Пётр Ильич отмахнулся:
– Ага, ёжик в тумане… Уже научили в камере, как в отказ идти? Смотрите, в такую камеру отправлю, что там вас совсем другому обучат! Не делайте из меня дурака! – Пристукнул кулаком по столу так, что зазвенела ложечка в стакане. – Никакой суд вам не поверит, что вы, невинный ангел, сидели в саду, а ваш подельник бегал и покупал – или продавал – наркотики, о которых вы понятия не имеете, хотя ещё позавчера очень даже имели и утверждали, что вас только гашиш и спасает, по первой версии! – Поднял папку и швырнул на стол так, что из неё вылетели листы. – И при задержании почему-то внятно не сказали, что сумка не ваша!
– Я при задержании вообще ничего не говорил. А если и кивнул, то из чувства ложной дружбы… – вспомнил Кока.
Пётр Ильич поморщился, не спеша очистил салфеткой перо, потыкал им в чернильницу.
– Я вижу, с вами каши не сваришь… Последний раз спрашиваю: у кого, где, за сколько приобрели наркотики? Где ваши блатхаты, ширальни, притоны? Барыги, продавцы? Судя по куску, вы купили гашиш не в розницу, а оптом, эту гадость прессуют между жерновами, чтоб удобнее было людей травить: круг – кило, полкруга – полкило… Но у вас есть ещё шанс улучшить свою судьбу! Не проморгайте его! Если дело в таком виде, как есть, уйдёт в суд, – то вам грозит бо-о-льшой срок, придётся присесть на много лет!
– Ничего не знаю. Приехал на курорт. Спал в садике. Мне нужен адвокат.
– Будет тебе адвокат – вот с такой елдой! А вместо Парижа – Гонолупа! – не удержался Пётр Ильич, угрожающе раздвинув руки. – Ну, говори! Этим скостишь пару лет!
– Обойдусь. Суд поверит, что я ни при чём, – твёрдо ответил Кока. – Где доказательства, что я что-то видел, покупал, трогал? Возьмите отпечатки пальцев! Да-да! И рук, и ног! И даже языка! – зло понесло его, но Пётр Ильич негромко приказал:
– Прекратить истерику! Она вам не поможет, как и ваши глупые отговорки! И как только не стыдно всё на друга валить! Перед Нукрей не совестно?
– Правда стыдной не бывает, – отбрехался Кока и решил переметнуться в другую ипостась. – Я больной человек, мне нужен врач, у меня тиннитус…
– Что такое? – насторожился Пётр Ильич. – Что-нибудь заразное?
– Нет. Постоянный шум в ушах.
– Да? И лечится? – вдруг заинтересовался Пётр Ильич. – У меня дочь жалуется, что у неё шум в ушах, иногда даже колокольчики звенят или вода льётся.
– Это от перенапряжения, стресса, от разных вещей, но лекарств нет. Может быть и от психики, и от физики.
Пётр Ильич хмыкнул, помешал ложечкой в стакане. Он словно чего-то ждал. И Кока решил, что пришло время. Жалобным голосом вкрадчиво проблеял:
– Может быть, мы сможем как-нибудь договориться?
Следователь удивлённо поднял брови.
– Мы? Договориться? В каком смысле? Вы хотите предложить мне взятку, как в кино, – сто баранов и холодильник “Розенлев”?
– У нас баранов нет… Бараны тут, в горах, – обидчиво вырвалось у Коки.
Пётр Ильич недобро пожевал губами:
– Тут, значит, бараны, а у вас там ангелы! И вы – самые умные! Ну, раз так, то судить вас будем показательно, с прессой и фото, чтоб другим неповадно было!
Он поискал что-то в бумагах, переложил их из одной папки в другую, отпил глоток чая, спросил между прочим:
– И что вы можете предложить?
– Квартиру продам.
– Да? Прямо с больной бабушкой? – развеселился Пётр Ильич (очевидно, вспомнив слова Коки о том, что обыска в тбилисской квартире делать нельзя, не то бабушка от инфаркта умрёт). – Знаем эти сказки! Нет, мы не сможем договориться! – перешёл он на официальный тон. – А квартира вам понадобится, когда вы лет эдак через семь-восемь из зоны вернётесь. Если, конечно, вернётесь живым и здоровым, а не в инвалидной колясочке! – зловеще уточнил, поблёскивая очками.
Кока понял, что взятка, как и всё остальное, оказалась тупиком. Хотя денег всё равно нет, чего дальше продолжать разговор? Вот одно интересно до жути – как их поймали, кто их сдал? Но разве скажут?
Всё-таки решился спросить.
Пётр Ильич скривился:
– Это вас не касается. Тайна оперработы. Мы почти всё уже знаем, остаётся детали уточнить… Что ж, раз вы не желаете нам помогать, мы тоже не будем вас жалеть. Жалеть можно того, кто осознал свою вину и честно во всём признался. Но вы не раскаиваетесь, а это значит, что и дальше будете анашу туда-сюда возить, а такое безобразие следует пресекать! Завтра вас переведут в тюрьму. Если в вашем деле что-нибудь изменится, я вас вызову. Хотя, как я вижу, вы от улучшения своей судьбы отказываетесь…
Кока, понимая, что дело идёт к концу, вдруг всполошился:
– Вы не писали протокол! Вы записали мои показания?
Пётр Ильич зло блеснул очками.
– Вашу ложь про “ничего не знаю”? Пока нет. Зачем? Вот посидите в тюрьме пару-тройку месячишек, подумаете, тогда, надеюсь, поумнее и посговорчивее будете! Тогда и новые показания написать несложно. В том случае, если вы согласитесь на сотрудничество… – уточнил он.
– Я требую адвоката! – выкрикнул в отчаянии Кока.
– Адвоката? – язвительно повторил Пётр Ильич. – Ох, не навредил бы он вам вконец! Как? А очень просто. Судьи их о-очень не любят. Чем лучше адвокат, тем больше его судьи не любят.
– Но кто-то же должен мне помочь? Я же не маньяк или садист-убийца, соски у трупов не откусываю?! – растерялся Кока. – Что мне делать? Домой звонить не даёте, назначаете там обыск… Кстати, есть результаты?
– Пока нет, – сухо ответил Пётр Ильич и не преминул напомнить: – Но сами знаете, если хорошенько поискать, то всюду можно обнаружить всё… И если у вас в квартире найдут хоть грамм гашиша, это будет неопровержимым доказательством, что гашиш вы привезли из Тбилиси сюда на продажу.
– Какая продажа? Всё для себя! – беспомощно вякнул Кока, отчего Пётр Ильич расплылся в злобной, кривой, мерзкой ухмылке:
– Вот видите! “Для себя”! А только что говорили – ничего не помню, ничего не знаю, ничего никому не скажу! Ну, раз не хотите по-хорошему, будем делать по-плохому. Это я вам обещаю, честное пионерское! – Он с издёвкой салютнул правой рукой, а левой нажал кнопку звонка и дал указание Семёнычу подготовить джигита к отправке в СИЗО.
Когда шаркали по коридору, Кока опасливо спросил:
– А чего меня готовить?
– Да базарит без дела, – буркнул Семёныч (он был все ещё не в духе, без обычного перегара). – У тебя барахлишка ж нет? Сумка в вещдоках останется, покуда дело не закроют.
– А когда закроют? – Кока уже догадался, что в застенках надо всюду собирать по крупицам сведения обо всём – может пригодиться.
Старый лейтенант шмыгнул носом:
– А хто ж его знает? Кого через месяц на суд волокут, кого – через год судют. Чего хотят – того и рядят, япона мать! Ты, это… Завтра готов будь. Как воронок придёт, разбужу.
В камере Черняшка курил “Мальборо”.
– Ну, чего следак?
– Сказал, завтра в тюрьму. Грозил, что в плохую камеру посадит.
Черняшка беззаботно махнул сигаретой:
– Забей! Они всем это талдычат! Да и нет в “Белом лебеде” сейчас пресс-хат с махновцами. А если почки отбить захотят, то отволокут в “круглую”, где стены из ваты, и отхуячат по полной, в круг. Да и прав не имеют первоходку ни с того ни с сего в пресс-хату кидать. Если вертухаям и начальству не дерзить, не надоедать, жалобы не писать, сокамерников не трогать, то и тебя не тронут. Когда воронок? Завтра? Ну да, они тут, в КПЗ, долго не держат, а потом будут из тюрьмы на допросы и очняки дёргать… Ничего, Мазила, не робей! На тюрьме тоже жизнь идёт! И люди такие же, как мы с тобой! Тебя наверняка сперва на спецы кинут, это малые камеры, там обязательно один – наседка. Как узнать? А просто: тот, кто тебя больше всего будет донимать вопросами, советы давать пойти в сознанку, чистуху писать! Кто о твоём деле большой интерес показывать станет! Кто зажиточно жирует, с диетой, передачами, больничкой, лекарствами – наседка! – уверенно сказал Черняшка, но добавил: – А может, без спецов сразу в общую кинут…
– Сколько человек в общей?
– Сколько набьют, столько и будет. Когда я последний раз в “Белом лебеде” присел, нас тридцать пять рыл было на восемнадцать шконок.
– По двое, что ли, спали?
– Шконки сдвинули в ряд, общие нары вышли. Ну да, в теснотах спали, по сигналу поворачивались. Как? А с бока на бок. Узнаешь.
Кока сказал, что предлагал следаку деньги, но тот отказался, хотя и спросил, как бы в шутку, сколько можете предложить. Черняшка повёл быстрыми глазами.
– Ну, я ж говорил – коммуняка, а они все мутнари. А может, и цену набивает! Эти коммуняки тоже разные. Кто с головой – бабки делает, кто с чугуном вместо котелка – хлебалом щёлкает. Брат моей бабы парторгом какого-то хрен знает института был. Как началась эта замануха с перестройкой, они институт мухой приватизировали и на три фирмы, между парторгом, бухгалтером и директором, раздербанили. Теперь нефть гонят, лаки-краски, запчасти, и в ус не дуют! Ну, это богатеи… Нам-то что делать?.. Бабла, значит, нет?.. Тогда сидеть придётся. Ты молодой, крепкий, наркотой ещё не сильно траченый, как задроты шировые, их ещё увидишь на зоне: дрожат, тощие, за кайф мать родную продадут! Со мной сидел один, мать довёл до самоубийства, а в день её похорон не на кладбище, а на стрелку припёрся, у всех просил: “Дайте ширнуться, сейчас мать мою хоронят!” Так его все отгоняли, как пса шелудивого, а в оконцовке отбуцкали как следует… – И уверенно заключил: – Денег потом надо давать начальникам, чтобы в хорошую зону определили, в воровскую, где тихо и порядок, а не в сучью красную, где бардак…
– Почему бардак?
Черняшка возбудился, закурил сигарету.
– В красной зоне беспредел – закон! Человека, если пахать отказывается, могут опетушить, отхарить, в чмошника превратить, насильно тату-точек на лицо понаставить, а это – на всю жизнь! Будешь с синей точкой под глазом или на ухе, как последний пидор, бегать – каково? Друг на друга стучат. К куму шныряют, доносят. Одно слово – сучья зона! Хуже – только малолетка. Почему? Да малые все, ума нет, друг перед другом понтуются, кто ворее. Когда меня с малолетки подняли на взросляк, я как в санаторию попал. Никто не шумит, не ругается… Ты улыбайся пореже… – вдруг перескочил он. – У нас чем вид суровее, тем лучше. И в тюрьме, и в жизни. Это вы там в амстердамах привыкли улыбаться да извиняться, а здесь, брат, другие понятия. Если кто лыбится – или идиот, или пидор, надрать ему харю, чтоб не лыбился!.. Но и киллера из себя строить не след – раскусят в два счёта, засмеяют, а то и опустят… А в Голландии тюрьмы есть?