Кока стал вспоминать, кого из воров он знает. Ну, Нугзар… И всплыла в памяти скандальная история с мегрельским вором Фридоном (настоящим ли вором, осталось неизвестным). Она ещё хорошо закончилась: никто в ментовку, в больницу, в морг не попал, а могли бы!..
Расписной, прохаживаясь вдоль стен, невзначай спросил:
– О чём думаешь, коллега?
– Что с Саввой? Почему он так лежит, не ест? В базок не выходит?
– Депресняк. Статья большая, до расстрела… Не имею права говорить, пусть сам скажет, но статья нехорошая…
– Сучья? Насилие? Бабская статья? – понял Кока.
– Вроде того. Мохнатый сейф.
Они бесцельно попинали теннисный мяч, кинутый им Оком.
– Разминайся, футболеры!
Беспал к ним не присоединялся – он быстрым шагом обходил дворик вдоль стен, что-то бормоча и крестясь.
– На бога надейся, но и сам не гадь, как еврейцы говорят! – глядя ему в спину, процедил Расписной.
Поднялся ветер. Расписной крикнул:
– Око, родной, веди в хату – холодрыга! – А на вопрос Коки, можно ли в тюрьме достать что-нибудь тёплое на зиму, флегматично отозвался: – Всё можно, было б бабло. – И значительно подтвердил: – Всё! Вертухаи голодные, на каждый рубль бросаются, как шалавы на фирму́, а за баксы туфли тебе будут чистить и шнурки гладить!
– Как с Тбилиси связаться? Следак не дал позвонить…
– И это можно устроить.
Кока не удержался, поблагодарил. Кстати, спросил, как можно узнать, сидит ли в тюрьме его подельник, Нукри Гогоберидзе, сам думая: “Может, у Нукри есть деньги? Он тоже тут, наверно?” Расписной ответил, что узнать можно, а Беспал, не прекращая своего спешного хода вдоль стен, добавил:
– Завтра с утреца неотказливый вертухай заступает, Алёшка Крысятка. Его попросить надо, он просечёт, где твой подельник залипает.
Перед уходом из базка Кока не мог оторвать взгляда от волшебного замка на пригорке – в закатном свете он отливал красноватым, стёкла взблескивали, а внутри шла беспечная, свободная, счастливая жизнь – дамы приглашают кавалеров на белый танец…
По пути Расписной спросил у Беспала: открыла ли та козлиная лунёвая хата доступ к дороге? И, видя, что Кока не понимает, не спеша объяснил, что все камеры связаны между собой “доро́гой”, по ней через верёвки ходят подгонные “кони”, но есть хаты, которые молчат, на связь не выходят и мешают “коням” ходить по “дорогам”. Эти немые хаты называют лунёвыми.
– А почему эти хаты молчат?
Расписной уклонился от подробностей:
– По-разному. Или это красные хаты. Или петушатни. Или пресс-хаты… Да если б только молчали!.. Они ж мешают общей “дороге”, не передают дальше то, что надо передавать и протягивать.
В камере улеглись отдыхать. Расписной невинно спросил в пустоту, не хотят ли они погрызть семечек, Беспал начал проклинать проклятые плоды и растения:
– Чтоб они лопнули! Чтоб все подсолнухи на земле сгорели! Чтоб те вагоны с рельсов сошли!
А Расписной сказал Коке:
– Завёлся мотор! Одно и то же. А расскажи что-нибудь весёлое! Ты свеженький, с воли. Что там? Как?
Кока, считая такое предложение не вполне корректным (что он, развлекатель, да ещё “свеженький?), хотел было ответить, что ничего смешного на ум не идёт, но потом решил – а почему правда не рассказать что-нибудь и этим отвлечься от беспросветной тоски? В разговоре время бежит быстрее. Да хотя бы как он в Калинине с мегрельским вором Фридоном познакомился!..
Это случилось несколько лет назад, зимой. Кока летел из Тбилиси в Париж с пересадкой в Москве. Там, в аэропорту, случайно встретил свою знакомую по Батуми Любу – летом у них приключился короткий, но пылкий роман, “любовь с Любовью”, причем секс был так терпок, что иногда становилось неясно, секс это или мучения, – с такой страстью они набрасывались друг на друга, стоило им оказаться где-нибудь наедине. Она и зимой была хороша: в шубке и пуховой шапочке, как снегурочка. Пригласила в гости к себе в Калинин, называя его “Тверь”, и мельком продиктовала адрес (спешила к вечернему поезду).
Его рейс отложили. Он провёл ночь в аэропорту, а утром, плюнув на Париж, отправился на поезде в Тверь, где купил торт с шампанским, нашёл дом, квартиру – и здравствуйте, я ваша тётя! – двери открывает здоровый бугай в трусах и майке!.. Выходит Люба, говорит, это Борис, муж. Ну, очень приятно, конечно, но… Бугай Боря приглашает войти, в гостевую ведёт: располагайся!
Что делать? Повернуться и уехать? Кока взглядом показал Любе своё разочарование, она шепнула в ответ:
– Из поездки раньше времени вернулся…
Начали с шампанского, но уже скоро Боре пришлось сбегать за бутылкой. Сбегал раз. Сбегал два. Потом решили пойти в кафе. По дороге Кока спросил: не знают ли они, где можно купить траву?
– В общаге, у зверей. Поехали? – Боря с трудом сидел за рулём, ехал восьмёрками, но упорно хотел оказать гостю уважение.
В общежитии к ним спустились какие-то кавказцы, забрали сто рублей и вынесли пакет травы, хоть и суховато-староватой, но забористой.
Курнули в машине. Веселья и голода прибавилось. Опять отправились в кафе, но по пути Любе взбрело в голову, что Коке надо обязательно познакомиться с Фридоном.
– Как кто? Ты не знаешь? Это же Фридон, ваш вор!
– Зачем мне вор Фридон? – хотел отвертеться Кока, но Боря уже развернул машину, и они погнали куда-то в пригород, где темнели избы под снегом, а улицы заливала буроватая грязь.
Зашли во дворик. В будке загремел пёс. Постучали. Из-за двери донеслось:
– Заходи, открыто!
Они оказались в жарко натопленной полупустой угарной хате. Стоит бак типа АГВ, для отопления, снизу его греет синее газовое пламя, которое вырывается из железной горелки, насаженной на шланг, протянутый от баллона в углу.
Мегрел рыжеволос, голубоглаз, с чёрной бородой. Он спешно убрал что-то со стола в карманы, пригласил садиться. Они с Кокой перекинулись фразами, правда, хозяин говорил всё время по-мегрельски, отчего Кока половины не понимал, но стало ясно, что Фридон – вор.
– Фридон Зугдидский! – подобострастно уточнил Боря – видно, ему было чрезвычайно лестно общаться с такой персоной.
Вор приволок со двора кус замороженного мяса, стал рубить топором на куски и жарить прямо на газовой горелке, поставив на неё сковороду с брусками мяса. Оттуда же, с мороза, появился трёхлитровый баллон чачи. Её пили, разбавляя мёдом, и Фридон утверждал, что спирт или чача с мёдом очень полезны для здоровья, очищают организм и лечат все болезни. Насчёт болезней неизвестно, но весело от чачи стало решительно всем. Постепенно набрались. Пили за предков и потомков, за ушедших и пришедших, за родных и близких, за детей и родителей, за женщин и мужчин, за друзей и врагов – “хороший враг лучше плохого друга!”…
После огромной мастырки Кока размяк, но Боря и Люба, по-пьяному твёрдо помня о законах гостеприимства, решили всё-таки ехать, но уже не обедать, а ужинать, и не в кафе, закрытое вечером, а в центральный ресторан, ещё открытый.
Порядком опорожнив баллон и не решившись поесть подгоревшего мяса, кое-как выбрались во двор, на снег. Кока решил погладить алабая на цепи, но Фридон, с дублёнкой на плечах, вовремя коротко обронил:
– Нела, икминеба![180] – А зубы зверюги лязгнули рядом с Кокиной рукой.
Боря с трудом влез за руль. С грехом пополам доехали до ресторана. Дали по червонцу швейцару и официанту, их посадили за резервный стол. С холода стало вдруг жарко. В зале шло обычное предконцовое пьяное веселье под разбитную музыку и радостные взвизги бухих клиентов. Официанты бегали как угорелые. Принесли водки. Они через силу, но выпили. Стали есть всё подряд. Потом вспоминалось всполохами, урывками: Кока танцует с Любой, любовь к Любови взыграла, он прижимается к ней, лапает вовсю, тянет в сторону туалета, она вырывается, смеётся, но медленно сдвигается в сторону “М” и “Ж”… Вот они вдвоём в кабинке, но не успели наброситься друг на друга – дверь треснула, и Кокина скула хрустнула под кулаком Бори… Боря что-то орёт, оттаскивая Коку от Любы… Официанты разнимают, а Кока старается пинать их ногами… Швейцар свистит в свисток… Гардеробщик хватает Коку… Он вырывается и подлым ударом бьёт ногой Борю в пах, получая ответку по голове…
Наутро очнулся часов в шесть. Вспомнил с трудом, где он, и что вчера было что-то очень непотребное… И синяки по всему телу!.. И всё лицо опухло от Бориных кулаков!.. “Скорее отсюда!” Подхватил сумку и тихо, почти на ощупь, выбрался из квартиры, где храпел Борис и посвистывала Любовь. После дагестанской дури, мегрельской чачи и русской водки он еле стоял на ногах, с трудом поднимая руку, чтобы поймать попутку до вокзала и укатить поскорее из этого чересчур дружелюбного и гостеприимного города…
– Сам виноват – нельзя при живом муже на бабу лезть! – заключил Беспал Кокин рассказ, валяясь на нарах и ковыряясь в пальцах ног, но Расписной возразил:
– Во-первых, разные мужья бывают. А во-вторых, почему, когда его приглашала, не сказала, что замужем? Джигит настроился на трах – что же, ему теперь хуяру отреза́ть? Под выпивкой прорвало – понять можно! Баба всегда виновата! Как в анекдоте у еврейцев: сотворил Бог землю – и отдохнул, сотворил Адама – и отдохнул, сотворил женщину – и с тех пор ни он, ни Адам больше уже не отдыхали!
До ужина делать нечего. Беспал возился с нитками для “коня”. Савва спал. Кока сел играть с Расписным в нарды.
Отложив вязанье и нацепив очки, Расписной стал неторопливо, пальцем, считать ходы. Кока играл бегло и уверенно, что не укрылось от партнёра.
– Клёво играешь. Не сидел раньше случаем?
– Нет, только в КПЗ, пятнадцать суток. А что?
– А то некоторые сидельцы скрывают… Вот ты мне честно скажи – зачем вам столько дури? На продажу, верно? Или как?.. – Расписной внимательно всматривался в Коку. Тот не отвёл глаз.
– Всё это не моё, моего подельника. У нас голяк полный.
– Ну да, понимаю, – вздохнул Расписной. – Теперь будешь восемь лет чалиться, а те, кто продал тебе дурь, будут по свободе бегать! Это справедливо?