– Кока… Мазила.
Огляделся. Справа от двери – умывальник в пятнах ржавчины. В другом углу – параша-очко за железной метровой загородкой. Никто к нему, Коке, не обращался, ни о чём не спрашивал. Между собой тоже почти не говорили: кто-то спал, кто-то курил около зарешёченного окна, кто-то продолжал играть в карты. Слышалось:
– А мы с бубей! Опять с ебубей!
– И чего? Вот кресты против ебубей!
Разный люд. В основном молодые, но есть и в возрасте: древний старец в вязаной шапочке лежит недалеко, дядя Абдул копошится рядом, никак не может уложить на голых нарах доски-подушки. Человейник, как говорила бабушка.
Кока лёг и затих. Хотел было спросить – если ли кто из Грузии? – хотя не похоже. Да и надо ли? Тут карантин, разные люди. Кто знает, на кого нарвёшься? Но он всё-таки негромко спросил по-грузински, есть ли кто-нибудь из Грузии, не получил ответа, только Абдул поинтересовался, на каком языке Кока говорил. Тот ответил, а про себя подумал: “Меньше говори, больше слушай и молчи, как учили. Длинный язык – короткая жизнь…”
Прошло несколько часов. Он лежал с закрытыми глазами, слушал вскрики игроков, мелкую грызню:
– Куда, бля, с валета? А это что, не дама, а хрен собачий?
– Я так и знал! У меня чуйка козырная!
– Да уж, нет добра без худа!
– Твои мутки, хипешило!
Иногда просачивались разговоры со второго яруса:
– Он его ухайдакал и свой тухлый двадцарик получил… Ему на хвост сели, когда он зачем-то вернулся в ту хату, где убил.
– На хера вернулся?
– Поди узнай! Ходил, жалом водил, чего-то искал – соседи увидели, стукнули в мусарню, а те уже его за жабры выцепили… Говорит, на зоне неделю в карцере голым держали, а ночами холодно, яйца как бубенцы – аж звенят!
К вечеру, устав молчать, разговорился с дядей Абдулом. Тот не спеша рассказал свою историю. Закончил техникум в Пятигорске, работал счетоводом в колхозе в Балкарии, а потом, когда колхозы прихлопнули, их председатель умудрился продать всё имущество и уйти за рубеж с большим кушем, а отвечать теперь ему, счетоводу, – на документах якобы его подписи.
– Крупный размер шьют. До расстрела. А я этих денег в глаза не видел. И ничего не подписывал. Всё липа! Меня крайним делают! Кирдык мне!
Узнав, что Кока влип за анашу, поморщился:
– Как можно за отраву сидеть? У нас в Балкарии конопля прямо за околицей растёт. А тут, в Пятигорске, чего? Тут полей нет, всё привозное, перепродают втридорога…
– Мне до десяти светит! – печально произнёс Кока.
– А мне – до расстрела, – вздохнул Абдул. – Говорят, новый кодекс готовят, смертную казнь пожизненным заменят, вот бы… – А у Коки в голове пронеслось, что его дело по сравнению с расстрельным делом Абдула – ещё лёгкое…
– И как так жить? – вырвалось у него.
– Так и живи. А что делать? Другой жизни нет. Эту живи, пока не сожрут. Надеяться надо – что ещё? Может, расстрел не дадут… – опять вздохнул дядя Абдул. – А твоё дело… Мой дед и прадед сами коноплю выращивали и курили. Нам пить запрещено, вот они и курили. Это разве дело – за дурь сажать, жизнь портить? Ничего, Бог их накажет… Бог не Микишка, у него своя книжка!..
– Эй, завязывайте базар! Дрыхать не даёте! – заворочался кто-то сверху, и Кока решил оборвать тему – “хоть счетовод и не похож на наседку, лучше меньше болтать”.
Он лежал в темноте первого дня в тюрьме. Никто им не интересовался, не трогал, не приставал. Надзорщики все, видно, блатные, за деньги что хочешь сделают, что понятно: если на свободе такая сосаловка, то что в тюрьме должно быть?!
Вечером принесли кашу, но без соли Кока не смог её съесть. Хуже, что в камере не продохнуть: все курят, а окно наполовину скрыто землёй. И на параше постоянно кто-то корячится.
Что делать с туалетом? Малую нужду он справлял успешно, но остальное? Параша – дыра в полу со шлангом – здесь же, прямо в углу камеры, значит, надо ждать, пока камера стихнет. Но люди, належавшись за день, не могли заснуть на голом дереве. То один, то другой вставали к параше, журчали и шуршали там, потом стихало. Кто-то вскрикивал во сне. Кто-то вставал к окну – курить. Кто-то сонно огрызался на соседа, раскинувшего невпопад руки или ноги. Дядя Адбул бормотал слова неизвестного языка. Лампа горела ярко, иногда потрескивая и снижая накал, но продолжая равнодушно, тупо-безразлично освещать камеру и груду серо-тёмных тел.
Подложив под голову куртку, порядком озябнув, лежал в полудрёме.
На ум опять пришла камера в тбилисском КПЗ, где он сидел на сутках. Пятнадцать суток!.. Учил же тогда татарин Хамса: отраву на себе нести, в чемоданы и сумки не пихать, не мельтешить на виду у всех, – а они что?.. Кока с тяжёлого похмелья, Нукри обдолбан. И крутились в таком виде на автовокзале, стрелки там назначали, – а кто не знает, что на вокзалах, станциях и аэропортах – главные ментовские са́дки?! Видел же Кока своими глазами, как в забегаловке во время скандала невзрачный парень оказался тихариком, – а ведь до хипежа пил пиво и поглядывал вокруг, одетый как работяга. Да, наверняка их так и выследили!.. Заметили, что к ним трижды таскался этот стрёмный Рыба – за версту видно, что наркодяга, ходячий обморок в беспробудном кайфе. С Айшей там же, на автостанции, на скамейках встречались, странный пакет от неё получили. Вот менты и сели на хвост…
Опять стал вспоминать свою первую отсидку. Философа Зазу, повара-рачинца Лори, покойного Хамсу. Тогда сидеть было не в тягость – все знали, что это приключение на две недели. И каждый день родные приносили по графику передачи, так что на обед они ели то плов с бараниной, то хашламу, то жареную индюшку. Менты – сговорчивые, алчные, добрые – за деньги делали, что велят. Пару раз передавали грелки с коньяком, который хорошо пился под рачинскую ветчину, присланную дедушкой из деревни внуку-шалопаю Лори. О, ветчина-лори была великолепна!..
Всплыл вечер перед выходом из КПЗ. Дедушка присовокупил к лори домашнюю особую горчицу с мёдом, и они всей камерой уплетали ветчину с прожилками доброго сала, заедая свежим хрустящим хлебом с гуда-сыром и зеленью.
Да, тогда был первый звонок – судьба показала ему тюрьму, а он не понял, пропустил мимо ушей. И вот итог.
Рано утром загрохотал ключ по двери.
– Подъём! Строиться!
Все нехотя заворочались, поспрыгивали с нар. Выстроились в неровный тёмный ряд. Зевали и потягивались, пока гремела дверь, входил офицер, аккуратный, как в кино, читал список сидельцев. Все были на месте. Офицер козырнул и ушёл чётким шагом, а надзиратель Око (вместо одного глаза – серое бельмо) подмигнул здоровым глазом ему в спину – дескать, видали такого?
– И что дальше? – спросил Кока у дяди Абдула.
– В баню поволокут. Одежду прожарят, испортят. Видишь, расплавились в прожарке, когда меня в прошлый раз на следствие вывозили, – показал причудливо оплавленные пуговицы своей рубахи.
– Красивые! Такие в бутиках продаются! – пошутил Кока.
Абдул не знал, что такое бутик. Кока объяснил:
– Это магазины для богатых. Если нормальные штаны стоят пятьдесят долларов, то в бутике они будут стоить пятьсот.
– Те же самые? – уточнил дядя Абдул.
– Может, и те же, правду никто не знает.
– А зачем покупать за пятьсот, если можно купить за пятьдесят? – не понимал счетовод.
– Престиж. Марка. Фирма. Им же денег девать некуда, вот они и хотят друг друга перещеголять: у кого штаны дороже, бриллианты чище и яхта больше. Что ещё с деньгами делать, как не безделушки покупать?
– Э, проклятые деньги!.. Главное, чтоб дома, в семье, еда и тепло были, а за пятьсот долларов пусть дураки штаны покупают! Ох, спина болит! Радикулит! Скорей бы в камеру!
А Кока (отметив, что и Черняшка, и дядя Абдул спешат в камеру) невзначай поинтересовался:
– В камере лучше?
Абдул развёл руками:
– Конечно! Тут что? Ничего! А там всё есть. Знаешь, где что лежит, где кто. Матрас есть, подушка. Твоя ложка-плошка. Если пупкарям… ну, вертухаям бабки давать, всё будет!
– Что будет? Много давать?
Абдул уклончиво ответил:
– Не знаю. За меня жена на воле расплачивается. Прямо вертухаю домой деньги носит. – А Кока вспомнил сходное предложение Сала. “Это у них, видно, так принято – на дом деньги носить!”
– И что за деньги можно получить?
Абдул принялся растирать загривок:
– Ну, мне стали диетический стол давать. На больничку клали несколько раз, по неделе отдыхал в чистой постели, на медсестру смотрел – здесь же живой женский пол не увидишь, только бумажный, для сеансов… ну, порножурналы… Ох, радикулит замучил! От дыма задыхаюсь, астма! А на прогулку не повели из-за бани!
От этого человеческого разговора Кока немного успокоился. У арабов в Париже есть хорошая пословица: “Человек – лекарство человека”. Вот Абдул – его лекарство! Человеку расстрел светит, а он пытается зубы чистить! И вокруг все нормальны на вид, а не какие-то бугаи-бизоны с тату на бритых бошках. “Может быть, как-нибудь образуется? Выживу? Другие же выживают?”
В первый раз пульс жизненной энергии шевельнулся в нём, торкнулся, дал слабые побеги надежды: авось обойдётся – и тут же наплывы тоски поглотили их. Как может обойтись, если слова, что он ничего не знает о наркотиках, следователь даже не удосужился внести в протокол? И когда суд? И сколько сидеть в тюрьме? И потом в зоне? От дыма и свинцовой неизвестности стала гудеть голова.
Помолчали.
В камере-карантине мало разговоров – люди друг с другом не знакомы, все случайные, сидят тихо-мирно. Шлёпают карты. Кто-то чиркает спичками. Течёт струйка воды в неисправном кране. С прихрипом вздыхает старец в вязаной шапочке. Горит бессонная лампа. Места на нарах много – все лежат свободно. Никого чушкарного вида нет – хотя все немыты-небриты-нечёсаны.
Где-то приглушённо звучат голоса.
– Мне мусорила кричит: “Ты не просекаешь, что тебе капец!” А я ему: “Веник бы подвязал! Фактов у тебя – ноль. Нет у тебя силы меня на кукан насадить!”…