Мысли о том, что схватил и побежал Нукри, а он, Кока, ни при чём, у него не возникало: он не мог отделиться от Нукри – вместе приехали, вместе брали… Да и в паспортах одна и та же прописка, по одному адресу; ослу ясно, что они соседи, друзья, вместе приехали!
…Ночью из коридора – топот ног, обрывки ругани, сопения, пьяные женские взвизги: “Чего, суки погонные, делаете?” Глухие удары, мужские крики: “Хайло закрыла! Молчать, тварь! Я тебе покажу кусаться!”
Хлопок железной двери. Крики задушенно стихли.
28. Мистер Тьма
Два дня тянутся бесконечно. Хочется курить, но нет сигарет. Мучают мысли о родных, о доме, об обыске. Ещё чего доброго подкинут пару мастырок или пачку пилюль-таблеток – и пиши пропало! Точно контрабанду, сговор и группу припаяют! Или ещё хуже – у Нукри в вазочке дурь завалялась, с него станет! И что с бабушкой, с мамой?.. Знают они, где он?.. И что хуже: чтобы не знали – или чтобы узнали, что он в тюрьме, под тяжкой статьёй?..
Черняшку два раза уводили. Второй раз он вернулся с пачкой “Космоса” и свежими булочками, которые они сжевали в разговорах. Выяснилось: Черняшка – щипач, а сейчас его дёргают на опознания и очняки.
– Ну, очные ставки… Э, да ты, я вижу, совсем зелёный! У тебя хоть адвокат есть? Нету? Надо заиметь. Трезвонь домой, пусть родные шукают. Как без толкача? На тюрьме базарят: “Хороший адвокат знает законы, а лучший знает судью!” Но положнякового толкача… ну, который тебе положен без денег, не нужно. Надо лучшего, кто с судьёй кентуется. Не то залипнешь надолго… В тюрьме ты – никто, кусок мяса с языком…
В эти смурные, смутные часы Кока мучительно размышлял: как же всё-таки их поймали? Рыба сдал? Но Рыба – накол Сатаны! Сатана бы не дал накол на неверного человека! Так кто же настучал? Не с неба же менты свалились? Белобрысый опер сказал: “Открыто!” Значит, они уже знали, что там наркота! И ждали, когда мыши явятся в мышеловку за сыром! Зря вообще с этими дурацкими камерами связались! Нукрина идея была – туда спрятать! Вот, спрятали! “Ошибка Сатаны, ошибка Нукри – а сидеть мне!” – горько думалось Коке.
Черняшка курил сигареты одну за одной, бычки бросал в парашу, поднимая крышку, отчего по камере шёл густой запах мочи.
Ничего не лепится. Лишь летают обрывки шальных скорбных мыслей, всплывают, заслоняя всё и вся, роковые цифры – “от 3 до 10”. Их выкрикивают неведомые тёмные голоса на все лады, выпевая, издеваясь, глумясь. За цифрами следуют тяжкие смертные слова: “тюрьма” и “зона”. Возле них сознание застывает, не решаясь даже заглянуть в будущее, страшное и беспросветное.
В поисках спасения закралась мысль: нельзя ли откупиться? Но что у него есть? Продать квартиру с бабушкой в придачу? Были бы деньги – можно попробовать, хотя, помнится, Сатана говорил, что если давать в лапу, то лучше напрямую судье, а если почему-то не вышло, тогда начлага подмазывать, чтобы устроить себе в зоне приличную жизнь… А много дать – и условку досрочную выхлопотать можно… Но денег нет. Ни у матери, ни у бабушки. У отца, может быть, есть, – но где его искать? И сколько это может стоить?
На этот вопрос Черняшка пожал плечами:
– Кто его знает? Сейчас у них свои тёрки, друг за другом ливеруют, не всякий хапнет, дрейфят. Ходы надо таранить. А сколько лаве есть?
– Ничего нет. Квартиру только продать!
– Это не дело. Лучше отсиди пяток – будет где голову приклонить. Как фамилия твоего следака?
– Конягин. Коняга в пенсне.
Черняшка покачал головой:
– Это такой хмырь в очках с верёвочкой? Знаю! Кубаноид из Краснодара! Людей через мясомолку проворачивает, как два пальца. Не повезло, брат, тебе! Вот опер Бубнов за бабки маму родную удушит, – а этот фашист разделывает людей на допросах только так… А ты у вертухая спроси, они всё знают!
Позже, оставшись в одиночестве, Кока постучал. Приковылял Семёныч.
– Чего тебе?
– Сколько у вас стоит дело закрыть?
Семёныч ухмыльнулся:
– Смотря хто, япона мать. Смотря што.
– Ну, за моё дело, за полкило анаши?
Семёныч важно поджал губы, уставился в потолок:
– Полкила… Многонько… Штук десять гринов. Може, помене. Може, поболе… Хто их знает? Може, кто и за поменьше согласен, счас бабло всем позарез надо. Тут подход нужон! На кривой козе не подъедешь, с бухты-барахты! А если обидишь следака, то хана, соси брандспойт, закатают по полной! Но пощёлкать клювами можно, авось повезёт, япона мать…
Было бы с чем подъезжать и о чём щёлкать! Не скажешь же следователю “Выпустите меня, а я вам в понедельник деньги занесу”? А если Нукри подключить? Его отец Нестор – богач, может, раскошелится? Но кому давать? Следаку? Судье? Начлагу? Неизвестно… И главное – ничего нет… Кока от души пожалел, что нет у него тех тридцати тысяч гульденов, что выдрал у него Сатана в Амстердаме. А сейчас что? Голый вассер, как он говорит…
Тело ноет от досок. Душа сникла, превратилась в рану – бредит, брюзжит, брызжет болью. Нечем прикрыться. Косая доска впивается в затылок. Спать приходится, закинув руки за голову, но тогда не прикрыть глаз, а стопятидесятисвечовая лампа шпарит неугасимо. И бесконечные хождения за дверью, стуки, звяки, гул шагов, какие-то пересмешки… И серые стены в острых цементных подтёках – не прислониться. И вонь параши, и кружка, липкая и сальная…
Еда – гречка или овсянка с мизерными кусочками чего-то. Утром – кружка мутной коричневатой воды, ломоть хлеба с кубиком масла, спичечный коробок сахара. Вечером – каша. Еду и “чай” подавали в мисках и кружках – они были так грязны, что Черняшка ел без ложки, загребая кашу горбушкой хлеба, а воду из бака черпал ладонями.
– Недолго и тубик схватить! – объяснял он, обнадёживая, что в тюрьме Коке дадут его личную миску, кружку и ложку. – Тут мы день-другой – и на тюрьму! Скорее бы! Тюрьмама родная! Там и покой, и матрасы, и хавчик приличный… Сейчас, правда, хужее стало, бабла нет, а что есть – кумы себе в карманы тырят, до зеков хер без хрена доходит… Я тут, в “Белом лебеде”, всегда чалился…
– Белый… чего?.. – Кока вдруг вспомнил восьмикрылого лебедя, которому он в дурдоме красил крылья в золото и серебро. Вот что обозначала эта птица! Но он уже что-то слышал про какую-то страшную тюрьму с таким названием… – Как “Белый лебедь”? Это же где-то на Севере, адское место?
Но Черняшка успокоил:
– Есть два “Белых лебедя”, злой и добрый. Злой – большой “Белый лебедь” в Соликамске, на северах, а наш, в Пятигорске, малый и добрый, вертухаи жить сидельцам дают. А там, в Соликамске, – труба, чёртова жопа, зэки враскоряку, мордой в пол, на полусогнутых передвигаются! А наш “Белый лебедь” уже двести лет стоит!
Оказалось, что “санаторий «Белый лебедь»” – весь из белого камня, очень старый, построен чуть ли не при Екатерине Великой. Во дворе тюрьмы при Сталине расстреливали, а теперь торчит скульптура – лебедь из камня.
– Типа лебединая песнь – и амба, каюк, капец! Там будешь чалиться. С такой статьёй, как у тебя, сидеть нетрудно, ничего стрёмного, гнилого, чмошного нет, купил анаши для себя – поймали, кто-то сдал, – заключил Черняшка и сказал дальше, что Кока всё равно должен быть осторожен. Ведь тюрьма – это не только родная хата, где всех знаешь, а и отстойники, и карантин, и пересылки, и базки, и воронки, и зоны, с разным людом тереться придётся – мало ли какого на бошку помёрзлого встретишь? Главное – никому ничего не болтать! Купил дури для себя – и точка! И ничего ни у кого не спрашивай, а то за стукача примут.
– Если что надо – в своей кентовке, с кем хлеб-соль водишь, спроси. На тюрьме говорят: “Не верь, не бойся, не проси” – так и живи. Красное и голубое на себя не напяливай! Ментам не верь – их слово ссак собачьих не стоит! Хуже нет с ментами тёрки иметь! Они тебе такую лапшу на уши навесят! “Ты нам всё расскажи, всех сдай, а мы тебя на волю отпустим…” Ага, отпустят! И конфектов с шампаньолой в дорогу дадут! У них и так стукачей, как мух в Африке! Не бойся, Мазила! И в зонах жизнь идёт! К своим кавказским прибейся, они тебя в обиду не дадут. Но и ты должен что-нибудь полезное в общий котёл давать, да хоть приколистом быть: на тюрьме же делать нечего – только слушать друг друга. Вот пятёрик-шестёрик и пробежит…
И твёрдо повторил, что в камере главное – не браниться, никого никуда не посылать, держать себя и своё место чисто, вести себя ровно, – и тогда никто предъяв выкатывать не сможет! И если на воле о человеке судят по его поступкам, то в тюрьме – по его словам, они – главное, смысл. Всё понимается впрямую и всерьёз: если ты говоришь кому-то: “Иди на хуй!” – то тем самым ты утверждаешь, что этот человек петяра, парафин, жопочник, и если тот, кого ты послал, не мужеложник, то может такая ответка прилететь, что мама не горюй! Поэтому не следует ругаться, особенно матом, для вора мать – единственное святое. Думай – потом говори; а ещё лучше – молчи. Чем меньше о себе расскажешь, тем лучше. Но если сказал, то должен держать ответ за сказанное. Из-за слов в тюрьме опускают, тиранят, убивают, поэтому на строгаче тишина и покой, никто много не говорит – там опытные урки, знают, что бывает от неосторожного слова или даже взгляда…
– А тебе какой режим грозит? – спросил Кока, впитывая в себя спокойный голос Черняшки, отчего в нём зашевелились забытые силы. Вот человек – пять раз сидел, а жив и бодр! “Если он смог, почему я не смогу?”
– Мне что всунут? Как чалому рецидивисту – накрутят будь здоров, в усилок пошлют, а там шум, гам, выясниловки…
– А что это – усилок?
Черняшке доставляло удовольствие учить новичка. Есть три режима. Общий, общак, – для первоходок, он как пионерлагерь, всякая шелупонь сидит: стырил велик, подломил ларёк, отмудохал жену, по пьяни влез в сельпо или сбил на машине кого-то не до смерти. Усилок – усиленный режим, там могут кровавые стычки происходить, люди свою масть и крутизну показывают, за место под солнцем грызутся, в джокеры метят. Самый тихий и спокойный – это строгий режим, строгач. Там молодняка нет, всё больше солидняк, воры, важные кексы – все свою масть и место знают, поэтому ссор и свар мало, но если случаются, то может дойти до мокрухи.