– Какое море? Какие поезда? – вдруг вспомнил Нукри. – Там же война везде! Поезда не ходят! Как через Абхазию ехать? Абхазы поймают, голову отрежут, в футбол играть будут!
Верно. Мышеловка.
А если сесть на поезд Москва – Баку, доехать до Баку, а оттуда до Тбилиси на частнике или автобусе? Но на бакинской трассе полно ментов, только и ждут, кого бы обобрать и ограбить. А не найдут твою дурь – свою подложат, как увидят, что у Коки ПМЖ на Францию. “Ах, ты из Парижа? Француз? – скажут. – А ну гони десять тысяч зелёных! Нет, лучше пятнадцать! А ещё лучше – круглое число – двадцать тысяч, не то найдём у тебя десять грамм дури лет на пять-шесть!”
Вот и всё. И понесёшь тысячи, куда денешься?
Предположим, доехали до Баку. Дальше?
– А если из Баку в Тбилиси тоже на поезде возвращаться? – предложил Кока, но Нукри ответил:
– Так и у них там война! Карабах этот долбаный! – И предположил, что поезд Баку – Тбилиси могут сильно шмонать не только из-за войны или шмали, но и из-за осетрины, икры, балыка и разного другого, что из Азии через Туркмению на пароме перекидывается в Баку, а оттуда развозится по всему Закавказью.
Так ничего и не решив, разошлись.
Дома бабушка смотрела через бинокль мигающий телевизор – напряжение прыгало, экран еле теплился, а фигуры дёргались и двоились. Она сообщила, что сосед полковник Бидзина сказал ей по секрету, что абхазы с сентября контролируют всю Абхазию, откуда бежала половина населения, все – в Тбилиси:
– Мало было нам осетинских беженцев! Ещё новых полмиллиона привалило!
– А где сам Звиад Гамсахурдия?
– А кто его знает? – фыркнула бабушка. – Отсюда его выбили. Потом ездил в Чечню. Перебрался в Западную Грузию. Сейчас, говорят, ушёл в горы и там засел. Кстати, Григол Робакидзе[160] ненавидел отца Звиада, писателя Константинэ Гамсахурдию, и говорил: “Что взять с человека, чья фамилия образована от слова «хурда», что значит «мелочь», «сдача»?”
– А с чего вообще вся эта заваруха началась? – Кока, перемещаясь между Тбилиси и Парижем, не очень вникал в политику, но сейчас попробуй не вникнуть, когда лежишь на холодном диване в пальто и плюёшь в тёмный потолок?
Бабушка развела руками: как обычно подобное начинается? Звиад отменил автономии осетин и абхазов, а они взбунтовались! Зачем отменил? А у него спроси! Но волнения в Абхазии начались раньше, до Звиада, в середине восьмидесятых, крестник Гуга Зоделава работал тогда в Сухуми, рассказывал, что причиной беспорядков было решение вместо Сухумского университета открыть филиал Тбилисского университета, где преподавание должно идти на грузинском языке. Вот абхазы и подняли тогда первую бучу – из-за языка. На такие вещи малые народности всегда реагируют плохо, с обидой и раздражением. Ну а Звиад – романтик, филолог, специалист по восемнадцатому веку. Он звал Грузию в золотой век, хотел объединить её, как Давид Строитель, – а привёл сам видишь к чему. Он приступил к строительству новой Грузии с крыши, тут же рухнувшей, хотя должен был, как мудрый правитель, начинать с фундамента, связывать население в единый клубок любовью, а не ненавистью! А он? Вместо этого начал разматывать клубки – вот и получил развал и разруху.
– Думаю, были и другие, более веские причины. – Бабушка понизила голос. – Гуга говорил, что в советское время Тбилиси, как центр, забирал у абхазов в виде налогов бо́льшую часть денег, заработанных на туризме, а выделял им от своих щедрот мизер. Вот алчность людская к чему приводит! Говорят, у абхазов полно оружия, им помогает наёмная сволочь с Северного Кавказа, всякие казаки и убийцы из России…
Кока искренне спросил:
– Как из такой ямы выбираться?
Бабушка уверенно кивнула и твёрдо сказала:
– Выберемся! Тбилиси сжигали хазары, сельджуки, монголы, персы, арабы, Тимур-Ленг, Мурван Кру, турки. Все побывали тут, но все ушли, а мы остались. Вот и коммунисты ушли, а мы восстанем из пепла, как всегда! – с гордостью заключила она и предложила Коке холодец. Кока холодец не ел (в детстве увидел во дворе, как дзиа Шота разделывает свиную башку под холодец, и с тех пор не прикасался к этому блюду, испытывая тошноту от вида студенистой массы), но теперь выбирать не приходится, и Кока с большим удовольствием слопал целую тарелку, слушая вполуха очередную бабушкину историю. Во время прошлой страшной зимы во дворе было спилено главное дерево, и дзиа Михо варил в котле шилаплав на весь двор. Некоторые соседи роптали, что шилаплав готовится только на поминках, на что дзиа Михо отвечал:
– По-другому этот старый рис не разваривался, только на шилаплав! И у нас как раз поминки по нашей старой жизни, будь прокляты все политики мира!
Долизав тарелку и попросив добавки, отяжелев, Кока сидел у тёмного телевизора, как вдруг услышал со двора условный свист Нукри.
Вышел на балкон. Нукри негромко сказал снизу:
– Свет дадут ночью, приходи, есть сюрприз, – и скрылся.
Когда холодильник заурчал уверенно и чётко и сам собой включился телевизор, Кока тихо отправился к Нукри.
Сюрпризом оказался кусочек гашиша, что был получен Нукри от одного доброго знакомого курда, жившего возле ресторана “Самадло” в верховьях улицы Давиташвили. Курды держали в своих руках верхний Сололаки, их биржа была около “Самадло”, и часто гости ресторана, основательно выпив и закусив, на выходе курили с курдами дурь.
Кусочек был предельно хорош, захотелось иметь много – столько, чтобы курить, когда захочешь, а не когда тебя курд подогреет.
– Хищники сами должны искать добычу! Мы не гиены, чтобы питаться падалью! Гиены – гниены! – пошутил Кока, а Нукри поддакнул:
– И не свиньи, чтобы возиться в дерьме!
Потом решили, пока есть свет, посмотреть видео – их любимый “Мотылёк” с МакКуином, которого гноят в карцере в страшной тюрьме где-то у чёрта на куличках, в концлагере, вокруг которого по джунглям бродят прокажённые каннибалы. Смотрели и радовались, что это не они валяются на мокром полу карцера и вынуждены есть живых червей и мокриц.
Дурь оказалась хороша – и потянула на такое решение: пойти завтра в пивбар и уточнить у Сатаны, что и как.
– А то он вчера, может, по пьянке сказал, а мы поверили…
Поедут ли они – ещё не решено. Но надо примерно понимать, о чём идёт конкретно речь. Ну даст им Сатана десять тысяч долларов – вези ему чемодан дури, а себе – расстрел!
В расслабленном состоянии Кока тихо вернулся домой, залез в кровать, но заснуть не удалось – пришла бабушка со свечой, села в ногах.
– Я говорила тебе, что скончалась моя старая приятельница, мадам Лембовски?.. Мы с ней когда-то вместе учились в пансионе. Три дня пролежала, пока соседи не нашли. Много, много людей уходит… А хоронить как? При свечах? А стол, поминки?.. Я позвонила внуку мадам Лембовски сказать, что, если смогу, приду на похороны. Знаешь, что он ответил? “Келех на двадцать человек заказан, мест больше нет!” Ты себе представляешь такой ответ в старое время?.. Сказать человеку, что мест нет, и пусть он не приходит на похороны?! Этот внук, видимо, принял меня за нищенку, что по келехам побирается!.. Впрочем, таких, говорят, развелось сверх меры, так что этого внука понять тоже можно – он же меня не знает… Вдруг я тоже такая побирушка?
И они стали вспоминать, как торжественны и внушительны были похороны в Тбилиси раньше, при Василии Павловиче Мжаванадзе: гробы несли на руках до кладбищ, например, гроб Кокиного одноклассника, сломавшего шею во время прыжка на спор с Мухранского моста в реку, люди несли из Сололаки на Кукийское кладбище через весь город. И все шли до конца молча. И помогали, как могли, особенно на кукийских подъёмах. И ни одна машина не смела обогнать процессию. И прохожие на улицах снимали шапки и крестились – такое было уважение к смерти. Потом, когда покойников и машин прибавилось, похороны стали создавать пробки, всё это запретили, гробы стали возить на катафалках, а нести на руках разрешалось только до угла родной улицы покойного…
Панихиды были значительны и театральны. Собирались к вечеру, к семи часам. Цветы, траурная музыка, чёрный бархат, наряды, обоюдные оглядывания: кто в чём, кто с кем, кто как. Квартира усопшего вся в крепе, цветах, венках. Зеркала завешены. Вокруг гроба – женщины в трауре, плач, скорбная музыка (за магнитофонными бобинами в кухне следил какой-нибудь небритый брюхатый тип – днём он приволакивал допотопный магнитофон, тянул шнуры, прилаживал динамики и ставил смертесопроводительные мелодии, прикладываясь украдкой к бутылке, как без алкоголя день и ночь слушать панихидную музыку?). Но Кока ещё в детстве запомнил, как выглядит истинное народное горе: на выносе известного поэта люди плотной стеной стояли на всех этажах и рыдали навзрыд, и этот многомерный общий скорбный плач остался в ушах навсегда.
Конечно, главное слово на похоронах имел распорядитель (обычно из родни усопшего): он точно знал, где восток, а где запад, сколько раз надо повернуть гроб, куда разворачивать покойника ногами, а куда – головой, с какой стороны нужно трижды стукнуть гробом о притолоку, кто несёт крышку, кто фотографию в чёрной раме, кто цветы, кто венки, кто едет на кладбище с корзинкой еды и питья для могильщиков и кто будет лить на руки воду из кувшинов гостям, когда те приедут с кладбища на келех. За келехом тоже оставался следить кто-нибудь из родни, что было не так-то легко и просто: ведь келех, обычно человек на сто, должен быть готов через два часа после выноса тела, поэтому соседи, сразу после отъезда траурного кортежа, начинают – летом во дворе, в палатке или в квартире – готовить комнаты, спешно выносить мебель и греметь раскладными столами и скамьями из проката, спешно накрывать их рулонами белой бумаги, ставить тарелки, стаканы, солонки, кувшины с вином, бутылки лимонада и боржома, холодные закуски – пхали, осетрину, балык, икру, жареных кур, зелень, сыры, джонджоли, мжавеули[161]