоту. Жизнь – для живых. И он жив. Бог, мир и Лука.
Пришли на ум наставления Феофила: “Ты можешь понимать людей. Запиши рассказы Фомы, Симона, Никодима, всех других, кто знал Иешуа, некоторые ещё живы. Запиши всё, что узнаешь о его жизни. А того, что написано до тебя, даже не читай! Не трогай! Пиши только своё, как видит око твоей души!”
И молодой Лука, начав работу, узнал, каково из мыслей вязать снопы слов и собирать их в скирды-фразы. Засыпать ночью в разбросанных словах, а утром просыпаться в убранной комнате. Корявое – корчевать и гнуть. Неподатливое – взбалтывать и ворошить. Крошить. Мешать, как кипящий виноградный сок, чтоб, застыв, оно стало крепким и твёрдым. “Пиши как можешь, а что выйдет, то уже не твоё, а Божье!” – учил его апостол Фома, прозванный Неверующим, коего Лука ещё застал в Кумране, где тот доживал свой земной век, – рыхлый, полный, даже тучный, пучеглазый, слезливый, беззубый, добрый, светлый, чистый.
По рассказам Фомы выходило, что маленький Иешуа был весьма боек на проказы, дни напролёт проводил на улице в играх, и некоторые дети боялись с ним играть, зная: если кто его толкнёт или ударит, даже нечаянно, тут же упадёт, ушибётся, или уколется, или станет болен животом, ушами или горлом.
– Даже говорят, – понижал голос Фома, – что один сосед толкнул Иешуа, а тот крикнул ему: “Ты не пойдёшь дальше!” – и мальчик упал замертво… А другой мальчишка разлил воду из миски Иешуа, а он сказал ему: “Теперь ты высохнешь, и не будет у тебя ни листьев, ни корней!” – и тот тотчас высох. И его, как сухое дерево, с плачем и причитаниями понесли родители в дом Иешуа и положили перед отцом Йосефом с укорами и бранью, но прибежал Иешуа, коснулся – и мальчик ожил. Каков озорник?
Фома утирался платком, пил сладкую воду, говорил, что Иешуа помогал людям, лечил их, но всё равно многие родители запрещали детям играть с ним – как бы чего не вышло. Но Иешуа всё было нипочём. Он лазил, бегал, прыгал лучше всех. Умел сидеть на таких тонких ветвях, где нет места даже птицам. Как-то в субботу налепил из глины свистулек-соловьёв. Отец Йосеф поднял шум:
– Нельзя в субботу работать!
А Иешуа махнул рукой – и птиц не стало.
– Чего кричишь? Никого нет! Улетели!
Или разбросает игрушки, мать велит собрать, а он говорит ей:
– Закрой глаза! А теперь открой! – И всё убрано, по местам стоит.
А ещё он часто помогал тётке Елисавете. Он любил тётку и часто бегал к ней во двор, игрался с её сыном Иоанном, тот был старше Иешуа на полгода. Не успеет Елисавета ведро для плодов дать, чтобы мальчики собрали груши, как всё уже собрано, под навесом разложено, груша к груше! Или просит его дядя Захария баранов посчитать, а баранта сама в цепочке стоит: ждут, блеют, но не толкаются. А когда совсем маленький был, то увёл как-то всех назаретских собак в лес и заставил их по деревьям лазить, отчего птицы в панике улетели и не возвратились.
Да, много чего помнил Фома из рассказов Иешуа о своём детстве.
Но главной вещи и он не знал. И никто не знал. А без неё всё остальное – только зыбкий свет. Где Иешуа был после детства, пока в тридцать лет не покрестился в Иордани?.. Это вопрос, на который никто не мог ответить. Или все отвечали по-разному, а сам Иешуа молчал об этом как воды в рот набрав.
Иные говорили, что Иешуа был несносным подростком, не слушался отца, перечил матери, передрался и перессорился с братьями и лет в четырнадцать сбежал с караваном купцов в Индию, где провёл много лет в ашрамах Индии и Тибета. Другие сообщали, что Иешуа был небесной силой перенесён в страну, где дети рождаются с черепами длинными, как дыни. Кто-то был уверен, что он жил у халдеев в Вавилоне. Кто-то – скитался в пустыне. Кто-то даже поминал дворцы подводного царства, где живут люди-рыбы.
– Но в пустынях и под водой земным делам не обучишься, а он понимал земную жизнь лучше всех других! – со слезливой улыбкой заключал Фома.
Сам Фома думал, что Иешуа в юношестве ушёл с купцами в Индию, жил там, узнал их говоры и обряды, но с кем ходил, кого слушал и слышал, никто не знает. Был с ним там якобы один постоянный спутник, но пропал, когда они шли назад в Иудею через Персию, – вдруг растворился в воздухе и исчез, оставив на песке несмываемую рогатую тень.
– А с тенью не поборешься! Воздуха не поймаешь! – пучил глаза старик. – Притом Иешуа иногда говорил на непонятном языке, а нас учил сидеть, скрестив ноги, отчего у меня всегда затекала спина, и я больше думал о своей спине, чем о вечном, – улыбался беззубым ртом Фома, смахивая слёзы и утирая глаза.
Фоме верить можно, он слов на ветер не бросал, а чужие ловил, взвешивал и ощупывал. С детства дотошен и маловерен, всё привык проверять. Но Иешуа его любил, рядом с собой держал. И часто слышал от него Фома, что люди живут неправильно, что надо жить по-другому, не так, как отцы и деды, а наоборот. “А как наоборот, не объяснял!” – сокрушался Фома.
Да как же не объяснял?.. Всё объяснял, просто Фоме всё надо разжевать и в рот положить. Но у неверующего глаз цепче и ум живее. И врач нужен больному, а не здоровому.
Так, вспоминая Фому, Лука шагал по лесной тропе с посохом и мешком за плечами. Через пару часов оказался у развилки, где лесная тропа выходит на большую дорогу.
Не успел сесть на обочине передохнуть, как из леса бесшумно вынырнули два всадника. Копыта лошадей обмотаны тряпьём. Один спрыгнул на землю.
– Кто такой? – закричал он, рывком поднимая Луку с земли и обыскивая рукой в перчатке. – Шпион? Сикарий? Иешуит?
Лука, опешив, в недоумении глядел на всадника, с трудом понимая его италийскую речь. Злые глаза. На груди, в середине кольчуги, – выпуклый медный кулак. На лбу – бляха со сжатым кулаком.
“Вот они, римляне… – вспомнил Лука слова лесников. – Убивают всех!”
– Ты глухой, свинья?.. – закричал всадник, срывая с его плеча мешок и высыпая содержимое на землю.
– Что ты… – начал Лука, подбирая слова.
Тут другой солдат, соскочив с коня, схватил его за руки, завернул назад и споро связал за спиной, потом поворошил коротким мечом пожитки.
– Гляди!.. Перо!.. Пергамент!.. Краски!.. Да это же лазутчик, Манлий!..
– Ясно, лазутчик! Разведка! Шпион! Лагерь срисовать хочет, – согласился тот.
Солдаты потащили Луку к дереву. Намотав верёвку на сук, привязали, как скотину, забросили поклажу Луки обратно в мешок.
– Покажем начальнику!
Манлий пригладил редкие волосы. Брит до синевы, с розовым шрамом на щеке. Бляха во лбу на цепочке.
– Иешуит? – спросил он.
Лука в замешательстве кивнул.
Манлий буркнул:
– Гордишься, что ли? Невесело ты кончишь, собака!
– Каждый волен веровать по-своему, – начал Лука, но другой солдат пихнул его ногой:
– Заткни глотку, придурок!
Лука замолк. Понуро стоял возле дерева. Верёвка резала запястья. Изловчившись, стал исподволь шевелить кулаками, ослабляя узлы. Солдаты отошли к дороге, совещались и, казалось, чего-то ждали.
Вот послышался неясный шум… Ближе и яснее…
Уже различимы бряцанье железа, ропот, гул шагов. Из-за поворота начали появляться солдаты. Шли толпой, и даже издали видно, как они устали.
– Поворачивай его спиной к дороге! – засуетился Манлий, и оба римлянина грубо развернули Луку, чтоб тот не видел солдат. – В третьей центурии уже есть пленные. Сдадим его туда!
Они отвязали Луку от дерева и поволокли, ухватив за отвороты кацавейки и за бороду.
– Эй, ещё одного берите! – Они забросили Луку в середину и сунули верёвку детине-солдату: – Держи!
Тот заворчал, но Манлий прикрикнул на него:
– Ты что?.. Я приказываю! Исполнять! Это лазутчик! Головой отвечаешь!
Солдат кивнул и замахнулся на Луку: