– Да ладно тебе трындеть! А весь “Белый лебедь” – да, правда твоя, у черножопых под контролем! – неприязненно вернулся к прежнему Беспал. – Коронуют, бля, друг друга в шашлычных, “апельсины” херовы!
– Ты с такими речами осторожнее. Не забудь, кто за нашей тюрьмой смотрит! Они земляку помогут, – уверенно заключил Расписной. – По большому счёту твоё место не в тюрьме, а в лечебнице. Ты преступник поневоле, из-за того что эта ебучая власть решила за нас, что нам можно курить, а что нет, хотя никто её не спрашивает. Сами, мозгоправы хреновы, небось афганский конфискат шабят!
– Точно! Я раз у мента кропаль купил – разнесло вдребезги! – поддакнул Беспал, занятый приготовлением “чипятка” (Расписного сегодня вызывали к главначу, вернулся он с конфетами “Раковые шейки”, повидлом и плавлеными сырками, которые Беспал заглатывал целиком, не жуя).
Когда узнали, что в Голландии выдают героин всем, кто на учёте, – не поверили:
– Не может быть!
– Может. Я бывал там не раз, по делам, – уклончиво ответил Кока.
Разговор прервал стук кормушки. Улыбчивый Алёша Крысятка протянул щётку и пасту, и Кока наконец почистил зубы, о чём мечтал все эти дни. С удлинителем надо подождать до завтра, в тюремном ларьке нет, надо гнать в магазин.
– Ты и погони завтра, Алёшенька, – ласково напутствовал его Расписной. – А сдача где?
– Какая? – Застыло Алёшино лицо в кормушке.
– Мы тебе двадцать долларов дали. Запамятовал?..
– Да?.. – Алёша неуверенно вытащил из кармана тощие купюры, отдал одну пятидолларовую, другую…
– Хватит! Остальное себе оставь! – милостиво разрешил Расписной и, когда кормушка медленно закрылась, подмигнул Коке, подавая деньги: – Вот и щётка задарма получена! А у него гроши вертухаи всё равно в конце смены выманят, а то и силой заберут, у них же совесть в тупике, как трамвай в депо, стоит. Лучше уж мы раньше возьмём!
После обеда Коку повели на осмотр в санчасть. Расписной негромко учил:
– Скажи, болен, много болезней… Желудок, язва, поясница, давление, ноги… Выцепи, что можешь, из лекарств. Желудок болит – чтоб диетпаёк дали…
Алёша довёл его до кабинета с надписью “САНИТАРНАЯ ЧАСТЬ”.
– Я тут. Иди!
В кабинете – грымза в замызганном халате что-то строчит, головы не поднимает.
Огляделся. Убого. Весы. Сиротливые порошки, скляночки и коробочки в стеклянном шкафу. Из кабинета ведёт дверь в смежное помещение. Из-за неё раздаются хохот и стук нард. “Больничка!” – понял Кока, скомканно думая, какие болезни себе приписать.
– Инфекционные болезни? Хронические? – подняла грымза испитое лицо.
Да, хроника. Часто болит голова, дует живот, скрипят суставы – наверно, ревматизм, болеутоляющее хорошо бы было…
Докторша фыркнула: живот дует от капусты, до ревматизма ещё далеко, а от головы можно дать анальгин – выкинула из ящика на стол пачку.
Кока попросил ещё какую-нибудь мазь – красные пятна на запястьях не проходят, а сокамерники думают, что это чесотка, но докторша сказала, что таких мазей нет, а на кортизон и преднизолон нужно разрешение начальства.
– Ну или, если деньги имеются, тут у нас купить, – добавила, опустив грубо раскрашенные глаза.
Выторговав ещё таблетки от давления, Кока принёс их в камеру и сдал Расписному – у того как раз кончался анальгин.
– И это пригодится… И это… – любовно говорил Расписной, пряча пачки в коробку из-под рафинада, и так полную таблеток и пузырьков (он постоянно что-то принимал, объясняя: это от живота, это от головы, это от подагры, а это для сна).
Таблетки от давления были кстати – Расписной страдал от него с утра, то напяливал куртку, то раздевался до майки. Сидел, одышливо дыша, весь в татуировках. В бане Кока видел: на спине у Расписного сине-красный искусный храм с четырьмя куполами, птицами, ангелами и Богом. На плечах – звёзды. На запястьях— наручники с порванными цепями. На шее – ошейник. На груди, на сердце, – портрет Ленина, рядом – портрет Сталина. Когда Кока спросил, зачем так много коммунистов в одном месте, Расписной, намыливаясь, со смехом объяснил:
– Это по малолетке. Тогда мода была такая. Говорили: тебя поведут на расстрел, а ты рванёшь рубаху на сердце: “Стреляйте, гады, если можете, в Ленина!” А когда они сорвут рубаху, то и в Сталина не посмеют стрелять!
– Ага, и домой отпустят, к маме, – вставил Беспал, ловко намыливая тремя пальцами кривой корявый член, а Расписной, видя это, одобрительно пробормотал:
– Ишь ты! С виду сморчок, а в штанах – торчок!
После прогулки, надышавшись свежим воздухом, отдыхали. Слушали музыку, Беспал возмущался, что слов песен не разобрать:
– Надо им запретить неразборчиво гулькать! Гундя, а не песня!
Расписной улыбался:
– Что, обрыдло париться? Да, без лоха и жизнь плоха!
Кока вполуха слушал их бубнёж, а сам погрузился в размышления о своей горькой доле, о жизни, что вдруг начинает прессовать со всех сторон. Когда отец с матерью разводились, за неделю просыпалось столько негатива, что на год хватило бы. Бабушка потеряла фамильный перстень, нацепив его перед походом “на угол” за молоком. Кока по пьяни устроил в кухне пожар, чуть не спалил дом. Отец поломал ногу в двух местах, как только вышел из ЗАГСа после развода. А маму обокрали в автобусе, забрав все отпускные деньги, так что Кокин с бабушкой отдых в Гаграх в том году был отменён… Что это было?
А ведунья Бабулия, что обитала у них во дворе в дальнем углу?.. Вот кто умел снимать и наводить джадо[182]!.. Во двор часто приходили разные люди, терпеливо ждали, пока она, стуча клюкой, шла открывать, исчезали за дверью… А потом выходили – довольные и весёлые. Дети глазели на это с большим интересом, хотя у неё дома никогда не бывали – и Бабулия не приглашала, и взрослые не разрешали. Приходилось довольствоваться заглядыванием в немытые окна, сквозь которые мало что видно: какие-то огоньки, что-то светится, тухнет и вспыхивает…
Как-то привели женщину с обмотанной головой. Один раз принесли на руках ребёнка. Другой раз видели, что к Бабулии приходили люди в военной форме, тащили под руки своего товарища. Привозили закутанных в одеяла больных детей. Иногда приходили пары, иногда – молодые девушки с матерями. Появлялись люди в бинтах и гипсе, на костылях.
Сама старуха во двор почти не выходила, давала детям через решётку мелочь, чтобы принесли ей хлеба. И всегда возвращала детям сдачу:
– Купите себе конфет!
А если кто-нибудь шёл на базар, просила купить для неё сыра или курицу. Детей и внуков у неё не было, пенсию она не получала, но деньги водились.
Как-то пару дней не открывались её окна. Соседи подсадили в форточку самого маленького, тот открыл дверь в квартиру, где лежала Бабулия, – мёртвая, на тахте под огромным портретом Сталина. На шатком комоде – какие-то странные предметы: стеклянная пирамида, шар из зелёного камня, перламутровый веер, проросший ячмень на блюдце, карты со странными знаками, медное кольцо, несколько пиал, входящих одна в другую.
– Ведьма! – сказал в сердцах дзиа Шота и сорвал со стены портрет Сталина (он отсидел при нём пару лет). А Михо-дзиа сгрёб предметы со стола и выкинул в мусорный ящик в подворотне, строго запретив детям копаться в мусоре и входить в нечистую квартиру.
Хоронили всем двором – а что делать? На поминках тоже не обошлось без неожиданностей – вдруг сорвался жестяной жёлоб с крыши и упал возле Шота-дзии, порезав ему плечо. С треском лопнула бутыль с вином в руках дзии Михо. Начал скандалить тихий Сашик и перевернул огромное блюдо с хашламой. Почему-то выкипел, застыл комьями и подгорел поминальный шилаплав, хотя повар не отходил от котла. Иди и не верь после этого в джадо!
После смерти Бабулии в её комнатах поселился дальний родственник, Мераб. К нему начали таскаться дружки. До утра горел свет и слышались хохот, звон бокалов, шлепки карт и стук зари. Взрослые недобро переглядывались, называли Мераба заристом и строго запрещали подходить к плохой квартире. Про заристов в городе было известно немного: эти страшные люди целыми днями играют в зари на чью-то жизнь, а потом убивают людей. Играют обычно в районе Ортачала – а где же ещё?.. Там, в Ортачала, прохлада и тень, заристы собираются со всего города. Денег у них нет, и они играют на всякие странные вещи. Особенно, говорят, любят проигрывать своих родных – мать или сестру. Или играть на убийство первого встречного в очках и галстуке. Или ещё на какую-нибудь гадость – вроде зайти в автобус и трахнуть первую попавшуюся пассажирку. А за неисполнение их ожидает верная смерть. В итоге Мераб плохо кончил – упал с шестого этажа. Взрослые думали, что его, наверно, выкинули другие заристы за неуплату долга, но толком ничего не известно.
Плохую квартиру купил одышливый гаишник старлей Элгуджа, весом под два центнера, с такой же упитанной и дородной женой Лали. Это был тот ещё экземпляр! Когда не разбойствовал по службе, то сидел с таким же тучным напарником в галерее и пил чачу, заедая её чем попало. Потом, когда выпивка и еда кончались, напарники кое-как застёгивали на необъятных брюхах форменные рубашки, нацепляли галстуки и фуражки, брали жезлы, пили на посошок и выходили, прямо в тапочках, на угол, где собирали дань со всех проезжающих сколько бог пошлёт. Постоят час-другой, помашут жезлами – и вот пара сотен баксов уже в кармане, можно праздновать! Если не лень было, то выходили за вечер не раз и не два. А жена Лали проводила жизнь на кухне, дабы усладить утробу любимого, что было не так-то просто: Элгуджа ел на разогрев пятьдесят хинкали и пару тарелок хаша, а две-три бутылки водки оставляли его почти равнодушным – алкоголь растворялся в его туше, как сахар в чае, а огромный живот перемалывал пищу, как мясорубка.
Соседи эти походы на угол называли “сбор макулатуры” и втайне завидовали боровам в ментовской форме, которым, чтобы срубить бабла, надо только надеть рубашки и фуражки и выйти к своим воротам, а там отрегулировать и перенаправить машино-денежные потоки в свои карманы, что гаишникам с успехом удавалось делать до тех пор,