Во дворе сели за пустые столы закрытого кафе. Лясик, закуривая и угощая сигаретами, спросил, как дела.
– Ничего. В ломке был, сняли. Сейчас хорошо.
Баран вытащил из кармана пакетик:
– Вот твой отрава! Еле-еле у Муса отбил. Штоф зер гут[143]. Из Афган. Неершён. Что будем махен[144]?
Огонь взметнулся в Коке, но он силой воли загасил его.
– Я в завязке. Не хочу. Оставь себе.
– Ничего себе понт! Завязал? – удивился Баран, а Лясик сказал:
– Что тут непонятного? Ты подсел на хмурого, а Кока слез. Ты тогда компенсируй ему. Верни деньги, раз он не берёт отраву!
– Чего камбесировать? Что за кугель-мугель? – не понял (или сделал вид, что не понял) Баран, но Лясик как-то странно-значительно посмотрел на него, негромко добавив:
– Так надо! Для дела! Давай, давай! У тебя есть бабки. Он же кайф не взял, вот и отдай ему бабло обратно!
А Коку вновь укусило жало сомнения: “Для какого дела им надо мне деньги отдавать?.. Такой крюк делать, чтобы мне дурь или бабки отдать?”
Баран начал залупляться – пусть Муса отдаёт, он при чём? Он, что ли, бабки брал? Но Лясик строгим взглядом приструнил его:
– Давай, не жмись, жабу удуши. Так надо. Отколупни из пачки.
– Моя пачка, неча шауен[145]! – огрызнулся Баран, мотая бритой головой, нехотя вытащил деньги и стал важно выкладывать по одной купюре. – Айн… Цвай… Драй… Фир… Готов. Четыре сотня были… А поросок я возьму, сильное сирево! Или раздербаним пополама? – Он застыл с пакетиком, но Кока твёрдо сказал:
– Нет, бери всё себе. А травы у вас нет?
Лясик качнул головой:
– Ты же знаешь, каннабиум и все его производные – вне сферы моих интересов. Дубак для дебилоидов и деградантов!
Баран тоже про траву ничего не знал – какая на хрен трава, когда чистый герыч есть? И напомнил: уже поздно, если хотим до Голландии засветло доехать, то пора двигать.
– А ты? Чего тебе тут сидеть? Поехали с нами, а?! – вдруг предложил Лясик. – Я тоже под подпиской, но дёрнул же в Германию! Плевать!
– Давай, хуля там здеся зитцен[146]? – поддержал его Баран, сморкаясь через ноздрю на землю, чем испугал шедшую по своим делам санитарку.
И правда, чего оставаться? Ломка снята. Рана на ноге зажила. Не ходить же на эти семинары поганые?
Кока заикнулся было, что в башке звенит по-прежнему, и ответа из томографии ещё нет, и карта его медицинская у докторов в сейфе, но Баран скорчил рожу:
– Тамо… графья, чего? – А когда ему объяснили, что это снимки головы, он удивился: – У тебя на копфе[147] никакой шишняк нету! Положь с прибор на эту графию! Даже из Целле побегушники бежут! Айда с нами в Амстер, а там сам шау, что куда!
И Кока решился – чёрт с ней, с картой! И томография побоку – сколько можно среди психов отсиживаться?
– Подождите, я мигом.
Он прокрался через холл. Толстяки играли шахматными фигурами в поддавки. Негритянка-Будда, широко открыв рот, вперилась в экран, где богомолиха с аппетитным хрустом пожирала своего малохольного самца. Кривой парень с тиками набирал воду. Около ординаторской тёрся щекастый в наушниках, высматривая что-то поверх матового стекла. Медбратьев не видно. Врачи уже ушли. Никого.
В палате он застал худую женщину в чёрном. Она с жалостливой любовью смотрела на Массимо, c чавканьем поедающего ригатони из пластмассовой коробки. Тут же стояла литровая бутыль кока-колы, лежали апельсины. Сухая, вся в чёрном калабрийка в шляпе с крепом сказала на ломаном немецком:
– Я тётя от Массимо. Он вас не очень мешать?
– Нет, всё в порядке. Он отличный человек. Правда, Массимо?
Тот оторвался от макарон, набычился, предложил:
– Я оставлю тебе. Немного. Мамма! Ригатони!
Но Кока отказался:
– Спасибо. В следующий раз! Ешь сам! Они самые вкусные на свете! – Взял только апельсин, чем успокоил Массимо. – Чао, Массимо! Чао, тётя!
Старая калабрийка вежливо наклонила сухую головку, Массимо с набитым ртом издал неудобоваримый утробный звук. В порыве великодушия Кока поцеловал бугая в небритую толстую щёку, отчего у того потекли внезапные слёзы, тут же оттёртые тётей платочком из рукава. Взял куртку, вытащил из-под матраса бумажник, оделся.
Выходя из палаты, вспомнил, что не заплатил положенные десять марок в сутки. Поколебался – он здесь дней двадцать, оставить двести марок? Но кому? Массимо? Негритянке-Будде? Толстякам? А, обойдётся, с французской карты спишут, а деньги ему сейчас и самому нужны!..
Во дворе Лясик и Баран ёжились от ветра.
– Давай, шнеллер! А то калт! И танта Нюра будет бёзе[148]! – недовольно бурчал Баран, пока шли к машине. Лясик на тихий вопрос, откуда взялась танта Нюра, коротко бросил:
– Баран её в Амстер везёт.
“Начинается! Амстер! Танта Нюра! Её не хватало с допотопным баяном!” – недовольно думал на ходу Кока, оборачиваясь на окна своего этажа, но никого там не было видно, никто не наблюдал его побег.
В джипе сзади сидела танта Нюра, в телогрейке и резиновых ботах, печально смотрела в одну точку, не ответила на приветствие Коки, но подвинулась, давая место сесть. И опять впала в транс. От неё ощутимо несло кошачьей вонью.
“До Амстера доеду, а там как-нибудь до Парижа доберусь… Хотя… Документов нет, рожа бородатая, разбойничья, любой проводник или пограничник тут же прицепится проверять… Может, и правда податься к фрау Воль, посидеть пару недель в гестхаусе, раз уж в Германии?.. И мать туда паспорт перешлёт?..” – думал он, пересчитывая в уме наличные деньги и отгоняя от себя неповоротливые мысли о том, что сейчас Баран и Лясик пойдут нюхать, а он – нет.
Так и есть – на первой же автозаправке Баран и Лясик отправились искать укромный столик, танта Нюра недовольно заковыляла следом. А Кока, гордый тем, что завязал, поспешил к телефону-автомату – позвонить амстердамским психам.
Лудо, к счастью, взял трубку.
Боясь услышать разные ужасы, Кока с некоторым замиранием спросил, как у них дела и что с Арчилом-Рыжиком.
Но Лудо был весел.
– Всё хорошо. Арчи пожил тут, мы нашли общий язык. Он хороший парень. А на четвёртый день большой страшный человек в куртке “секьюрити” увёл его.
– Сатана? Ругал его? Сердился?
– Нет, напротив! Был добрый! Подарил нам десять “подсолнухов”… ну, пятидесятигульденовых, там подсолнух нарисован… Да, пятьсот гульденов… Расцеловал и меня, и Ёпа, и Арчи, и они ушли. А главное: у Ёпа умерла мать, и он стал миллионером!
– Ничего себе! И что? – удивился Кока. – Переехал жить во дворец?
– Нет ещё. Сидит во дворе, меня ждёт, куксится – роман застопорился. Ну да ясно: писателю всё действует на нервы, а в первую очередь – он сам. А ты как?
– Сейчас в Германии. У друзей пожил немного… Отдохнул… Ну, буду в Амстердаме – зайду!
– Меня может не быть.
Оказывается, с норвежскими китами не вышло (из-за потепления киты ушли глубже в Арктику), и теперь Лудо собирается в Африку, работать в голландской миссии, которая защищает негров-альбиносов.
– Понимаешь, они негры, но белые, альбиносы. В Африке их, где видят, там же хватают и на куски режут, в прямом смысле, и эти куски потом как целебное средство продают. На вес золота! Особенно языки, носы, уши, пальцы, пенисы, яички. Они идут на “снадобье счастья”. Тут, видно, воплощена заветная мечта каждого негра – стать белым. Ну вот. И там, в этих закрытых лагерях, где альбиносы обитают, хорошо платят. Эти негры – чисто белого цвета. Это не пьебалдизм, а общая альбиносность.
– Что? Пьебалда? – не понял Кока.
– Ну, пятнистость.
Кока вспомнил, что Лудо ещё в Колумбию собирался.
– Ты же хотел коку выращивать? Или я путаю?
Лудо вздохнул:
– Ёп отговорил. Опасно, говорит. В перестрелках убить могут. А что, Кока любит коку?
Кока уточнил:
– Любил. Всё. Завязал! – Что вызвало одобрение Лудо:
– Правда? Молодец!
Увидев бодрых Барана и Лясика, Кока попрощался, спросив напоследок, можно ли сегодня переночевать в подвале, и получил разрешение.
Танта Нюра шагала последней, что-то бормоча и мелко тряся головой в косынке с цветами.
– Что? Сердится? – спросил Кока у Барана, кивая на танту.
Тот мотнул головой:
– Ну. Не любит захюнивать, любит сирка. А где тута фиксен[149]?
– Заебала танта Нюра, – ворчал Лясик, садясь в джип рядом с Бараном.
Лясик был перевозбуждён – ёрзал, цеплялся ко всему: то ему не нравился запах резиновых бот танты Нюры, отчего нервно открывалось и закрывалось окно, то причёска Барана вызывала иронические реплики, то ему холодно, и он порывался включить печку, то кидался выключать магнитофон, где завывал русский шансон.
– Будь другом, изволь вырубить этот пошлый блатняк! Страшнее наших песен, особенно народных, ничего нет! Унылое нытьё или дикие взвизги! Рабский до скотства народ! Один раз возмутился, сотворил кровавое дерьмо в виде Совка, перебил элиту и простых работяг миллионы, а после провала великой миссии теперь можно заняться обычным делом: жрать, пить или вообще в алкогольную кому впасть… Народ-долбоёбец! Из социализьмы прямо в капитализьму! Клизма капитализьма! Из застоя – в бардак и кавардак! Бизнес-пизнес им подавай, баранелам рогатым!
– Ничего себе кома – из танков друг друга бомбят! – удивился Кока.
– Так от глупости и дикости! Кто этот Ельцин есть, если не быдло партийное? – окрысился Лясик и принялся ругать власть: будущая Россия будет состоять не из дружной семьи народов, а из двух народов: малого и большого. Малый народ – власть, чиновники, менты – будет держать в руках, доить и тиранить большой народ, то есть всех остальных. – Так будет, попомните моё слово! Будет даже не Кафка, а Гавка! Гав-гав, работайте, пашите, а думать за вас шапирштейны и рабиновичи будут!