С негритянкой-Буддой случился конфуз. Кока, оба толстяка, Дитер и Вольф, и негритянка смотрели телевизор. У негритянки тряслась голова, зубы стучали, словно ложечка в стакане в поезде. Показывали орангутангов на Борнео. Дитер вполголоса сказал, что наша негритянка – копия альфа-самки, что крушила всё на экране, а Вольф добавил что-то про большое сходство обезьян и негров (о чём думают, но не говорят вслух все белые). Негритянка, тяжело поднявшись со стула, проклацала на чистом немецком:
– Сами вы белые обезьяны! – и важно удалилась, крутя крупом, как у зебры.
Толстяки прикусили язык – за такое можно в Германии немалый штраф схлопотать (потом выяснилось, что фамилия негритянки – Мюллер, и она тридцать лет живёт в Германии).
Вообще, все ли пациенты понимали немецкий – неизвестно. От некоторых Кока не слышал ни слова ни на каком языке. Когтистый Стефан-поляк говорил явно плохо. И каракатица ругалась только на русском. Кто были остальные – неведомо.
Как-то раз он сидел на водопое. Вдруг в холле появился человек в плаще до земли и фуражке, похожий на курьера из ада у Лясика. “Это что? Откуда? За мной?” – испуганно пронеслось в голове. Но нет – человек оказался посетителем, мужем бабы-солдата. Она замедлила свой мерный ход по коридору и покорно села с ним за столик. Муж вытащил из кармана длинную плитку шоколада Milka. Баба-солдат начала, как по команде, есть, а муж любовно снимал с неё кусочки фольги, которую она выплёвывала куда попало.
В другой раз с утра переполох: украли торбу у бабы-сумки! Она рыдала до истерики, пока брат Фальке не нашёл торбу засунутой в бачок унитаза (видно, это место показалось ей самым надёжным для сохранности).
Поздно вечером – опять суета: санитары на каталке привезли в закрытое отделение мужика, который орал и пытался соскочить. Брат Фальке сказал, что это больной всем известный, он то буйный, то тихий.
– Когда тихая фаза – у нас в открытом отделении лежит, когда буйная, как сейчас, – в закрытом.
Оттуда же, из закрытого отделения, повадился приходить к телевизору какой-то Себастиан в роговых очках (его почему-то пускали). Но хоть и в очках, он вызывал тревогу: каждый раз спрашивал у Коки, нет ли сигарет, нет ли денег на сигареты, на что Кока твёрдо отвечал, что он не курит и денег на сигареты у него нет (и правда, курил он мало, дружки даже удивлялись: как приход принимает без доброй сигаретной затяжки?). Тип кривился, но молча отходил.
Себастиан являлся регулярно, со всеми заговаривал, просил сигареты, клянчил, а то и требовал деньги, и Кока, завидев издали роговую оправу, уходил в палату, предпочитая переждать визит незваного гостя. Неизвестно, кто это такой, почему он в закрытом? Значит, опасен?..
Он решил схитрить и наивно сказал брату Боко, что боится этого человекаа в роговых очках:
– Он мне известного киллера напоминает.
Но брат Боко его успокоил:
– Он не опасен для других. Попытка самоубийства. Суицидники в закрытом у нас лежат. К концу лечения некоторых отпускают погулять. И вы бы там лежали, если бы сказали доктору, что имеете подобные мысли. – После чего Кока почему-то перестал опасаться Себастиана, хотя следовало бы поступать наоборот – ведь если он себя хотел убить, то и другого не пожалеет?..
Кока уже раз оказывался перед лицом смерти – под дулом пистолета. Жарким, жгучим летом он с соседом Нукри зашили на Руставели близняшек-двойняшек – те работали манекенщицами в Доме моды на Воронцове, были симпатичны, хохотливы, подвижны, имели прекрасную осанку, круглые груди, отчего Ко-ка называл их “дойняшками”. Нукри больше помалкивал, Кока плёл о Кафке и Камю, модных тогда в Тбилиси.
После двух-трех встреч парни решили, что хватит ездить, пора и на хату пригласить, с коньяком и дурью, но двойняшки опередили их и сами пригласили в гости – на свой день рождения.
Плотно снаряжённые бутылкой коньяка, шампанским и пакетиком небесно-зелёной дури из Азии, они явились по адресу в Сабуртало[136].
Девушки щебетали, накрывали на стол, наливали, угощали. Уселись за сладкий стол: пирожные, торт, сладкий хворост, фрукты. Пошла беседа, чоканье, переходящее в брудершафты. Пустили мастырку. Всё шло по нарастающей.
И вдруг в дверь зазвонили, застучали, заколотили.
Девушки повскакивали.
– О! Неужели Бухути? Не открывай, прошу! Он убьёт меня! Откуда он узнал? – просила одна другую, та в панике отвечала:
– Как не открывать? Дверь выломает! Что, не знаешь его?
Кока и Нукри сидели молча. Этого ещё не хватало! Говорил же Кока – надо на свою хату приглашать, а не в чужую переться! Нет, день рождения!.. Вот пожалуйста – празднуй с каким-то диким Бухути!
Появился мрачный детина в кожаной куртке, с обвязанной головой и букетом роз. Отдал цветы и грозно навис над столом:
– Кто такие?
– Товарищи, – ответил Кока, а Нукри добавил:
– По работе.
– Что, тоже жопами виляете, моды показываете? – осклабился детина. – А? Педрилы?
– Мы в дирекции работаем, – спокойно ответил Нукри, бледнея и украдкой ища глазами на столе что-нибудь острое или тяжёлое. – День рождения! Пригласили!
К детине подскочила одна, стала его уговаривать:
– Ну, Бухути, успокойся! Что ты? Это по работе! Коллеги! Ну что я, друзей позвать не могу? Один – инженер, другой… тоже…
– Инженеру что надо в Доме моды? – не успокаивался Бухути, переводя бешеные глаза с Коки на Нукри и, казалось, что-то обдумывая.
– Крыша протекла, – брякнул Кока, а вторая манекенщица тихо шепнула ему:
– В голове у него железная пластина, потому нервный! – И Кока подумал, что при заварухе надо дать ему как раз по этой пластине (они уже порядком выпили, и страха не было, даже наоборот).
Детина вдруг выхватил из-за пазухи пистолет, взвёл курок, взревел:
– А ну встать!
Гости остались сидеть. Хозяйки взвизгнули, отскочили, кинулись издали увещевать детину, а тот, переводя дуло с Коки на Нукри и назад, опять приказал:
– Встать, кому сказано!
Нукри побелел. Кока делано-равнодушно развернул пакетик с анашой:
– Дорогой Бухути, лучше ты присаживайся к нам! У нас хорошая дурь есть! Азиатская! Такую в Тбилиси не достать! У тебя, случайно, папирос нет? А то бомба-дурь есть, а забить некуда…
– Ва! Анаша? – обомлел детина, деловито спрятал пистолет и подсел к столу. – Давно не курил! Нет хорошего плана в городе!
– Нет ни хорошего, ни плохого, – миролюбиво согласился Кока. – Забей в сигарету, если можешь! – развернул он пакетик.
Девочки побежали греть хачапури.
Бухути забил два косяка. Начали курить, выяснять, кто кого в каком районе знает, с кем водится, где что можно взять.
– Говорят, у Чарлика на ТМК ханка есть.
– Негодная, говорили. И мало приходит.
– Когда много приходило? Всегда мало. Это Тбилиси, не забывай. Хорошая дурь всем нужна, а где она? Появится барыга – его или бандиты ограбят, или хулиганы кинут, или богатеи всё разом скупят.
– Денег у людей полно, а приличного кайфа не найти…
– А что у тебя с головой?
Бухути поведал, что в драке на Кукийском кладбище его ударили ломом, пробили череп, он даже не успел выстрелить. Врачи осколки вытащили и пластину поставили.
– Золотую, наверно? Не жмёт? – шутили, пуская по кругу мастырку, допивая коньяк и наливаясь благожелательностью друг к другу.
Были даже танцы, хотя и не очень весёлые: девушки шептали, что глупо получилось, его никто не звал, он больной, бегает за одной из них, часто сам не зная, с кем в данный момент говорит. А драка на кладбище на Кукии случилась, когда они с друзьями увидели в морге труп их товарища: в глаза и уши были забиты гвозди, а колени просверлены дрелью. Ну, они и накинулись на санитаров, хотя те кричали: как тело на улице подобрали, так и привезли, они при чём?
Обкуренный, как шнурок, Бухути клевал носом у стола, время от времени бросая сердитые взгляды на танцующих, бормоча что-то под нос, допивая шампанское из всех бокалов и доедая остатки торта. Выпереть его не представлялось возможным, на бо́льшее, чем танцы, шансов не было, и они вполне мирно разошлись, хотя на улице Бухути всё-таки сделал несколько выстрелов в воздух с криками:
– Хмерто, мишвеле![137] Авоэ!
Нукри, чтобы успокоить его, сказал:
– Не стреляй! В Бога попадёшь! – На что детина пьяно задумался и покорно спрятал пистолет, поникнув и прошептав:
– Нет, в Бога стрелять не буду, а то он меня в оборотку возьмёт!
Нукри с Кокой усадили его в такси и отправили восвояси, а манекенщиц больше не видели. Да и не хотели. Чего доброго, в следующий раз двинутый ломом Петре или раненый Павле могут не удержаться и спустить курок (возле манекенщиц в Доме моды постоянно тёрлись тёмные типы). Или не будет под рукой миролюбивого гашиша, чтобы обкурить этих ослов до полусмерти, дабы урезать их агрессивные и суперактивные гормоны…
Иногда приглашали на встречу с главврачом. Все сходились в столовой, где пожилой тихий главврач в вязаном жакете и бесшумных тапочках говорил несколько малоразборчивых фраз и спрашивал, есть ли вопросы. Их обычно не было, только иногда кто-нибудь тонким голосом вопрошал, когда его выпустят. Главврач поблёскивал очками:
– Когда надо, тогда и выпустим. Больше вопросов нет? Свободны!
Этот вопрос стал задавать себе и Кока: ломка снята, он опять в норме, сколько тут сидеть?
На очередном палатном обходе на его уклончивый вопрос, когда кончается срок его лечения, кожаная доктор Хильдегард ответила, что надо посмотреть анализы, кровь, дождаться результатов томографии, сделать энцефалограмму мозга, раз у него сомнения насчет головы.
– А что с тиннитусом? Продолжается? Лучше не стало?
– Какое там! Ещё как гудит!
Кока хотел сказать, что боится опухоли, этот страх – как главный шар в бильярде: бьёт прямо в треугольник мыслей, те разлетаются по лузам, а лузы – это ловушки, тупики, сети, капканы! Но сразу прикусил язык – и спросил только: что это ещё такое энцефалограмма?