– Есть ещё особый, крытка, ПКТ – помещение камерного типа, но это тебе не грозит, там чалятся всякие отпетые маньячины и садюги, которых даже в зону пускать опасно, только в глухой камере, как диких зверей в клетках, держать – без прогулок, свиданий, передач… Мне что грозит? Строгач, наверно, как рецидивисту, смотря как карта ляжет на суде. Тебе – точно усилок. У тебя статья тяжёлая, до десяти, за это в общаке не оставят. Режим – довесок к приговору… Не думаю, что строгача втемяшат… Первая ходка, сам не блатной, не приблатнённый, типа студент, хотя хер знает, как у них в бошках шарики повернутся?..
Кока сник – значит, его в самый беспокойный и драчливый режим, в усилок, определят!.. Он выпал из разговора: губы говорили что-то, а мысли метались, как пленные птицы в зоопарке под решётками. И не было исхода.
Несколько раз он в отчаянии кричал: “Нукри, ака хар? Сада хар?” – но в ответ получал стук ключа о дверь и недовольные окрики Семёныча: “Я тебе похрюкаю, пёс! Замолкни! Покой не беспокой, япона мать!”
Или начинал возмущаться:
– За что меня вообще сажать? Кому какое дело, что я курю? Вы вино пьёте из винограда, я дурь курю из конопли – в чём разница? За что? В Амстердаме гашиш в магазинах продаётся! Вся Европа курит!
– Ты чего, был в Амстердаме? – заворожённо спрашивал щипач.
– Не раз. Там есть будочки, где можно купить траву и гашиш. – Но Черняшка не верил, что такой рай может существовать на земле, а Кока качал головой:
– Может. И я там жил. И на хрен я назад попёрся? Сидел бы сейчас в Амстере, чай пил с кентами! Дурак, болван, дубина!
А Черняшка мечтательно протянул:
– Сейчас буду знать, куда свалить, когда козырные бабки подниму! В Амстердам! – И Кока подумал с горечью: “А я? Своими ногами из рая в ад припёрся, здрасьте, вот он я, баран, вяжите меня!”
…После еды лежали в послеобеденной дрёме. Черняшка опять попросил:
– Расскажи ещё про Амстердам. Правда, там биксы продажные открыто сидят в трусах и лифчиках?
Кока через силу ответил:
– Сидят. Дашь четвертак или полтинник – и работай!
– Ну, дела! Вот люди живут! Трава – пожалуйста, биксы – нате вам! А у нас друг друга бомбят из танков! Народ обнищал, в сумках и лопатниках – вошь на аркане. Порядок нужен, чтоб фраера на работу в давках ехали, а лопатники и дурки[174] у них полны баблом были, а не как сейчас – голяк! Ещё и карточки какие-то появились, хрен знает, что с ними делать, я их выбрасываю…
– Из пластика? Зачем выбрасывать? По ним можно в магазинах отовариться, только подпись подделать. А подпись на карте стоит, для сверки. Мой кент в Амстере, Лясик, этим живёт.
Черняшка удивлён:
– Ты смотри! А я их – в мусор!
– Но могут повязать, – предупредил Кока.
Щипач назидательно поднял палец:
– Повязать могут всегда! На то и сучий мент в наряде, чтобы у воров ушки на макушке были! Я на зону всегда готов идти – такая доля воровская. Те не воры, кто не сидел. А таких много развелось, ох, много! За бабки звания покупают! Их прирезать за это мало! Святокупцы!
– Не лучше того прирезать, кто им эти звания продаёт? – превозмогая тоску, спросил Кока.
Черняшка швырнул окурок в сторону параши.
– А узнаешь, чьих рук дело? Но и раскороновать могут! Положат кирпич на голову, каменную шапку наденут – и всё, готово, раскоронован, не вор теперь, а прошляк! Сам не видел, но слышал о таком у нас в Говнярке, там каждый второй по зонам чалился, народ битый, тёртый…
Болтовня отвлекала от непролазных, непроглядных, непереносимых, никлых, беспомощных мыслей.
Черняшка шутил:
– У тебя уже и профессия для зоны есть! Будешь приколистом, ро́маны толкать, как в Амстере шмаль и девок в ларьках продают! А правда, что там где-то есть кривая башня, похожая на хер, и называется Пизданская?
– Есть такая, в Италии. Пизанская. Столько мрамора напихали, что весь мрамор на бок съехал, и башня скривилась, – отвечал Кока.
И дальше слушал поучения Черняшки, что главное на тюрьме – не выделываться, не строить из себя блатного крутыша. Сразу видно, ты честный фраер, хотел купить анаши – залетел. А вот если начнёшь берега путать и блатаря из себя лепить – тебя быстро на место поставят! На тюрьме народ ушлый, бывалый, дотошный, глазами цепкий, раскусят на щелчок, а потом несдобровать.
– А может, тебя, как первохода, не в усилок, а в общую хату кинут. Там всякая шелупонь и шушера, законов не ведающая, залипает, но всё равно надо быть осторожным: в общаках иногда блатные хоронятся и коноводят там!
– Сколько людей в камере?
Черняшка прыснул:
– Сколько набьют – столько и будет! Однажды на пересылке к нам в камеру набили пятьдесят человек! Люди спали стоя, а буханки хлеба так густо облеплены тарканами, что шевелились, как живые. Арестант в тюрьме голоса не имеет. Зэкашка что букашка! Говорит, а никто не слышит! Вот со мной чалился один даг, невесту украл по их обычаю, а его повязали и пустили по срамной статье – девкины гниды-родители написали заяву, что он силой похитил и изнасиловал их дочь, хоть она и говорила, и писала, что всё было по согласию, они любят друг друга, хотят пожениться…
Вечером Черняшка, готовясь покемарить и утрамбовывая свою куртку (он засыпал при всяком удобном случае), спросил:
– А ты сам семейный?
– Нет. А ты?
– Нам, ворам, не положено. Я старых правил. Этих, что с пулемётами бегают и людей без разбора валят, я не одобряю. Беспредельные беззаконники, а я честный вор.
– Я знал одного вора. Нугзар, кличка Кибо. Не слыхал? Говорил, что мне надо завязывать с кайфом. А я не послушался.
Черняшка залёг, прикрылся рукой от лампы, наставительно произнёс:
– Воров слушать надо. Они плохого не посоветуют. Особенно грузинские воры: всю страну в руках держат! Кто их не знает? Ты в зоне сразу к своей кентовке прибейся, там точно грузинские воры будут, их держись. Грузины – да, всегда по понятиям чётко проводят разборки. Наш Ростов в железном кулаке зажали. Кирпич Букия и Джеко всё под себя подмяли! Не слыхал? До них Нодар Кривой положенцем был, светлая ему память. Ещё Гиви Лисичка… Молодцы, воровскую масть не роняют, поддерживают, разумно правят и без крови обходятся, только если уж совсем припечёт! Да что много говорить – зэки базарили, что и “Белый лебедь” сейчас под твоим земляком, законником Тарханом, он положенец, за тюрьмой смотрит!.. Ну ладно, давай покемарим чутарик!
Но Кока спать не мог. Под сопение Черняшки вертелись в голове обрывки слов и кадров: “Белые флаги”[175], “Петровка, 38”, “Мотылёк”… Даже Штирлиц возник в эсэсовском мундире. Какие-то всплески фраз и звуков, ругань, ухмылки бритых рож…
“Но если люди могут вынести, то почему я не смогу?” – проглядывала в нём робкая зернь надежды. И с ней он почти заснул, кое-как закрывшись рукой от лампы, – как вдруг кормушка щёлкнула: в камеру вброшен листок.
– Малява от подельника! Ероглифы, япона мать!
Кока взял бумажку, где по-грузински мелко написано: “Ничего не говори. Никого не сдавай. Вали всё на меня, ты ничего не знаешь, приехали на курорт, ты спал пьяный в саду. Мне сидеть, моя сумка, а у тебя есть шанс. Держись! Нукри”, – отчего Коку омыло радостное чувство: “Сам на срок идёт, а обо мне заботится! Не каждый сможет так!”
Он оживился, как бы невзначай разбудил Черняшку, чтобы спросить, как тот думает: если он, Кока, скажет, что ничего не знал про кайф, – может это помочь делу? Его подельник сам ему об этом сейчас написал: вали, мол, всё на меня.
Черняшка сонно пробурчал: если подельник согласный, то попробовать можно, хуже не будет.
– Чего тебе терять? Статья здоровая. А так, может, и скостят… Или вообще отмажешься… Попробуй! Показания меняют, но мусора вертят потом, как хотят, – то одно показание из папки вылущат, то другое, что им в сей момент надобно. Объясни следаку, что из ложного чувства дружбы соврал, а сейчас одумался и говорю правду… Только не забудь эти слова – “из ложного чувства дружбы”, менты любят их, чтоб им пусто было, козлам сапогатым и рогатым…
Но скоро оживление прошло. Опять вернулись скорбные мысли. Вряд ли что-то изменится, если сделать так, как советует Нукри. То плёл про садик, то ничего вдруг не знаю – я не я, и анаша не моя?.. Говорил же проклятый майор в нарукавниках, что первые показания главные, а вторые и остальные – так, побоку. Но попробовать можно. “Что я теряю? Всё и так потеряно…”
Рано утром третьего дня его повели к следователю. Когда ещё мрачный спозаранку Семёныч попробовал его подогнать:
– Шевели окороками! – Кока злобно огрызнулся:
– Хайло завали, не то отхватишь! Укоротись! – И неожиданно Семёныч сник, бормотнув:
– Да я что… я так, япона мать…
Следователь выглядел так, словно провёл эти дни в кабинете на диване, – тот же мятый костюм, нарукавники, очки с верёвочкой, пенсионерский взгляд из-под очков. Подстаканник с желтоватым чаем. Чернильница. “Так убого решается судьба…” – горько стало на душе у Коки.
– Садитесь. Ну что, надумали? – невозмутимо спросил Пётр Ильич.
– О чём вы? Я ничего не знаю.
– Вообще ничего? Ни про что? – удивился он.
Кока мотнул головой:
– Ничего не знаю. Ни про сумку Нукри, ни что в ней было. Ничего. Таблеток не покупал и не употребляю, можете кровь взять. Гашиш не курю. Выпивший был, спал на скамейке в саду, а что Нукри делал, не ведаю… А он что говорит? – вырвалось само собой.
Пётр Ильич слушал молча. Потом усмешливо-укоризненно сказал:
– Что он говорит, вам знать не надо. А вам самому не стыдно городить такую чепуху? Как же ваша прежняя версия, что вы покурили в садике, опьянели и сообща купили полкило гашиша? Вы что, уже забыли про неё? Так я напомню! – Он потряс листом.
– Да, у меня с головой плохо. Видения бывают. В Москву собирался, в больницу. Всё как в тумане. Вас едва вижу! – Для убедительности Кока пошарил в воздухе рукой, словно слепой.